14o
Шестьдесят пять лет назад ушла из жизни та, которую камергер русского поэтического серебряного века Борис Пастернак назвал «неопороченным дарованием», «дорогим, золотым, несравненным…Поэтом».
МАРИНА — МОРЕ — СЕВАСТОПОЛЬ
…Крохотный российский городишко Волочисск встретил сестер Цветаевых обыденной
серостью и убогостью приграничного захолустья. Но как неистово бились их еще детские сердца! Наконец-то после трехлетнего "заточенья" в заграничных частных пансионатах они вновь вдохнут запах родимых березок, услышат русскую речь…
А там, во Фрейбурге, в пансионате сестер Бринк, остались непреодолимо занудная скука и госпитальная тишина дортуаров; скудная еда (отец изредка присылал дочерям в посылках… черный хлеб — нечаянную радость), а также гора Шлоссберг с ее готически замыленными маршрутами, знакомыми до боли; шизоидные наставления строгой фрейлины Энни; серый собор ХIII века — как бы укор золоченым веселым ку-полам церквей родной Тарусы и вечно улыбчивой Москвы…
Во второй половине 1905 года здоровье мамы Марины Цветаевой значительно ухудшилось. И отец — Иван Владимирович, ученый-философ МГУ, основатель знаменитого и поныне Музея изобразительных искусств им. А.С.Пушкина на Волхонке — решил жену с дочерьми, Мариной и Анастасией, направить жить в Ялту — близ целительного моря, с большой надеждой, что, помимо лечения виноградом, Мария Александровна хоть чуточку воспрянет благодаря постоянному общению с детьми.
Ариадна, дочь Марины Цветаевой, позже напишет: "Крым не меньше, чем Таруса, — вторая колыбель маминого творчества и, пожалуй, последнее ее счастье…Тот Крым она искала всю жизнь".
…Дневной Крым впервые предстал перед Мариной за вагонным окном ранним осенним утром 1905 года в виде Большой севастопольской бухты, резко открывшейся справа после вырвавшегося наконец поезда из удавьих объятий последнего тоннеля. Девочка записала тогда в своем дневнике: "Севастополь. Большая гостиница… Звенит оркестр музыки. Мы тут проживем несколько дней".
…Здесь все было внове, все было радостным. И русский борщ с пирожками, а на десерт — арбуз, поданные прямо в номер на втором этаже гостиницы Киста. И поход во главе с папой на Приморский бульвар, и темно-синие глаза моря, совсем-совсем не зеленые, как у Средиземного.
На вторые сутки Марина осталась наедине с больной мамой. Она запишет потом в дневнике: "Графская пристань. Белый мрамор колонн…"
Напоследок Цветаевы посетили панораму. Извозчик недоуменно время от времени косился на девчонку с "русалочьими" глазами, которая, не стесняясь никого, громко декламировала бессмертные строки Додо Ростопчиной:
Двенадцать раз луна вставала
И заходила из небес,
А все осада продолжалась…
Затем — пароход на Ялту, качка, обезумевший от нее кот Кузя на руках Марины, зимняя дача Вебера, угасающая от чахотки матушка — увы, палочка Коха оказалась для нее дубиной…
Так вот: и мажорно, и тоскливо, со странно терпким винегретом переживаемых чувств — и несказанный Пушкин, и гордый якобинец Шмидт, и великий воитель Наполеон, — впервые повстречалась Марина с Крымом, как потом окажется, навсегда "последним ее счастьем".
ПАСХАЛЬНОЕ ВИДЕНЬЕ
Минуло четыре года. Марина, пройдя через сито нескольких московских гимназий, оставалась в плену своей самобытности и "звездных иллюзий", в царстве сказочных персонажей; ей лишь смутно грезилось, что наступит все же тот день, когда она встретит земного человека, которого давно вымаливала у Бога: "Дай не тень мне обнять, наконец!"
Пока же катились в Лету зимы-леты духовного одиночества… В апреле 1909 года, как отмечает в своих воспоминаниях ее одноклассница, гимназическая подруга Татьяна Астапова, весь класс решил на пасхальные каникулы посетить Ялту и Севастополь.
На обратном пути в Москву на платформе "чистого, белого" Севастопольского вокзала Марина вдруг видит перед собой одиноко стоящую молодую женщину. Ее облик, ее нездешний взгляд, устремленный куда-то вдаль, в сторону лучезарной гомеровской Балаклавы, невероятно поразили Цветаеву, вызвали гамму противоречивых, упоительных чувств — "сплав вдохновений и сухожилий".
