10o
Мое детство было трудным и полным всяческих ограничений. В полгода меня привязывали к горшку. В девять месяцев — к сидячей коляске. В год — к детскому стульчику на высоких ножках. Но отовсюду я отвязывалась и благополучно выпадала. В три года родители отвезли меня на Байконур, и там, среди космических ракет и черных казахских коз, я впервые обрела полную свободу слова и действия. В тамошней бескрайней степи можно было орать сколько угодно. И делать все, что захочешь. Никто этого не услышит и не заметит. Правда, на следующий день изнервничавшиеся родители нашли меня и вернули к теплу домашнего очага. И с тех пор я навсегда усвоила истину, что сама по себе свобода никому не нужна. Нужно, чтобы тебя слышали и понимали.
На протяжении всех четырех часов, отведенных для проведения парламентских слушаний, целью которых было выяснить наличие в Украине политической цензуры, никто не задался вопросом: а зачем мы вообще пишем? Кому нужно то, что мы делаем, если оно (наше творчество) ничего не меняет?
Когда старшее поколение преподавателей столичного универа рассказывали нам о чудесах, которые творили заметки в районных газетах, мы не верили этому, как не верят подросшие дети в сказку про Деда Мороза. Стоило журналисту рассказать, как мать-одиночка и трое ее детей маются в бараке с протекающей крышей, как из райкома звонили в исполком, из исполкома в жэк, а из жэка, запыхавшись, прибегал управдом, и на следующий день крыша была в порядке.
Я начинала пописывать в газету под названием «Комсомольская правда» в те годы, когда никакой свободы слова еще не было в проекте. Мы не знали этого фразеологизма. Была перестройка и, кажется, гласность. Но на каждую критическую заметку педантично отвечали высокие инстанции. И по-человечески было приятно, когда в редакцию звонили простые люди и говорили, что после нашей публикации их проблемы удалось решить. Притом что очень многих тайн власти мы не знали, «поддиванных записей» не слушали, грантов не получали, а диктофоны были лишь у избранных.
Нынешняя журналистика сложнее той, что была раньше. Сложнее по многим причинам: технологическим, финансовым, политическим. Опытному «шакалу пера» с накатанными связями узнать содержание конфиденциального разговора в кабинете первого лица страны или компании — почти пустячное дело. Чего мы не знаем — домысливаем. И это тоже есть наша работа, порой высокопарно именуемая аналитикой.
Но время от времени я испытываю чувство сродни тому, что пережила в раннем детстве в той казахской степи: кричи сколько хочешь — не докричишься. Неправда, что в Украине нет возможности обнародовать жутчайший компромат на власть или крупный бизнес. Можно. По меньшей мере, в Интернете. Но кому это нужно?
Мне не раз приходилось держать в руках копии «стремных» документов. Таких, что холодок предательски пробегал по коже. Эти документы я приносила домой. А потом по домашнему телефону обсуждала со своим коллегой, бесспорно, самым осведомленным специалистом по политической и экономической криминологии в Украине, Олегом Е., содержание будущей публикации. Меня не пугали, не преследовали и очень редко угрожали по телефону. На большую часть разгромных публикаций не реагировали никак. Вообще.
И тогда становилось обидно. Обидно до слез. Не потому, что цензура наступила на горло песне, а потому, что всеобщее равнодушие власти, общества, правоохранителей уменьшило ценность печатного слова до стоимости газетной бумаги.
Правило «информация владеет миром» у нас не действует. Невозможно представить себе новость, которая перевернула бы устоявшееся представление о чем-либо. Есть ряд элитарных изданий, выполняющих роль «доски объявлений», на которой обитатели Печерских холмов переписываются друг с другом на лишь им одним понятные темы. Есть популярные издания, где пишут о малолетних преступниках, выкорчевывающих внутренности у одноклассников. Это понятно более широкому кругу читателей. Но никого не удивляет: все в порядке вещей.
Специалисты говорят, что даже если по телевизору покажут реал-шоу, в котором вживую распнут парочку несчастных, резонанс будет незначительным. Массовое сознание, перегруженное информацией и художественными образами, отупело и, как наркоман со стажем, реагирует только на все увеличивающиеся дозы. В данном случае — впечатлений.
Это издержки не «темников». Это рецидив свободы. Мне вообще кажется, что в ситуации, когда уголовная, административная и любая другая ответственность за игнорирование пресловутых «шпаргалок» отсутствует, проблему надо искать совсем в другом. В том, что никого из должностных лиц не накажут, если он не обратит внимания на журналистскую «разоблачаловку». В нормальной стране подобные статьи обязательно рассматриваются как официальное заявление о совершенном преступлении. Не случайно по публикациям Чарльза Кловера в «Файненшнл Таймс» (о махинациях Нацбанка с деньгами МВФ) фонд немедленно начал масштабную проверку.
У нас обнародование компромата рассматривается с точки зрения межолигархических войн: кто кого заказал. И если на компромат будет реакция (вплоть до народного восстания), это тоже результат специального заказа: революции бесплатно здесь не делаются. Это не Нигерия, где сотни жертв в межнациональных погромах стали следствием статьи одной журналистки в местной газете (о том, что пророк Мухаммед выбрал себе в жены кого-то из финалисток конкурса «Мисс мира»). Тоже, кстати, захотела девочка свободно высказаться: теперь ей грозит смертная казнь по законам шариата…
К чему я все это веду? К тому, что вопрос свободы слова подменил собой другое понятие: вес этого слова. И постепенно становится навязчивым мотивом с политическим оттенком. А народ, который не верит уже ничему, воспринимает это как очередную «заказуху»: кто-то кого-то хочет «уделать». И вместо того, чтобы воспринимать всерьез наши статьи, предлагает нам подраться между собой. За право назваться абсолютно свободным…
