12o
В самом начале сентября 2003 года мы отмечаем столетний юбилей знаменитого волошинского Приюта Восторженных Душ в Коктебеле. Мы — это кто? Музей Волошина — это что? Лучше поэта Андрея Белого, пожалуй, и не скажешь: «…Это не музей, а дыхание жизни. Это крупнейший центр культуры не только России, но и Европы». Творческое наследие Максимилиана Волошина, его неординарная роль в становлении и раскладе сотен судеб художников мрамора, кисти и слова серебряного века весьма неоднозначно, но неизменно с должным уважением к значительной Личности воспринимаются людьми культуры и искусства и в Москве, и на окраине Парижа, и в далеком Кливленде…
«…Я не боюсь спать с открытой дверью. Ведь сюда приходят только восторженные души», — как-то признался жене Максимилиан Волошин — этот «округлитель острых углов», любящий всех и вся примиритель стихий. И действительно, сюда, где три тысячи лет назад нежилась в скупых и сумеречных лучах младенчества всего человечества неприкаянная, свободная Киммерия, где и поныне бешено гарцует магнитная стрелка компаса, сюда вот уже целый век неудержимо устремляются к порогу волошинской Башни с таинственным гипсовым бюстом египетской царевны Таиах тысячи и тысячи сердец поклонников всех Муз искусства.
Чем же прельстил их и околдовал еретически неподражаемый Макс? Ему так нравилось эпатировать буржуа и абсолютно немотивированно вводить обывателя в шок… Он как бы делал все наоборот. Ходил босиком, в хитоне и с венчиком из полынной травы на своей огромной кудлатой голове Коктебельского Зевеса, в которой вечно бурлил поэтический поток «молитв коммивояжера» — по злобной трактовке Зинаиды Гиппиус. Дедушка русского нудизма, он купался в море нагишом — эдакий на все плюющий в своей глуши старосветский коктебельский помещик, претензиозный эстет-галломан с физиономией ямщика с Владимирского тракта.
Он хитроумно сумел «закосить» воинскую службу, яростно защищал Дрейфуса и дерзко, открыто осудил позорную мистерию Брестского мира. Он всегда давал «корм» газетчикам, являя миру своих многочисленных «жен»…
К прекраснейшей из половин человеческого рода Макс относился двояко… Он писал: «Когда меня влечет к женщине… я не могу ее коснуться». И в то же время в своей лекции «Пути Эроса» этот алхимик похотливой интриги с удовольствием смакует тончайшие нюансы плотской любви.
Таким вот он и выставил себя — голого, без лат притворства, супротив всей эстетствующей России, когда однозначно принял под защиту изуверство вандала Белашева, изрезавшего картину И.Репина «Иван Грозный и сын его Иван» — исчадие, по его мнению, самоубийственной атмосферы безысходности. Он даже как-то непонятно, беспечно и весело констатировал в одном из писем то обстоятельство, что после этого выпада… был предан российскому остракизму».
И все же, и все же… Он постоянно носил в себе целомудренную тайну бытия. Максимилиан Волошин любил повторять: «Как интересно!», встречая все новое, порой даже очень странное, страшное или непостижимо отвратное.
Поэт и прекрасный переводчик, критик и тонкий художник — последователь японской школы великого Утамары, который переносил на эстамп все дефекты живого организма дерева, Волошин провозгласил в своем творчестве диктат загадочной интуиции над обнаженным рационализмом. Он предвосхитил пароксизм надвигающейся экологической катастрофы Земли, яростно указывая на порочность пути Каина, когда сиюминутные блага цивилизации грозят обернуться вселенской бедой. И люди тянулись и тянутся к нему, чьим эталоном высокого служения Отечеству всегда был протопоп Аввакум, поборник первоначалия духа, всеединения любви и обращения зла в добро.
