23o
В нынешнем году исполнилось 155 лет с того дня, когда Россия оплакала человека, о котором А. Блок отозвался очень емко и тепло: «Жуковский одарил нас мечтой, действительно прошедшей через страду жизни. Оттого он наш — родной, близкий»… В российской культуре масштаб его личности, спектр его дарований неоспоримо выдающиеся. Прекрасный поэт, историк, живописец и несравненный переводчик Василий Андреевич Жуковский оказал решающее влияние на жизнь и творчество многих знаменитых деятелей искусства и культуры отечества и Европы. Первейший российский романтик, певец «Светланы» и действительно непревзойденный и поныне переводчик гомеровской «Одиссеи», он ровно 170 лет назад не преминул посетить наш город, когда вместе со своим воспитанником, будущим царем-освободителем Александром II, совершал ознакомительный вояж по 28 губерниям Российской империи.
10 сентября 1837 г. (по старому стилю) он самостоятельно, не утруждая себя порой весьма обременительными условностями соблюдения придворного этикета, покинул Ливадию и пустился в путешествие в севастопольском направлении. В нашем городе Василий Андреевич пробыл два дня. Что же он здесь делал, с кем встречался, каковы были его желанные цели, так сказать, из разряда еще «домашних заготовок», а самое главное — как посещение города-крепости 1-го разряда на юге Тавриды, осененной величием широкого спектра исторических реминисценций, отразилось на его творчестве?…Около сорока лет назад известный севастопольский автор, библиотекарь и краевед, в статье, помещенной в "Славе Севастополя", писала: "Посещение Крыма не нашло отражения в творчестве Жуковского". Однако если все же пристальнее вглядеться в корень этого вопроса, то рука тянется сразу же обозначить по крайней мере два важных акцента. Первое — это совершенно до сих пор неоцененный Жуковский — "рисовщик", как он себя скромно называл. Потому как в библиотеке Эрмитажа целых 127 лет на полке пролежала без востребования зеленая папка с 93 рисунками В.А. Жуковского, подаренными цесаревичу. В "Крымском альбоме", как выяснилось, были сосредоточены графические работы и по севастопольским мотивам, выполненные им в строгом стиле линейного (контурного) рисунка в технике пера, среди которых по крайней мере восемь — пейзажные. Есть и портреты именитых севастопольцев, к ним мы еще вернемся. Подкрепленные лапидарными примечаниями из "Дневника", эти рисунки раскрывают для нас главные ориентиры особого внимания В.А. Жуковского к жизни военного порта и к величию бухт, долин и гор в окрестностях города.
В самом последнем российском издании биографического словаря "100 знаменитых русских художников" (Спб., 2000 г.) имя В.А. Жуковского не упоминается вообще, несмотря на то, что 5 декабря 1843 года он был признан (вне баллотировки, учтем!) действительным членом Московского художественного общества…
Но все это, конечно, лишь предпосылка для совершенно другого, более подробного разговора, достойного внимания маститого искусствоведа, имеющего намерение углубиться в мир русской гравюры. Мы же коснемся второго акцента, который просто напрашивается после пристального обозрения всех известных нам обстоятельств визита В.А. Жуковского в наш город 170 лет назад. Забегая вперед, скажем, что для Василия Андреевича ввиду особого рода литературного интереса был резон лично побывать в Севастополе, а особенно — в Балаклаве.
Итак, откроем временной сайт на ранней осени 1837 года в компьютере нашей исторической памяти. И вместе с Жуковским в полдень 10 сентября глянем в подзорную трубу на Севастопольский рейд с горы Тепе-Кермен, куда он добрался верхом на татарской приземистой лошадке в сопровождении проводника-караима в белой чалме. В "Дневнике" он оставил лаконичную запись: "Любовался видом от Чатыр-Дага до Севастопольского рейда".
