Попутчик в купе

«То, что в одном веке считается мистикой, то в другом становится научной истиной». (Парацельс)

Мы незримо связаны с любым, даже незнакомым человеком. Я в этом глубоко убеждена, каким бы фантастическим ни показалось это мое кредо. Еще в студенческие годы я после очередного спора в общаге попыталась предметно доказать эту свою якобы «бредовую» теорию, и, представьте, мне кое-что удалось.

Заканчивался декабрь, группа наша сдала последний экзамен, и мои подруги готовились к отъезду на родину, в Севастополь, чтобы встретить Новый год в семье. Забыла сказать: Юлечка, Наташка и я учились на химфаке в Ростовском университете. Так вот, вечером, накануне отъезда, мы договорились вот до чего: как только сядем в поезд, обратим внимание на четвертого нашего попутчика по купе. Разумеется, им могла стать и женщина — кому-то выпадет купить билет и пополнить нашу дружную компашку. А дальше — уже мой сольный «выход». Я в разговоре должна буду докопаться до самых дальних корней нашего соседа (или соседки) и тех бытовых подробностей из жизни попутчика, которые касались бы непосредственно моей судьбы или судеб моих родственников.

…Попутчиком нашим оказался очень древний старичок, лет под девяносто да еще со слуховым аппаратом. Он выглядел каким-то отрешенным от бренного бытия человеком, и я было совсем скисла — номер наверняка не пройдет.

Проехали мы в полнейшем молчании три первые маленькие станции, каждый думал о своем, когда старичок, бросив читать, помнится, «Афоризмы и максимы» Артура Шопенгауэра, неожиданно звонким, сочным голосом провозгласил: «Ну что, барышни-боярышни, приуныли? Давайте знакомиться!»

Оказалось, что нашего попутчика зовут Евгений Григорьевич, он, конечно, пенсионер, а профессия его редкая — настройщик маячных механизмов. Едет Евгений Григорьевич, как и мы, в Крым, правда, до Симферополя, где живут с семьями две его дочери.

— Вот гостинчики везу внукам, их у меня трое, — с гордостью сказал дедуля, указывая на довольно объемистый баул, задвинутый под столик.

Была не была! Я вступила в разговор первой, и уже к глубокой ночи мы многое узнали друг о друге, хотя к подтверждению своей теории я не продвинулась ни на шаг — ну совсем в разных бричках мы ехали на ярмарку жизни!

…Зашел разговор о войне, и я рассказала деду давно ставший в семье бестселлером рассказ, как моя бабушка Лиза в первые дни войны попала в Симферополе в жуткую передрягу: ее внаглую обчистили два армянина, без копейки денег она прокуковала ночь на вокзале, подхватила жесточайшую простуду и через сутки очутилась на больничной койке — крупозное воспаление легких. Дома, в Севастополе, оставалась лишь моя мама — отец ушел на фронт.

Кому тогда был резон оповестить мою маму о болезни бабушки? Пошли девятые сутки, как баба Лиза маялась на больничной койке, а моя родительница места себе не находила: что стряслось с бабушкой?

На десятые сутки в наш дом на Куликовом поле постучался мужчина лет сорока. Он привез известие о бабушке. Оказывается, на соседней койке в больничке лежала женщина, чей муж, придя ее навестить, торопился в Севастополь, в командировку.

…Тут, прервав рассказ, наш попутчик хитро усмехнулся и спросил: «А дом-то ваш сейчас сохранился?»

— Представьте, да, — ответила я.

— А над врезной калиткой, рядом с коньком, чуть ниже его, в овале не буква «Д» значится?

Я похолодела. Действительно, домик наш ставил еще мой прадед, машинист Севастопольского паровозного депо Демьян Завадский, и такая буква в интерьере фасада имела место быть.

…Ну, конечно же, наш попутчик оказался мужем той самой женщины, которая соседствовала на больничной койке рядом с моей бабушкой. Ну как моя теория?

Р.S.

Теория сия не столь уж фантастична. В одном из познавательных изданий Крыма в 2001 году было напечатано следующее сообщение, кстати, имеющее, выходит, прямое отношение к истории нашего славного города. Революционерка Софья Перовская в детстве дружила с милым мальчиком Коленькой. Дети как дети: играли, веселились. Однажды во время катания на лодке по реке Коленька начал тонуть. Соня, не размышляя, бросилась его спасать. Трудной была ее борьба, но мальчика вытащила.

Прошли годы. Коля стал царским прокурором Николаем Муравьевым. Именно ему выпало быть обвинителем на судебном процессе над Перовской, Желябовым, их товарищами. Прокурор имеет право настаивать на той мере наказания, какую считает нужной. Муравьев мог потребовать для «желябовцев» каторги, но он потребовал смертной казни через повешение. В том числе и для Сонечки, спасшей ему жизнь. Остановись она тогда, в детстве, и, возможно, иной прокурор потребовал бы более мягкого приговора…