13o
В беловой пушкинской рукописи 1824 года «Разговора книгопродавца с поэтом» (первоначально это стихотворение печаталось как полемическое вступление к «Евгению Онегину») есть такие пылкие строки:
Самолюбивые мечты,
Утехи юности безумной!
И я средь бури жизни шумной
Искал вниманья красоты.
Глаза прелестные читали
Меня с улыбкою любви,
Уста волшебные шептали
Мне звуки сладкие мои…
Потомки князя Шаликова трепетно берегли переплетенную книгу-конволют из восьми отдельных глав «Евгения Онегина» первого издания с автографом Поэта на предтитульном листе «От Автора. А. Пушкин». Сегодня все перипетии мадригала князю Шаликову, как говорится, «не наш вопрос». В тему другое: к кому в конце 1824 года были обращены эти строки: «Глаза прелестные читали меня с улыбкою любви… «? В ком поэт искал «вниманья красоты»?
Нет смысла особенно сомневаться — в год второго «гоненья» Александр Пушкин в своей михайловской глухомани мог себе представить читающей его (надо полагать, письма) лишь одно прелестное созданье — блистательную графиню Елизавету Браницкую-Воронцову…
Право слово, если последовать сентенции Михаила Светлова, то «счастье поэта должно быть всеобщим, а несчастье — обязательно конспиративным». У Пушкина же все случалось с точностью до наоборот… Письма к Элиз Поэт запечатывал тайным для светских глаз на время ссылки перстнем-талисманом, о котором в наше время, как говорится, писано-переписано… Но тем не менее на «челе» утраченного, увы, еще в 1917 году перстня начертано немало белых пятнышек-вопросов. Сегодня в самую первую, чуть округлую, годовщину со дня празднования весьма пышного 200-летнего юбилея Поэта попробуем пролить свет на две загадки, связанные с этим перстнем… Одна из них вообще не имеет официальных версий, вторая — вроде бы и да, а вроде бы и нет.
Начнем со второй согласно закону хронологии событий. И сразу обозначим предмет разговора: откуда в судьбе Поэта берут свои истоки одинаковые сердоликовые перстни с якобы древнееврейской надписью? Перстни — во множественном числе, ибо их было два и принадлежали они, начиная с 1824 года, графине Воронцовой и поэту Пушкину.
Абсолютно достоверно, что графиня привезла их в 1824 году из Крыма. В различных источниках литераторы весьма разноголосо обозначают «страну происхождения» — древнюю Иудею, Египет, ювелиров Крымского ханства, наконец, искусных караимов той же Тавриды. Последняя гипотеза мелькает в монографиях, скажем прямо, чаще. Но четких доказательств почти нет. Или они частично выдвигаются, но до сих пор не собраны «под одной крышей».
Так что попробуем. Попробуем провести более или менее всестороннюю атрибуцию самого знаменитого пушкинского перстня-талисмана, который, как прорисовывает картинку цепь обстоятельств, был без особых, кстати, претензий на филигранность работы выполнен в двух экземплярах в ХVII веке безвестным караимским мастером-резчиком. Вероятнее всего, много позже это кольцо было куплено одним из представителей знатных семей гнезда караев — средневекового города Джуфут-Кале, который ныне покоится в весьма чтимых этим крошечным народом развалинах неподалеку от нашего Севастополя.
…Итак, Одесса, конец 1823 года. Ссыльный Александр Пушкин на балах у Ланжерона все чаще и чаще обращается «взором горящим» к ланитам прекрасной полячки, супруги влиятельного наместника южных провинций империи, первого гренадера Бородина графа Михаила Воронцова. Племянница князя Потемкина, роскошная львица одесских салонов Елизавета Воронцова в свои 30 с лишним лет, по свидетельству приятеля Пушкина чиновника Вигеля, «с врожденным польским легкомыслием и кокетством желала… нравиться, и никто лучше ее в том не преуспевал».
И вот уже профили гордой внучки cлавян постепенно вытесняют на полях пушкинских рукописей одесского периода всех претенденток на пылкое арапское сердце Поэта. Рождаются первые страстные строки:
Есть у моря под ветхой скалою
Уединенья пещера. …Приют любви.