_________________________
«В тонких акварелях, похожих на строгие и точные стихи, и в стихах, следующих всем принципам изобразительного искусства, Волошин отразил и преобразил первобытный киммерийский пейзаж… Этот неведомый уголок Крыма стал неотъемлемой частью русской поэтической культуры его эпохи». (В.Рождественский)
В Севастопольском Художественном музее хранится ныне одиннадцать акварелей Великого Макса. Их могло быть пятнадцать, но четыре его вещи безвозвратно сгинули и числятся утерянными среди целой тысячи утраченных экспонатов нашей галереи — невинных жертв Второй мировой войны…
Большая часть картин преподнесена художником в дар музею, кое-что закуплено дирекцией еще в 30-е годы прямо в мастерской Макса. Однако на одной «акварельке» почти открыточного формата со скромным, циркулярным серым названием «Крымский пейзаж» есть смысл остановить особое наше внимание. Вот как ее описали в 1982 году музейщики, принимая в дар на хранение от очаровательной одесситки Дины Фруминой, которая пожертвовала эту вещь в знак бескорыстной любви к Севастополю: «Летний крымский горный пейзаж. От первого плана уходящая к горизонту гряда гор с пологими вершинами. Небо облачное, сероватое, светлеющее к высокому горизонту. Колорит зеленовато-сероватый».
…Я держу эту совсем маленькую картинку в руках. Природа, кажется, проросла прекрасным, неправильным корневищем через внутренний мир художника и оставила следы свои в строгом ритме акварельной композиции, в гамме суровых, скупых светотеней… Делаю безуспешные попытки расшифровать чернилами начертанную дату ее сотворения: 19.27/II-26 г. Оказывается, как пояснила главный хранитель музея Г.В.Лесич, Волошин полный год расчленял числом и месяцем на две части. Важно обратить внимание на первое неизменное число — 19. А после него следовала точка…Кинематограф «Ренессанс».
Итак, эта акварель была создана 27 февраля 1926 года в Коктебеле. Внизу еле читается исполненный плотным бисерным волошинским почерком следующий текст: «Милому Воле…в Коктебеле после первого слишком краткого пребывания. Максимилиан Волошин. 19.4/V-26 г.»
До сего дня этот адресат нашим музейщикам был неведом. Кто же скрывался за милым именем Воля, вернее, за его уменьшительно-ласковой калькой? Честно признаться, для начала пришлось абсолютно четко установить, что уменьшительным, интимно-дружеским именем Воля не могли быть в начале ХХ века ни Владимир, ни Валентин, ни даже Вольдемар. Абсолютно точно так тогда в родственно-близком кругу величали лишь Всеволодов…
Казалось, разгадка — вот она, на ладони. Открываем прекрасную книгу бывшего директора Севастопольской картинной галереи Р.И.Поповой «Максимилиан Волошин — художник» и читаем выдержки из «Страниц жизни» Всеволода Рождественского: «Я познакомился с М.А.Волошиным ранней весной 1926 года, когда он приезжал, после Москвы, в Ленинград со своей выставкой акварелей…»
Сличаем эти данные с работой В.П.Купченко «Хронологическая канва жизни и творчества М.А.Волошина» и с недоумением констатируем, увы, факт непреложный: в 1926 году Макс вообще не покидал своего «орлиного гнезда». Рождественский ошибся ровно на год — их встреча произошла в 27-м…
Итак, каков же вектор поиска? В начале мая 1926 года в Коктебеле в Доме поэта гостили всего лишь двенадцать человек. Не пятьсот, как бывало… Делаем запрос в Дом Волошина в Коктебеле и вскоре от нынешнего его директора Натальи Мирошниченко получаем долгожданный и однозначный ответ: Всеволод Николаевич Васильев (1883 — 1944 гг.).
Кем же был в жизни этой «милый Воля»? Сын профессора медицины, инженер-гидролог, он опосредованно, выходит, вошел в историю русской культуры серебряного века как… муж знаменитой Черубины де Габриак. Такое импозантное имя выдумал для нее великий мистификатор Максимилиан Волошин, задумавший поразить всю читающую и окололитературную публику и богему России клоунадным блеском неподражаемой поэтической кометы.
…Загадочная и прелестная поэтесса под таким чарующим именем на заре ХХ века регулярно стала посылать в редакцию журнала «Аполлон» свои восхитительные стихи. Редактор Сергей Маковский даже заочно в нее влюбился. За этим французским вычурным именем (так и мнятся средневековый замок, строгая гостиная с гобеленами на стенах и с камином времен савойского герцога Франциска Гиацинта и витражами, изображающими победоносные сцены второго похода крестоносцев) скрывалась поэтесса Елизавета Ивановна Дмитриева, к которой безуспешно сватался в 1910 году Максимилиан Волошин. К слову, их духовные ауры взаимодействовали всю их жизнь…Акварель с надписью «Милому Воле…».
Но, видать, чисто физиологические «флюиды» двух людей порой более притягательны, нежели сердечные узы. В 1911 году Елизавета Ивановна выходит замуж за своего Волю, который потом безвылазно, годами, пропадает в Средней Азии, занятый мелиоративными изысканиями.
