12o
Нас объединяла не только общая фамилия, но прежде всего любовь к морю, флоту, Питеру, а главное — к Севастополю. Мы были, как два электрона, вращавшиеся вокруг одного ядра — Севастополя.Писатели редко дружат между собой, возможно, такова специфика их работы, отмеченной крайним индивидуализмом, уходом в себя, в свой мир.
Для меня Геннадий Черкашин был старшим братом, старшим и по возрасту — на десять лет, и по творческому опыту. Но он никогда не выказывал этого старшинства. Может быть, поэтому наши отношения были братскими без всяких гипербол. Может быть, поэтому мы никогда не испытывали чувства ревности в творческом плане, хотя писали на довольно близкие темы. Видимо, потому, что у каждого был свой флот, свои герои. У него — черноморцы, у меня — североморцы, у него — бриг "Меркурий", у меня — линкор "Новороссийск", у него — лейтенант Шмидт, у меня — адмирал Колчак… Но Севастополь был один и един — и для наших героев, и для нас самих. Однако и тут мы не подрезали друг друга, потому что история этого города неисчерпаема и воспевать его можно, не опасаясь кого-то повторить.
Ему импонировала моя повесть "К стопам Скорбящего Матроса" — по расследованию обстоятельств гибели линкора "Новороссийск", и при этом он искренне сожалел, что не успел сам взяться за эту одну из самых трагических севастопольских тем. "А впрочем, — говорил он, — все равно это черкашинская работа!"
Разумеется, мы не дублировали друг друга. И не во всем были единодушны. Я не разделял его симпатий к М. Горбачеву, хотя, конечно, как историческая знаковая фигура, он представлял интерес для писателя-историка. Но у нас с Геннадием была более прочная основа для дружбы, чем политика и политические пристрастия, — Севастополь, Херсонес, флот. И еще Санкт-Петербург, по которому мы бродили с ним не меньше, чем по Севастополю. Он считал, что именно Петербург породил Севастополь. Севастополь — дитя Питера. На мой взгляд, в Питере Геннадий Черкашин был более всего севастопольцем, а в Севастополе — петербуржцем.
Он постоянно выдавал идеи — замечательные притом. Так, с его подачи возник всемирный клуб питербуржцев, Севастопольский Фонд истории и культуры и даже Севастопольское Морское собрание ("Моряки и корабли"). Мало кто знает, что идея фонда Всехвального апостола Андрея Первозванного, ныне одного из самых авторитетных общественных организаций в Москве и России, родилась на кухне черкашинской квартиры в Санкт-Петербурге. Мы — Александр Мельник, Геннадий Черкашин и автор этих строк — ломали голову, где добыть деньги на издательские проекты, и Геннадий предложил идею фонда имени "севастопольского апостола", поскольку наше издательство называлось "Андреевский флаг". Он излучал идеи. Добрые идеи. И потому был светел.
Ему принадлежат очень точные и проникновенные слова, выбитые на памятном камне, поставленном сегодня в одной из севастопольских балок, там, где расстреливали в годы русской усобицы русских офицеров: "Любя Россию, они погибли в братоубийственной войне".
У нас было странное свойство почти мистического характера. Мы могли встречаться с ним, не договориваясь о встрече, в самых неожиданных и самых разных местах — в многомиллионной Москве, Питере, но чаще всего в Севастополе. Идешь по Большой Морской, а навстречу — Геннадий. Обнимаемся, ничуть не удивляясь, а только радуясь очередной непредсказуемой встрече.
Мы должны были вместе идти в кругосветное плавание на "Беллинсгаузене". То была общая наша мечта, но морская фортуна улыбнулась Геннадию. Он вернулся из этого похода несколько иным, как и должно быть: океанское плавание, да еще в антарктических широтах, — особое горнило человеческой души. Не каждому профессиональному моряку выпадает кругосветка. Обогнув мысы Горн и Доброй Надежды, он по старой моряцкой традиции имел право на серебряную серьгу в ухе.
Нас часто путали, и это нас здорово веселило. Гонорары за мои статьи порой отправляли Геннадию и наоборот. К его рассказу могли припечатать мою фотографию. Иногда ему приносили на подпись мои книги, а мне — его. И мы договорились ставить в таких случаях автографы без различия авторства.
Мы мечтали об общей книге, чтобы была одна фамилия, хоть и с разными инициалами: "Г. и Н. Черкашины". Но увы… Вмешались форс-мажорные обстоятельства: врачи объявили Геннадию свой диагноз-приговор. Однако он, осознав свою обреченность, не пал духом. Он собирался к уходу в мир иной, как в дальний, очень дальний океанский поход, завершая свои земные и писательские дела осмысленно и трезво. Незадолго до кончины он с помощью дочери Марины сделал расклейки своего публицистического романа "Судный день" и передал его мне, чтобы он вошел в нашу общую книгу. К сожалению, до сих пор этот наш общий проект остался пока лишь на стадии рукописи. Но не теряю надежды, что однажды такую книгу я привезу в Севастополь.
Однажды на нашем общем творческом вечере в том зале, где сейчас проходят первые международные Черкашинские чтения, к нам подошел очень пожилой человек и вручил нам по… металлической ложке старинного образца.
— Это наша семейная реликвия, — сказал он. — Это ложки с матросского камбуза крейсера "Очаков", того самого мятежного корабля, на котором лейтенант Шмидт поднял свой флаг.
Так одна из этих ложек уехала в Москву, а другая — в Питер. Я до сих пор храню ее. Но есть и еще одна черкашинская реликвия, которая навсегда утвердилась в моем рабочем кабинете. История ее такова.
Долгое время Геннадий жил в самом сердце Петербурга — на Невском проспекте, рядом с Казанским собором, в доме N 25. Я не раз останавливался у него. Это была старая питерская квартира, в которой когда-то размещался зимний сад столичного архиерея. Однажды, разбирая антресоли, в которые с послевоенных времен никто толком и не заглядывал, Геннадий среди всякого житейского хлама обнаружил покрытую пылью сахарную голову и пару старинных — начала века — телефонов в деревянном корпусе. Сахарная голова потрясла нас тем, что это сокровище по блокадным временам так и осталось невостребованным; тот, кто его припас, либо умер раньше, чем смог извлечь сахар из тайника, либо у него уже не хватило сил залезть на верхотуру — тут открывался простор для домыслов и сюжетных поворотов. А вот один из старинных телефонов Геннадий подарил мне. Мы даже попытались наладить их и устроить что-то вроде прямой связи. Это не получилось. Но старый телефон с тех пор всегда висит над моим рабочим столом.
Прошло уже десять лет, как не стало Геннадия. Но кажется, что он ушел от нас только вчера. Его остро не хватает в Питере. Без него скучно в Москве. Без него невозможно в Севастополе.
И я все чаще и чаще посматриваю на старый телефон в деревянном корпусе: а вдруг зазвонит и я услышу в трубке голос, который не спутаешь ни с чьим другим: "Привет! Когда в Севастополь?"