Не лучшее, честно говоря, из того, что создано им. Но, видимо, трижды прав был беспардонный эстет Оскар Уайльд, когда выдал такую фразу: «Все плохие стихи — порождение искреннего чувства…». Итак, в судьбе этой любви все складывалось так, как это нередко случается. Горячие взгляды, трепетных рук пожатья, первые признанья, первые записки, первые стихи, первые… неприятности. Граф Воронцов уже с весны 1824 года рефреном своих донесений в столицу избрал лапидарную фразу: «Избавьте от Пушкина». Более того, он сделал все, чтобы разлучить навсегда уже ступивших на стезю неприличной связи любовников: во-первых, решил увезти неверную супругу из Одессы куда угодно, во-вторых, в конце концов удалил Пушкина в сельцо Михайловское… Хотя и вился по светским салонам слушок относительно шалостей и самого графа — любовницей хозяина Новороссии и Бессарабии столичный beau monde считал томную прелестницу Ольгу Нарышкину.
… Угодным местом (благо что под державной рукой!) оказался Крым, куда 14 июня 1824 года на яхте «Утеха» граф отплыл вместе с женою в Гурзуф, чтобы, по-видимому, совместить приятное с полезным: произвести дежурную инспекцию Полуденного края и отдохнуть душой и телом от всех одесских передряг на, так сказать, нейтральном бреге солнечной Тавриды.
Однако 24 июля 1824 года графиня вернулась в Одессу одна. Скорее всего, она получила из первых рук, от графа, роковую для нее информацию. Пушкин «спекся», 31 июля ему тихо-мирно, «без войны виноватому», высочайше было назначено покинуть Одессу и отправиться на трех лошадках согласно рангу чиновника в Михайловское…
Как она убедила мужа в острой необходимости вернуться одной в Одессу — об этом архивы, увы, пока молчат, это дело более чем интимное. Но в маленьком французском «Альманахе для дам на 1824 г.» (подарок Элизы Александру) 29 и 30 июля помечены черными точками — дни их последних страстных свиданий.
Происходили они, скорее всего, на даче Рено, в двух верстах от Одессы, неподалеку от моря, в той самой заветной пещере. На склоне дня, «в сладкий час вечерней мглы» графиня вручила на прощание Александру Пушкину свой портрет в золотом медальоне и одно из колец-близнецов, привезенных ею из Крыма.
— Только этим перстнем ты будешь запечатывать свои письма ко мне, — сказала тогда графиня с обязательством непременно делать то же самое. И, забегая вперед, скажем, что так оно и случилось в их жизни, во всяком случае, в период второй ссылки Александра Сергеевича…
…Оба восьмиугольных перстня с резными кровавыми сердоликами и углубленным рисунком-интальо в июне 1824 года были подарены графине знаменитым караимским вождем Симхой (Симой) Соломоновичем Бобовичем. Произошло это в Карасу-базаре, когда граф Воронцов удостоил визитом первого Таврического и Одесского караимского патриарха в его дворце на территории одного из крупнейших земельных наделов князя (гахана).
Вождь караимов в то время сильно зависел от благосклонности наместника. И благодаря давним, скажем так, почти вассальным связям с графом, Симха Бобович, известный среди своего народа как Хаджи-ага, сумел заполучить духовное правление над караями и уравнять свой крохотный реликтовый этнос в рамках империи в правах с коренным русским населением.
Вот почему без изысканных подарков граф и его супруга из Крыма никогда не возвращались…
П.Губер, автор «донжуанского списка Пушкина», 70 лет назад писал: «Среди перстней, оставшихся после него, есть один, судя по работе, относящийся ко второй половине ХVII столетия, с вырезанной на нем древнееврейской (вероятно, караимской) надписью: «Симха, сын почтенного рабби Иосифа старца, да будет его память благословенна».