Почему же так долго Всеволод Васильев не посещал Коктебель, где его жену всегда привечали как дорогую гостью? Можно предположить, что заминка длиной в четверть века была продиктована чисто мужским нежеланием Всеволода Николаевича напрашиваться в гости к человеку, у которого с его женой в юности складывались весьма недвусмысленные, сложные отношения…
Но вот час пробил, и «милый Воля» впервые в Коктебеле. Он расположился в уютной столовой рядом с гостьей из Ленинграда — балериной Зинаидой Елташтиной, он совершенно очарован непостижимой обстановкой доброты, любви и простоты, царящей в этом доме. А самое главное — он не увидел в Максе того самого опасного мужчины, который столько лет будоражил воображение его Елизаветы. Перед ним оказался человек, просто не способный кому-либо причинить боль…
…Год спустя Елизавета напишет Максу письмо из Москвы: «Приезжал Воля. Он тебе очень кланяется…»
_________________________
«И мнилось мне: ты ль это, о Таврида, страна былых низверженных врагов,
Где некогда богиня Артемида имела храм близ этих берегов?»
Конечно, Максу, юному создателю сих строк, тогда еще «пятнадцатилетнему капитану», бороздившему на ялике море вдоль голубых скал на траверзе крохотной деревушки Коктебель, интонационно явно «улыбался» Пушкин, обессмертивший в 1820 году своим рисунком знаменитый «Шайтанов зев» или скалу «Золотые ворота», как ныне называют экскурсоводы эту знаменитую достопримечательность Коктебеля. Но к Полуденному краю, как и некогда в юности Великий Поэт, будущий карадажский великан духа прикипел, узревши его однажды, как говорится, еще в пору своих младых ногтей, то есть с детских лет пребывания в нашем славном Севастополе.
Сюда вместе с матерью он переезжает после разрыва Елены Оттобальдовны с мужем в 1879 году. В дневнике поэта есть такая ранняя запись о Севастополе. Он оставил в душе мальчика «одно из самых незабываемых впечатлений… В развалинах после осады, с Пиранезиевыми деревьями из разбитых домов, с опрокинутыми тамбурами Петропавловского собора».
Джованни Пиранези — итальянский гравер и архитектор ХVIII века, тяготевший в своем творчестве к романтическим изыскам, видимо, непонятным образом сумел создать в воображении ребенка героический облик опаленного бедой, но уже дающего зеленые побеги жизни «сурового и строгого» города…
В 1912 году на уроках психоанализа уже пожинающий славу признания поэт и художник Макс вновь воспроизведет терпкую и теплую атмосферу своего севастопольского детства: «Уксусные деревья в саду. Поредевшая листва… Дорожка, обложенная инкерманским камнем. Террасированная почва. Двор на Широком (Пологом. — Ред.) спуске… Развалины. Петропавловский собор. Лестница спуска. Дом рыбака…»
Лето 1881 года. Дневниковые записи о посещении Инженерной купальни (сейчас именно здесь сохранился знак о начале паромной переправы на Северную сторону): «Я иду с матерью в купальню. Мой матросский костюмчик. Вид…на форт Константина и Северную. Светлые камни и желтая трава: весь пейзаж, который так люблю и всегда рисую…»
Итак, нам очень важно сегодня установить, а где в Севастополе жили Макс и его мама в 1879 — 1881 годах? Судя по дневнику — на нынешнем городском холме, в начале Пологого спуска, на квартире у Н.А.Липиной, материнской давней подруги. На месте Пологого спуска сейчас плавно «стекает» вниз улица Василия Кучера. Здесь, в доме Кубарева, и проживала семья Кириенко-Волошиных в течение двух с половиною лет.
Отсюда тогдашний молодой обитатель нынешней Севастопольской горки спустя двенадцать лет продолжит хронику своего жития на земле Тавриды, только уже в Коктебеле, в двадцати верстах от Феодосии, в солончаковой долине — предбаннике трехзубчатого Карадага, ставшего колыбелью Дома Волошина — неповторимого культурного феномена ХХ века…
_________________________
— Ну как тебель?
— Да так себель… (Диалог двух хохмачей — Алексея Толстого и Максимилиана Волошина).