Один из исследователей жизни и творчества М.Цветаевой К.Шейнин вполне справедливо полагает, что стихотворение "Вокзальный силуэт", родившееся после этой встречи в Севастополе, "представляется знаковым для всего будущего творчества Марины Ивановны Цветаевой, для всего ее пути крестного… Возможно, именно эта короткая встреча с Крымом явилась определяющей в ее судьбе".
Строго биографично — да, можно согласиться с К.Шейниным, ибо спустя два года ее именно здесь, в Крыму, ожидала первая настоящая любовь, а не детские сны-придумки.
Но есть смысл пристальнее, глубже всмотреться в черты севастопольской Марининой незнакомки, а затем перенести их на кальку лиц и душ двух в будущем самых знаковых Любовей Марины Цветаевой, чтобы затем сделать неожиданный вывод: ведь стихотворение "Вокзальный силуэт" — это чистой воды инсайт — жгучий протуберанец провидческого дара Марины, который в последующие три десятилетия будет пробиваться ростками замечательных откровений во многих ее произведениях…
Вначале — уже потом, после севастопольской незнакомки — в ее жизни появился Сережа Эфрон. Это случилось 5 мая 1911 года, в древнем Тепсене — Коктебеле. Совсем еще, кажется, зеленый юноша. С глазами лани — "прекрасно-бесполезными", он протянул ей на пляже найденную им сердоликовую генуэзскую бусину, и…навеки они оказались в сердечном плену друг у друга.
Конечно, в обширной биографичной беллетристике, посвященной Цветаевой, кажется, незыблемо укоренилась красивенькая легенда о том, как Марина призналась в Коктебеле Максу Волошину, что она полюбит лишь того, кто назовет и подарит ей самый ее любимейший камень — сердолик. И, о чудо, это сделал Сережа Эфрон…
Божественное наитие? Увы. Марину с потрохами "продал" Сергею весьма по жизни неделикатный и беспардонный Макс. Но дело было сотворено…
Наконец-то встретила
Надобного — мне:
У кого-то смертная
Надоба во мне…
И он, Эфрон, встретил свою Мару. Гениальную. Неповторимую. Не умеющую, правда, жить. В чем-то жалкую. В чем-то неразборчивую. Но обладающую сказочным воображением. О таких впередсмотрящий российской поэзии Федор Тютчев как-то сказал:
"Любовники, безумцы и поэты
Из одного воображенья слиты…"
Но, заметим, спустя уже два года образ Сережи странно размывается в творческом восприятии Марины. Он приобретает… женские черты, не впрямую, но узнаваемо соотносимые с некоторыми линиями лица и характера — да, да! — той самой незнакомки, стоявшей некогда на платформе Севастопольского вокзала:
Девушкой — он мало лун
Встретил бы, садясь за пяльцы…
Кисти, шпаги или струн
Просят пальцы.
("Вокзальный силуэт": "Вам шла б гитара или арфа… — Авт.).
И все? Да, Сергей и Марина нашли друг друга. Они зажили было счастливо в Москве, в Борисоглебовском переулке, в квартирке с видом на юг, с потолочным окном-фонарем, так приглянувшимся молодоженам. Почти как в доме купринской Суламифи…
Но спустя полтора года Марину знакомят с женщиной старше ее на семь лет — с поэтессой Софией Парнок. И… "Сердце сразу сказало: "Милая!"
Сегодня, в ХХI веке, о гомоэротических наклонностях публичных людей — и прошлого, и настоящего — говорят и повествуют в отечественных "Бульварах" влегкую — свободно и без обиняков, поправ вошедшую, правда, в бессмертие фразу простой советской женщины: "В СССР секса нет". А то, что древние римляне почитали за вполне допустимую альковно-альтернативную шалость, то, что айболиты из ЦК выдавали за смертный грех с обязательным суровым возмездием, предусмотренным Уголовным кодексом, и с пеплом всенародного презрения на темечке, то, за что князюшка Володимир Мономах назначал 100 ударов плетью, — ныне в нескольких европейских странах уже принято считать нормой сексуального поведения отдельно взятого гражданина…
А Марина далекой осенью 1914-го, презрев все и вся, безоглядно влюбилась в Сонечку Парнок. Она вполне осознавала, что падает в бездну — Парнок была натурой страстной, женщиной со стервозной начинкой, с холодным, а иногда и просто ледяным сердечным подвохом — позади ее вился шельф из разбитых сердец и скандальных разборок. Поневоле на память приходят Жорж д"Антес и…история душевного смятения пушкинской Мадонны — Натали…
Опустим скучные, биографического плана подробности их встреч, разлук и интимных подтекстов поэтических признаний — от плена страсти до жуткого разочарования и разрыва. Марина всегда себя побеждала, но цена ее побед измерялась не трофеями, а потерями…
Потеряв в глазах жаждущей "клубнички" камеральной публики лицо, целый цикл стихов, посвященных Софии Парнок, исторгла из своего трепещущего сердца Марина Цветаева. Но вот в чем парадокс: вначале она этот свиток назвала "Ошибка", а лишь потом — "Подруга".