Ученый В.Супрычев полагал, что надпись сделана на арамейском языке — праязыке религиозных книг караев…
Что же еще говорит о том, что эти перстни — творение рук караимского ювелира и сделаны они, скорее всего, в Чуфут-Кале? Во-первых, подобные надписи и по сей день можно увидеть в Крыму на седых кладбищенских плитах только в Чуфут-Кале. Во-вторых, бахчисарайский историк, караим М.Чореф, прямо указывает на тот факт, что рисунок этого интальо идентичен орнаменту на металлических украшениях женских поясов жителей средневекового города Чуфут-Кале в Крыму.
Несколько таких блях автору этих строк удалось найти на музейном стенде и сфотографировать. Сличение схемы семиточечного орнамента (см. бляху на фото) с рисунками на фотографии 1909 г. сургучного оттиска с подлинного перстня из Пушкинского дома не вызывает никаких сомнений в единых корнях.
Двинемся дальше. Юрий Полканов, председатель научно-методического совета Всеукраинской ассоциации крымских караимов «Крымкараивар» сообщил в беседе с автором, что в среде его сородичей существует четкое многовековое предание о передаче двух одинаковых супружеских перстней (по обычаю караев) Хаджи-ага Бобовичем графине Воронцовой.
Камень (сердолик) для этих колец долго считался привозным чуть ли не из Египта. Но ученый-караим Б.Шишман (родом из Крыма) в одном из парижских изданий опубликовал веские доказательства того, что данный карнеол (сердолик) попал в руки ювелира из Чуфут-Кале из природной сокровищницы Крыма — Карадажской Сердоликовой бухты.
А теперь о самой надписи. То, что Симха (Сима) — это имя редкое, родовое, доказывать нет нужды. Есть другая интереснейшая примета, свидетельствующая о том, что надпись на кольце сделана средневековым караимом.
Сосредоточим внимание на обращении «старец» в расшифрованной надписи. Нигде оно в подобном варианте в фольклоре иных народов, населяющих издавна юг Малороссии, не встречается. И лишь только в чынгах — караимских песнях, в частности в дэстанах (героических причитаниях), мы обнаруживаем эту специфическую параллель:
Что плачешь ты, старушка?
Так что можно этот вопрос считать закрытым: средневековый раритет именно из Чуфут-Кале в последние дни июля 1824 года попал в руки Пушкина в дар от любимой женщины, а уж судьба соизволила начертать этому перстню далеко не тривиальную линию жизни…
Итак, преодолев ровно 1621 версту тряским Белорусским трактом из Одессы в Псковскую губернию, на девятый день своего тоскливого путешествия Александр Сергеевич в почтовой кибитке 9 августа 1824 года прибывает в родовое сельцо Михайловское. И тут ждет своего прояснения загадка 2, связанная с заветным перстнем, который, кажется, вообще не снимал с большого пальца правой руки опальный изгнанник. Крымский писатель, пушкиновед А.Маленко в своем исследовании «Судьба талисмана» пишет: «Единственный известный нам случай, когда Александр Сергеевич на некоторое время передал свой талисман брату Льву, произошел при отъезде семьи Пушкиных из Михайловского в Петербург. Почему он так поступил — неизвестно».
Как мы убеждаемся, крымскому пушкинисту совершенно невдомек, в силу каких побуждений Поэт вдруг расстался с кольцом. И такому недоумению предпосланы свои, весьма веские основания. Исследователь Л.Звягинцев в книге «Солнце нашей поэзии» без всяких обиняков констатирует: «…кольцо, подаренное Воронцовой, в это время (в 1824 г. — Авт.) находилось у него». Это утверждение зиждется, в свою очередь, на авторитетнейшем свидетельстве биографа А.Пушкина П.Анненкова, которого тоже весьма интересовала судьба кольца, «… бережно хранимого». В ряду хрестоматийных значится и тот факт, что В.Жуковский, кому на смертном одре его сердечный друг передал этот перстень, также, не снимая, носил кольцо до самой своей кончины…
Один из последующих владельцев талисмана И.Тургенев в том же ключе писал: «Он носил постоянно этот перстень…».
Постоянно. Это слово, сопряженное с глаголом «носил», как бы навеки определило заданность, казалось бы, витающего в воздухе факта того, что если А.С.Пушкин и передавал на время кольцо-талисман своему брату, то, скорее всего, следует полагать, что речь идет о совсем другом кольце (их у Поэта действительно было несколько).