Легендарно-мифической специей-анекдотом о Троянском коне ахейцев был изначально «приправлен» первый же шлимановский обед всухомятку на заброшенном пастбище у изложья Троянских холмов. Лишь якобы анекдотом Алексея Толстого как неким разудалым контрапунктом зацепилась в памяти известного российского деятеля искусств Льва Никулина поездка Максимилиана Волошина в составе концертной труппы в 1912 году в наш город-герой.
«Вечер слова, жеста и гармонии» — под таким названием в начале июля 1912 года решили проводить сперва в Феодосии, а затем и в других городах Крыма свои концерты сказитель А.Толстой, поэт-декламатор М.Волошин, пианистка В.Попова и жрица мелопластики искрометная танцовщица И.Быстренина. Успех предприятия оказался оглушительным. И вот 16 июля труппа прибывает в Севастополь. В кинематографе «Ренессанс» (от него сегодня остались лишь два туалета на Приморском бульваре) вечером состоялось представление…
Повторимся, Льву Никулину его событийная подоплека кажется анекдотом. Однако в житейской основе хохмы как ни крути, вполне мог (и скорее всего так и было) лежать невообразимо многогранный талант Волошина-мистификатора. А.Фрейберг вспоминает в своем эссе «Три лета в гостях у Максимилиана Волошина»: «Макс был изумительно одарен умением и склонностью мистифицировать…»
Итак, Севастополь, макушка лета 1912 года. На стендах, в тридцати метрах от главных ворот Приморского бульвара, расклеены афиши. Самая крупная и броская — представление трансформатора Франкарди, великого итальянского иллюзиониста и чревовещателя, если перейти на современный язык. Под ним — скромное извещение о гастролях волошинской труппы с концертом «Вечер слова, шеста и гармонии». Уголок афиши Франкарди с точным временем его «явления народу» чья-то юная проказливая рука сорвала еще утром…
И вот публика валом повалила на…трансформатора, имея в виду, что он мастерски перевоплотится в писателя, поэта и танцовщицу.
Выступление Алексея Толстого с его сказами из жизни и быта звероподобных заволжских помещиков зрители восприняли на ура! — похож! Несколько труднее уже воспринимался тяжелый на подъем, мужиковатый Макс с его бородищей а»ля «ассирийский бык» и вычурными переводами из Сен-Виктора «Боги и люди».
Но и он сорвал свои аплодисменты. Однако когда на подиуме возникла худенькая фигурка Адды Корвин (сценический псевдоним Быстрениной), когда эта «босоножка» в золотистом хитоне элегантно заскользила в танце под фортепианную мелодию вальса Дебюссии — обман раскрылся, и поднялся жуткий шум…
Что же касается Быстрениной, то здесь все точки над «i» поставил ее постоянный обожатель — тоже артист. Под видом рыжего казачьего хорунжего он постоянно угрожающе торчал на всех ее представлениях в первом ряду, в красной черкеске и с огромным кинжалом. Его вид был достаточно грозен. Уж в однополой любви к Адде Корвин его никто бы не посмел уличить…
…Итак, по четкой канве воспоминаний Льва Никулина, опубликованных несколько десятков лет назад в «Неделе», — это всего лишь анекдот. Анекдот, который, однако, до боли смахивает на правду…
Волошин и не то вытворял. Например, однажды, в свой парижский богемный период, он сумел убедить некоторых, весьма, кстати, просвещенных друзей, что трепетно хранимый им сребреник, купленный по случаю в антикварной лавке на улице Сэн, есть не что иное, как один из тех библейских 30-ти сребренников, которые заработал Иуда. И ведь верили!!!
_________________________
Каких последов в этой почве нет для археолога и нумизмата:
От римских блях и эллинских монет до пуговицы русского солдата…
Поистине большего лимита времени, нежели в период лечения Максимилиана Волошина в 1922 году, у него для истинного познания глубин величия и притягательности нашего славного города, пожалуй, и не было выдано судьбою. Кроме того, 65-дневное пребывание Макса в Севастополе явилось для него и последним, по сути, свиданием с нашим городом…
К осени 1922 года здоровье М.А.Волошина уже оставляло желать много лучшего. Сильно болели ноги, не давал продыху застарелый полиартрит. Ничего, видимо, в жизни истинному художнику не дается даром. Кажется, Альфонс Доде как-то изрек: «Когда желают, чтобы соловей хорошо пел, ему выкалывают глаза. Когда Бог хочет создать большого художника, он посылает ему великие страдания…»
До 1922 года Макс много месяцев лечился в Феодосии — и бесполезно. На день несколько раз принимал ножные ванны с настоем шалфея, едва передвигался на костылях. Ему, спустя годы, зловеще сегодня скалились покоренные некогда им на своих двоих ледниковые террасы Тирольских Альп, исхоженные пешком вдоль и поперек степные низовья Сыр-Дарьи, отроги гор Военно-Грузинской дороги и гордые Пиренеи, наконец, намотанные на подошвы стоптанных сандалий сотни километров блужданий по улочкам и проспектам великих и малых городов Европы…
Благодаря, по-видимому, протекции наркома здоровья республики Н.А.Семашко Волошин устанавливает связь с заведующим Севастопольским окрздравотделом В.Фаршмановым и к середине сентября 1922 года получает именное приглашение на лечение от самого директора Севастопольского Института физических методов лечения профессора А.Е.Щербака.