Наверное, это правда, что первое впечатление от нового человека все-таки струится по струнам сердца, а второе — по "длящим даль проводам" разума…
А теперь вернемся… на Севастопольский вокзал. Вглядимся в черты незнакомки. Инсайт, дарованный свыше Марине, налицо. Она их — своих любимых — просто узнавала, когда пробивал час. И тонкого, женственного Сережу Эфрона, и жесткую линию скул, очертания губ и бровей Софии Парнок, их очень схожие лица, особенно это касается глаз и прически. Наконец странно угадываемая одинаковость пунктирных нитей сравнений и метафор в текстах "Вокзального силуэта" и некоторых стихов из цикла "Подруга", — все это, как я уже намекал, говорит о том, что цветаевские "силуэты" главных ее Любовей прорисовывались впервые здесь, на севастопольской земле.
Сверим текстуально.
Из цикла "Подруга":
"…Взгляды…как пляшущее пламя".
Из "Вокзального силуэта":
"…С таким лицом… бывают преданы лучу".
Из цикла "Подруга":
"Юная трагическая леди".
Из "Вокзального силуэта":
"У всех, отмеченных судьбой,
Такие замкнутые лица…"
Из цикла "Подруга":
"Рыжая каска", "шлем", "грива"…
Из "Вокзального силуэта":
"Волос тяжелое кольцо".
И, наконец, чистой воды инсайт-предвидение:
"Быть может, день недалеко,
Я все пойму…"
…Сергей Эфрон, София Парнок. О чем пророчествуют их имена? Оба начинаются на букву "С" — Судьба. В странных халдейских прописях их фамилий после первых двух букв идут три одинаковые буквы, правда, в разных сочетаниях — О, Р, Н — открытая рана несчастья…
Предчувствовала ли Марина весь свой трагический в будущем расклад? Ответ утвердительный: на Севастопольском вокзале свистки паровозов уже тогда, в 1909-м "гудели" со скрытой "тревогой…"
КОНЕЦ
…Вспомним из "Вокзального силуэта": "Вы непрочтенная страница и, нет, не станете рабой!" Это все же о ней? О Софии Парнок? Или это все же о нем — Сереже Эфроне? Нет, увы. Марина Цветаева сквозь 32-летний магический кристалл в этих строках узрела свою судьбу, ее трагическое завершение. В забытой Богом Елабуге на исходе лета 1941 года ей отчетливо стало ясно, что мужа Сергея и дочь Алю неминуемо ждут жуткие тюремные репрессии, а судьба сына казалась еще страшнее. И не зря она терзала свое сердце — в октябре Сережу расстреляли, а спустя три года в бою выстрелом в спину был убит ее сын — стреляли свои…
В Одессе бытует сугубо местной выпечки расхожее выражение: "Кто девушек ужинает, тот их и танцует". Не стать рабой, не "ужинать" с надзирателями и тем паче не "танцевать" под дудку опричников Берии в августе 1941 года Марина не пожелала. Ей, замечательному поэту середины ХХ века, претила участь посудомойки, жалкой переводчицы от Литфонда или политзатейницы в рабочих клубах. Вот почему в своем последнем стихотворении она изваяла такую пронзительную строку: "Я — жизнь, пришедшая на ужин!"
Это, конечно, уже была душевная агония. В день, избранный ею для смерти, — 31 августа 1941 года, она на видное место выложит свою предвоенную февральскую тетрадку со стихами, где четко и осознанно были прописаны и такие строки:
Пора снимать янтарь,
Пора менять словарь,
Пора гасить фонарь наддверный.
Что это, как не "Ultima ratio regum" — последний довод королей?…
Выходит, еще зимой 1941-го ей виделись уже в совершенно новом свете иные врата вечного жития. А может быть, и та самая молодая женщина, отмеченная судьбой, на Севастопольском вокзале, так и оставшаяся для нее "загадкой строгой"…
В день своего исхода в записной книжке Марина Цветаева особо выделила такую заготовку: "Богородица разлук — девушка в порту…"
Та самая?