Но не все могли служить печатками. Так что будем следовать все-таки фактам. Влюбленный Поэт осенью 1824 года никак не мог бы носить на руке иного кольца-печатки, нежели то, которое в минуты горестной разлуки было вручено ему с заклинаньем: «Люби и помни». Не мог… Иначе бы он не был Пушкиным…
Что же произошло на самом деле? Итак, в порядке версии. В начале ноября 1824 года брат Лева уехал в Петербург, получив известие о своем назначении на службу. До сего времени полицейский надзор за Александром осуществлял по воле псковского губернатора его отец Сергей Львович. Потому и письмо, полученное А.С.Пушкиным из Одессы 5 сентября от любимейшей женщины, дошло благополучно до адресата — отец не опускался до перлюстрации сыновних почтовых отправлений.
Но в конце ноября все изменилось. Уехал родитель. И узаконенная без особой, конечно, огласки III Отделением слежка за опасным затворником Михайловского стала осуществляться, так сказать, в прямом, то есть гнусном полицейском варианте. Зная, что вся его корреспонденция теперь непременно «обнюхивается», Пушкин вынужден был избрать свой, потаенный, способ переписки. Он скрепя сердце решается передать перстень, которым запечатывались все его письма к Элизе, своему младшему брату с тем, чтобы тот, получив от верного человека очередное послание, запечатывал его в Петербурге караимской печаткой и уже спокойно, по эстафете отсылал в Одессу. Кому достанет ума под лупой читать именно эту корреспонденцию? Тем более что адресовались письма, судя по догадке исследовательницы Е.Черновой, не графине Е.Воронцовой, а некоему… Е.Вибельману (мы еще вернемся к этому псевдониму, к тому есть повод…).
Но вот уже в конце ноября 1824 года в сельцо Михайловское стали просачиваться из столицы вести о том, что неугомонный и легкомысленный Левушка, выводя Вавилоны в светских салонах, кое о чем сокровенно-семейном стал пробалтываться… И Пушкин забил тревогу. Он тут же пишет брату: «Пришли мне рукописную мою книгу да портрет Чаадаева, да перстень — мне грустно без него». 20-23 декабря 1824 года он опять весьма настойчиво теребит своего меньшого: «Да пришли мне кольцо, мой Лайон».
С кем присылать? Лев только-только «угнездился» на службе, в Михайловское ему было ехать недосуг. И тогда Пушкин, судя по всему, обратил свой взор на любимейшего лицейского друга своего — Антона Дельвига. Только ему, весьма близкому и с Левушкой, Александр Сергеевич мог бы доверить свою деликатную сердечную тайну, попросить забрать кольцо у неоправдавшего надежд братца и взять на себя функции «почтальона». Это тем более было удобно, потому что среди друзей Пушкина Дельвиг был первейшим из доверенных лиц, кому уже давно был ведом механизм передачи писем по так называемому «круговому» варианту. Тому свидетельство хотя бы письмо В.Ольховскому, отосланное Дельвигом 4.01.1826 г.: «Милый друг, письмо твое едва получено, сейчас же доставлено Яковлеву для круговой передачи». Вот так в то время «общались» персонажи ближайшего пушкинского окружения…
Между тем Левушка все не собирался приезжать, хотя и обещал нагрянуть под Рождество. Кое-какая рокировка уже произошла в схеме передачи пушкинских писем. Еще 28 сентября 1824 г. Дельвиг писал Александру Сергеевичу: «…Завтра ваш человек рано уезжает. Пиши ко мне чаще — я твой верный ответчик». Значит, можно сделать вывод, что один из крепостных Пушкиных регулярно отвозил в сентябре-декабре 1824 г. письма в Петербург, минуя казенные почтовые тройки. В одном из своих посланий Пушкин, видимо, слезно попросил Дельвига забрать, наконец, перстень у Льва, принять на себя все хлопоты по «круговой передаче» и лично привезти кольцо в Михайловское. Виделись Антон Дельвиг и Лев Пушкин, кстати, весьма регулярно. «Один из самых частых посетителей Дельвига… был брат поэта» (из мемуаров Андрея Дельвига, двоюродного брата Антона Дельвига).