Что же делал в Севастополе Василий Андреевич с 13 по 14 сентября, куда на коляске он прибыл к нам по мощенке Екатерининского тракта, минуя Бахчисарай, где он уже успел побывать, следуя по маршруту творца "Бахчисарайского фонтана"? Василий Андреевич все, между прочим, привык делать основательно. Иначе (то есть совсем не случайно) в его "Крымском альбоме" не появился бы "портрет адмирала Л. Гея" (Л.П. Гейдена. — Авт.), осматривающего берег в подзорную трубу. Именно ему именитый придворный вельможа, кем, несомненно, являлся тогда воспитатель цесаревича статский советник В.А. Жуковский, первым делом нанес визит в нашем славном городе. Потому как адмирал Логин Петрович Гейден, участник сражения под Наварином, потомок голландцев первой волны, последовавших на службу в Россию по зову Петра I, исполнял в 1837 г. должность управляющего военно-походной по ЧФ канцелярией. Он прекрасно ориентировался, где и у кого можно остановиться, путешествуя в окрестностях города-крепости Севастополь, мог дать при надобности и рекомендательное письмо…
Заручившись добрыми пожеланиями и дельными советами графа Л.П. Гейдена и своего старинного друга графа Л.А. Перовского, Жуковский основательно осматривает Севастополь. С башни оптического телеграфа он зарисовывает главную бухту, боевой порядок военных кораблей, совершавших маневры, набережную. Его особое внимание в нашем городе привлекает и постановка в док на Морском заводе линейного корабля "Силистрия" (им, кстати, командовал в то время Павел Нахимов). Во второй части "Крымского альбома" мы видим акварельный рисунок "Севастополь. Корабль "Силистрия".
14 сентября Василий Жуковский на коляске едет осматривать Байдарскую долину. Он оставляет в "Дневнике" как всегда скуповатую запись: "Отправился к Байдарским воротам, сначала в гору, потом спуск… Грозное дыхание моря. Чудесный вид…" Когда-то, кстати, он уже выражал свое восхищение морской стихией в таких строках:
Безмолвное море, лазурное море,
Стою очарован над бездной твоей…
Здесь, в Байдарах, его внимание привораживают невообразимо красивые сочетания красок в природной палитре Полуденного края: "яркий общий свет", "свет красный сквозь облака", "фиолетовые горы на зеленом поле"…
Спустившись к Балаклаве, которая являла в то время — в плане поселения — единственно обжитую отмель (в будущем Первую улицу), Василий Андреевич останавливается на ночлег под гостеприимной крышей дома семейства командира Балаклавского греческого пехотного батальона подполковника Ликурга Качиони, чья родословная нисходит к национальному герою Греции, потомку корсаров капитану 1 ранга Ламбро Качиони.
В память о Балаклаве Жуковский оставляет несколько рисунков моря между мысами Феолент и Айя, развалин Генуэзской крепости, Георгиевского монастыря, фрагментов живописных руин в одном из ущелий Феолента (уж не Дианова ли балка, что чуть ниже Яшмового пляжа, в бытность советскую — весьма засекреченный военный объект?). Именно здесь, наверное, в 1820 году родились в голове молодого мятежного Поэта будущие строчки рифмованного послания к П. Чаадаеву:
К чему холодные сомненья…
И вот тут мы подходим к главному звену нашего рассказа. Чем все-таки таким особым привлекала В.А. Жуковского крохотная в то время деревушка Балаклава, в основном обжитая гарнизоном греков-пехотинцев? Обратим внимание на его линейный рисунок из "Крымского альбома" под названием "Вид балаклавских развалин из дома Качони". Кто был Качиони (Качони), мы уже установили. А вот где располагалось в то время родовое гнездо потомков корсаров, откуда можно было Василию Андреевичу видеть одновременно и гребешковый пунктир генуэзских башен, и узкую, извилистую конфигурацию акватории бухты Символов? Это сегодня узнаваемо. Скорее всего, жилище Ликурга Качиони было построено в то время среди садов, на небольшой возвышенности, где ныне "посажены" первые три дома на ул. Жукова…
Особо четко и тщательно на этом рисунке Жуковского выписана бухта. Она-то и была, как мы предполагаем, ориентиром его странствия в наши края еще в бытность "домашних заготовок".
…Вернемся к концу 20-х годов ХIХ столетия. В это время в душе Жуковского назревает скепсис. Ему претят современные нравы, где правят бал ханжество и "торгашеский дух". А вот мир античности представляется поэту идеалом благородства и верности, мерилом гармонии и красоты.
Именно в эти годы (на урезе конца 20-х — начала 30-х годов ХIХ в.) он обращается к грандиозной задаче перевода гомеровской "Одиссеи" на русский язык. Вчерне к 1837 году им были переведены девять песен. Так сказать, наброски.
В год отъезда в полуторагодичный вояж с наследником по империи Жуковский завершает перевод древней индийской повести "Наль и Дамаянти" (из эпоса "Махабхарата"). И тут те же главные идейные тенденции — душевная чистота героев, торжество справедливости, добра и верности.
