17o
Рубрику ведет Леонид СОМОВ.Не секрет, что многими достижениями в жизни человек обязан (хотя бы на стартовом этапе) своим родителям, их связям. Мне повезло в том плане, что мой отец был в 1960 году хотя и не на первых ролях, но где-то "посередке" в культурной команде всесильной тогда министерши Фурцевой. Иначе мне на полугодовую стажировку в Лондон не попасть было бы ни за какие коврижки.
…Я оканчивал в 1961 году ленинградскую "Мухинку", специализируясь на станковой живописи. Как-то приходит отец и объявляет: "Ну, что, Сережа, поедешь в Лондон на стажировку".
Я от неожиданности даже, помнится, икнул, недоверчиво глядя на родителя: а вдруг очередной розыгрыш? Отец, надо отметить, был большим любителем различных хохм и подначек.
Но все было правдой. Пришлось срочно учить разговорный английский, вникать в нюансы жизни, быта обитателей седого Альбиона. И вот через 1,5 месяца вся семья провожала меня на теплоход, коим я отбыл в Англию.
…То, ради чего я все это рассказываю, произошло осенью 1961 года в библиотеке Британского музея. Я корпел над какой-то монографией по искусству дизайна пирамид древних инков, когда обратил внимание на то, что рядом, через стеклянную перегородочку, сидевшая девушка вдруг неестественно запрокинула голову, ее белоснежная блузка вмиг окропилась потоками крови. Я, конечно, тут же оказался рядом, едва-едва поняв из-за скверного знания английского языка, что девушка страдает гипотонией и у нее часты внезапные кровотечения из носа, и оказал ей посильную помощь.
Спустя полчаса кое-что мы уже знали друг о друге. Ее звали Энгрид Молз, она училась в лондонском колледже на искусствоведа. Не буду вдаваться в историю нашей близости, но мы очень понравились друг другу, и я вскоре оказался вхож в дом ее родителей.
…Пять месяцев пролетели, как ветер, и вот настал час расставания. Мы, к сожалению, давно поняли, что судьбы наши несоединимы (разве можно было в 1961 г. в Советском Союзе сыну человека из окружения Фурцевой всерьез подумывать о браке с иностранкой, тем паче из Англии?).
За десять минут до моего ухода отец Энгрид вынес из своего кабинета маленький четырехугольный пакет.
— Разверните, — сказал он мне. — Это будет для вас нашим подарком.
Я вскрыл бумажную обложку, и моим глазам представился мрачноватый, но завораживающий своей жуткой реальностью этюд картины знаменитого английского графика О.Бердслея "Черная кошка".
— Оригинал находится в частной коллекции лорда Мерроу, — сказал отец Энгрид. — А этот этюд я совершенно случайно купил в одной из антикварных лавок на Ист-Энде. Вот и атрибуционный документ.
И действительно он мне протянул твердый желтоватого цвета листок с весьма солидными печатями и подписями двух мэтров из института Кортолда, где, кстати, я и стажировался.
…Мои неприятности начались дома, в Ленинграде. Когда я распаковал вещи, то острый угол фигурной бронзовой рамки, которая обрамляла этюд, изображающий мрачную даму с сидящим на ее голове отвратительным черным котом с одним лишь выпученным глазом, вдруг вонзился в мою ладонь, образовался довольно-таки глубокий порез.
День спустя этюд никак не хотел "трудоустраиваться" на стене: то гвоздь вылетал, то отверстие в бетоне крошилось по краям и "выдавливало" кусочки камней и бетона…
Буквально спустя месяц наш кот Афоня, которого из моей комнаты нельзя было раньше вытолкать в шею, просто перестал в нее забегать. А когда я заносил его к себе на диван, чтобы погладить, поговорить с ним, он шипел и, подняв хвост трубой, спешил ретироваться в кабинет моего отца…
Крепко задуматься над проблемой заставила неожиданная, беспричинная смерть Афанасия: он как-то залез под диван, отказался от еды и больше оттуда уже не выползал.
Что интересно: зима в 1962 г. выдалась лютая и в моей комнате по всей северной стенке пополз черно-серый скользкий лишай. Висевшие на стене вещи (католическая иконка, репродукция картины Верещагина, ручной работы вышивка нашей прабабки) все покрылись плесенью. И только один бердслеевский кот на этюде (без единого пятнышка от сырости) торжествующе таращился в мир своим единственным бесовским глазом.
Все точки на i поставил последний случай. К нам пришел старинный знакомый отца с внучкой. Повод был замечательный: мой родитель помог этому человеку выйти на искусного врача-логопеда и тот практически вылечил девочку от заикания. Так вот, уже перед самым уходом Светочка забежала в мои "апартаменты" за закатившейся сюда игрушкой — юлой — и вдруг затихла. Я заглянул в комнату, и в сердце закралась тревога: Света стояла перед картиной Бердслея и как бы закрывала глаза ладонью, плечики ее вздрагивали.
Я вывел безмолвного, испуганного ребенка из своей комнаты, и уже через минуту она выдавила: "Я б-б-о-о-юсь!" К сожалению, к девочке вернулось заикание…
Этюд Бердслея (без всяких, кстати, "сопроводительных документов") я снес в один из антикварных подвалов на Сретенке, а на вырученные деньги накупил по совету отца свечей и поставил их за здравие всех убоявшихся в церквушке на Малой Бронной. С тех пор мои беды, связанные с этюдом английского художника, от вида картин которого некоторые нервные зрители просто цепенели, закончились.
…Я неоднократно читал о том, что сакральные зоны отдельных художников и людей, созерцающих их творения, ну просто порой входят в некое противостояние. И тогда… И тогда, вернее всего, происходит то, о чем я рассказал.