С декабря 1920 года этот Институт превратился из коммерческого предприятия в народную здравницу, а с 1922 года учреждение было переведено на самоокупаемость. В санатории (левое крыло гостиницы Киста, где сейчас практически уже отстроено представительство Российской Федерации) ему была отведена персональная палата на третьем этаже с прекрасным видом на Северную сторону и Южную бухту.
Рядом, на месте нынешнего здания горгосадминистрации, располагалась тогда Морская библиотека с книжным фондом в 103 тысячи томов. Как раз перед приездом Поэта — вот уж поистине Максу повезло! — 7 июля 1922 года в «Маяке Коммуны» появилась такая заметка: «Морская библиотека открыта для широких масс населения Севастополя со среды текущей недели…»
На абонемент однако могли записаться тогда только военные люди. Но заведующий библиотекой В.В.Петровский скорее всего разрешил оформить уже хорошо известному в России поэту и художнику временный формуляр для взятия книг на дом…
И он глотает их «в неограниченном количестве», читает много и с упоением.
Лечили его лучшие специалисты — А.Ратнер, М.Орлов, В.Товбин, Г.Славский. Он принимал морские и пресные ванны, ему делали массаж и гальванизацию ног — процедуры занимали не менее пяти часов в сутки.
Кстати, об оплате лечения. В 25 млн рублей обходился тогда пациенту месячный курс лечения. Если судить по той радости, с которой Волошин еще летом получил всего один млн рублей — аванс за стихи от издательства «Костер», можно предположить, что 50 млн рублей за свое двухмесячное пребывание в санатории Волошин никак бы не смог выложить. Скорее всего, лечили его у нас за чисто символическую плату…
Кстати, времени в Севастополе Великий Макс даром не терял, не «расслаблялся» в объятиях болезни. В начале октября 1922 года он в перерывах между лечением и лекциями принимает активное участие в работе I съезда Крым-Охриса — обкома по делам музеев и охраны памятников искусства, старины, природы и народного быта. Съезд этот проходил с 5 по 9 октября в главном здании Херсонесского музея. В «Книге для посетителей» этого уникальнейшего античного памятника под открытым небом на последней странице за 1922 год группа музейщиков оставила 8.Х.22 г. свои автографы. И самое узнаваемое из имен — крупное, мятежное и лучезарное имя Максимилиана Волошина.Автограф Волошина в «Книге для посетителей Херсонесского музея за 1922 год».
В стенах нашего музея киммерийский отшельник сумел узнать и обнять многих своих друзей, чьи автографы легко распознаются на снимке. Это, во-первых, директор Ялтинского художественного музея — будущий директор Севастопольской картинной галереи А.Коренев, с которым он еще в 1896 году познакомился на рождественском вечере у московского художника Н.Досекина. Позже они вместе бродили в начале 1900-х годов по ночному Парижу… Это, во-вторых, профессор археологии Н.Эрнст, это феодосиец Г.Магула — доцент Московского университета…
Максу было о чем здесь поговорить и, кстати, похвастать. Зимой 1920 — 21 гг. он с мандатом заведующего подотделом охраны памятников древности и искусств колесил по Феодосийскому уезду и выбил-таки охранную грамоту для галереи Айвазовского, Карадагской биологической станции, имения князя Л.Голицына в Новом Свете…
23 ноября 1922 года Макс уезжает от нас на пароходе в Ялту. Ему судьба отводила еще почти 10 лет жизни. На близком подходе его ожидали астма, смерть матушки и недолгие по сути, годы великого коктебельского противостояния «пасынка России» вселенскому злу и человеческой пошлости.