И вот в апреле 1825 года Антон Дельвиг посещает Михайловское и привозит своему другу такой долгожданный перстень. И самое первое дошедшее до нас письмо с печаткой «талисмана» (в переводе, кстати, с арабского «носить») на красном сургуче было написано Дельвигу 8 июня 1825 года. Оно было, конечно, не первым, но, как говорится, спасибо, что истории довелось сохранить именно его в полной неприкосновенности. То есть перстень — подарок Элизы — в середине весны 1825 г. благополучно был возвращен ее возлюбленному.
Для чего же Пушкиным делались такие предосторожности в ходе переписки с любимой женщиной — Елизаветой Воронцовой? А тому были серьезные причины. В своем первом, сентябрьском 1824 года, письме, до нас не дошедшем (поэт его спалил), графиня прозрачно намекнула Александру Сергеевичу о… ребенке, их ребенке, который — дитя пылкой страсти — благополучно, спустя положенное время, родился 3 апреля 1825 г. Это была Софья, единственное темноволосое дитя из всего потомства графа Воронцова, который спустя годы в своих воспоминаниях намеренно не указал дату рождения лишь одной Софьи — явно нелюбимой дочери…
Характерно, что после своего поспешного изгнания из Одессы всем существом Пушкина буквально овладевает вдохновение. Поневоле как не вспомнить тут Ювенала, который как-то изрек в своих «Сатирах»: «Негодование создает стихи». Действительно, великий гнев на Воронцова и пылкая любовь к его супруге вдохновили Пушкина на многие поэтические шедевры. В январе 1825 года он пишет свое знаменитое «Сожженное письмо»:
Прощай, письмо любви!
Прощай: она велела,
Гори, письмо любви…
Уж перстня верного утратя впечатленье,
Растопленный сургуч кипит…
А раньше, 5 октября 1824 г., он в своей черновой тетради создает стихотворение «Ребенку». Тут же меняет заглавие: «Младенцу». Ученые-лингвисты смогли реконструировать текст:
Прощай, дитя моей любви,
Я не скажу тебе причины…
Много позже, 6 ноября 1827 г., рождается «Талисман»:
От сердечных новых ран,
От измены, от забвенья
Сохранит мой талисман!
Это о нем, о нашем перстне. И не зря сие стихотворение было создано именно в 1827 году. В ноябре в Санкт-Петербурге после длительного заграничного путешествия в салонах стала появляться по-прежнему неотразимая графиня Воронцова. 18 декабря в известный уже нам «дамский блокнот» вдруг, после двух лет «затишья», Пушкин вносит памятную пометку: «Два письма на фр.».
Эти письма на французском, несомненно, были от Елизаветы Воронцовой и подписывались более чем нейтральным псевдонимом — Е.Вибельман. Как и послания, приходящие три года назад в Михайловское из Одессы (мог ведь какой-нибудь ростовщик «потеребить» якобы забывшего долг ссыльного чиновника Пушкина?). Конспирация…
Никто, кстати, не задумывался, а с какой стати именно такую фамилию избрала Воронцова в качестве псевдонима. Нелишне вспомнить, что графиня Браницкая получила в свое время превосходное европейское образование: она владела четырьмя языками, играла на фортепиано, недурно рисовала. Если с достаточной приблизительностью и с простительной ссылкой на изыски воображения под определенным углом представить себе транскрипцию с немецкого этой фамилии, то мы получим весьма неожиданное: мужественная женщина…
Ею она и была — Елизавета Ксаверьевна Воронцова, вельможная одесская возлюбленная Александра Сергеевича, повелительница его поэтического сердца на целых четыре года, в кусочек которого она навеки впаяла таинственную вязь угловатой восточной строфы на языке караев из Чуфут-Кале. Одно из имен расшифрованной много позже надписи, как мы помним, звучит в переводе Иосиф. Перетасуем в этом имени две гласные и две согласные (двойную «и» представим за одну) и получим в итоге Софи — дитя их такой быстротечной, такой безрассудной, такой знаменитой и в наши дни «могучей страсти», которая, к счастью, не оказалась роковой для Гения отечественной словесности…