Но вернемся к "Одиссее". Когда 10 сентября 1837 г. Жуковский обозревал Севастопольский рейд, он, дерзнем предположить, мысленно обкатывал, смакуя детали, "партитуру" первых строф
10-й гомеровской песни. Она, как известно, торжественным гекзаметром извещала о приходе кораблей бесстрашного Одиссея в некую таинственную пристань, затейливо упрятанную Природой среди голых утесов. Сегодня нам, севастопольцам, хорошо известно описание Жуковским балаклавской бухты Символов:
В славную пристань вошли мы: ее образуют утесы,
Круто с обеих сторон подымаясь и сдвинувшись подле
Устья великими, друг против друга из темныя бездны
Моря торчащими камнями, вход и исход заграждая.
Люди мои, с кораблями в просторную пристань проникнув,
Их утвердили в ее глубине и связали, у берега тесным
Рядом поставив: там волн никогда ни великих, ни малых
Нет, там равниною гладкою лоно морское сияет.
Почему же Балаклавская бухта? Потому что многие ученые, анализируя гомеровский текст, склоняются именно к этому географическому апострофу — веховому столбу по пути странствия Одиссея. Первым в своей публикации ровно 130 лет назад высказался за это предположение видный российский историк академик К. Бэр. Он писал: "Трудно нарисовать более верную и более ясную картину Балаклавы, чем она изображена в стихах старика Гомера…"
Кстати, о точности. Параллельно с Жуковским делал свои попытки перевести "Одиссею" и такой тяжелый на подъем (в том числе и на поэтический) "эзоповский пленник" Иван Крылов. Но ему не удалось превзойти певца "Светланы". В марте 1846 г. Василий Андреевич писал Н.В. Гоголю: "Любимый Гоголек… отрывок перевода Крылова из "Одиссеи" хорош; но думаю, что мой перевод, при такой же точности, опрятнее".
Точность перевода, в частности "Одиссеи", Жуковский выдвигал на первое место, отдавая должное тому факту, что, стараясь "сохранить простой сказочный язык, по возможности соглашал (он, Жуковский. — Авт.) его с формами оригинала, не заставляя его кривляться по-гречески".
…К слову, некорректный перевод служил порой поводом для нелепых исторических заблуждений. Всем известна библейская поговорка "Проще верблюду пролезть через игольное ушко, нежели богатому грешнику попасть в рай". На заре III века н.э. некий переписчик с древнегреческого слегка попутал слова: вместо "камилос" — толстая веревка он написал "камелос" — верблюд. В итоге во фрагменте библейского канонического текста мы теперь имеем то, что имеем, то бишь полнейшую чушь с точки зрения здравого смысла…
Но вернемся к "Одиссее". Оставив 10-ю песню "на крымскую закуску", Жуковский с радостным предвкушением близкой встречи с "оригиналом" пересек в составе царского кортежа 2 сентября 1837 года Перекопский перешеек и через двенадцать дней из мансарды дома Качиони в Балаклаве до мельчайших деталей запечатлел вид бухты Сюмболон. Для уточнения рельефа он поднимался и на Крепостную гору.
А теперь приведем в плоскость параллельного сравнения скупую строку из "Дневника" Жуковского и идентичные по смыслу строки из приведенного выше поэтического перевода "Одиссеи":
"Дневник": "…меж гор голых тихий залив".
"10-я песнь "Одиссеи": "…пристань образуют утесы, круто с обеих сторон поднимаясь; там волн никогда — ни великих, ни малых нет…"
Думается, комментарии какие-либо здесь малоуместны.
…Всего пару дней 170 лет назад Василий Андреевич Жуковский гостил в нашем городе и его окрестностях. В память о своем посещении Севастополя и Балаклавы он оставил несколько рисунков, которые, как мы уже упоминали, еще ждут своего пытливого и взыскательного исследователя. А также именно здесь родились, можно предположить, будущие первые черновые наброски 10-й песни гомеровской "Одиссеи", набело, правда, в целом завершенной спустя много лет, к 1848 году.
…Любое эталонное художественное произведение, имеющее непреходящее всемирное значение, с корнями, простирающимися к древней земле Херсонеса, априори приобретает для нас, севастопольцев, особое звучание. В этом плане значение художественного и литературного наследия видного российского государственного деятеля ХIХ века, писателя, поэта, гравера и переводчика Василия Андреевича Жуковского, право слово, трудно переоценить. Севастополь его по-настоящему пленил, и учитель великого Пушкина воздал должное нашему городу, узрев в нем не столько "порт и военное поселение", сколько в первую очередь арену тех исторических коллизий, которые сплелись здесь в удивительно причудливый узор "преданий старины глубокой…"
