Рубрику ведет Леонид СОМОВ.Прочитал, кажется в "Комсомолке", очередную статью о затонувших в разные эпохи в Черном море кораблях с грузами различной (порой фантастической!) ценности и решил вот поделиться с читателями историей, которую мне поведал в 2001 году в Одессе один пенсионер, когда мы вместе посещали модный массажный салон в течение целого месяца.
Как-то после массажа Вениамин Петрович предложил мне заглянуть к нему на "рюмашку чая". "Заодно мою коллекцию часов посмотрите", — пообещал он.
Жил он на ул. Красной Армии на третьем этаже старенького дома с колоннами. Часов у него (в т.ч. и напольных) действительно было множество. "Еще дедуля мой интерес проявлял к этой теме", — с гордостью сообщил мой знакомый.
Я должен сказать, что вообще-то обладаю неординарной памятью: исторические даты и события как-то смутно запоминаю, а вот все словесные контакты с заинтересовавшими меня людьми — разговоры, встречи, диалоги, изложенные в виде газетного интервью, — помню до мельчайших подробностей, и совершенно не важно, когда я "дал" себе приказ "зацементировать" в мозгу желанные факты — в октябре 1961 года или в январе 2006-го…
Я все это говорю к тому, что вплоть до интонаций в голосе Вениамина Петровича запечатлел в уме нашу памятную беседу.
Мы, конечно, говорили с ним о многом. Но здесь я остановлюсь лишь на одном, очень интересном, повороте в ходе нашего общения. Когда обсуждали деловые качества нашего массажиста Константина, Вениамин Петрович заметил:
— Знаете, голубчик, знатные массажисты во все времена были в большом почете. Взять хотя бы голландца Иоганна Метцгера, которого российский царь слезно вытребовал для лечения великой княжны Ольги Александровны после катастрофы императорского поезда под Борками в 1888 году. Она получила тогда тяжелую травму, и этот заморский кудесник ее все-таки выходил. Благодарный сиятельный папаша подарил Метцгеру яйцо-часы Карла Фаберже из нефрита и позолоченного серебра "вермейль". Насколько я ориентируюсь, сообщение об этой удивительно красивой вещи уже проходило в хрониках аукциона "Сотбис", и там, в частности, сообщалось, что в одной из европейских частных коллекций эти часы однажды экспонировались, и было подчеркнуто, что они — уникальны, т.е. сделаны в одном экземпляре.
…Тут Вениамин Петрович хитро сощурился и выдал мне нечто неожиданное: "Я же и по сей день утверждаю, что существуют еще одни такие же яйцо-часы и предположительно покоятся они на глубине около 100 метров недалеко от вашего Севастополя". Я, помнится, вытаращил глаза.
"Дело в том, — продолжил свой уже более чем занимательный рассказ Вениамин Петрович, — что мой дедушка, как я уже имел удовольствие вам известить, серьезно занимался коллекционированием часов. И я хорошо помню, как он мне с гордостью показывал яйцо-часы Карла Фаберже, с юмором подчеркивая, что где-то существует и их "однояйцевый близнец".
На основании каких данных он делал эти выводы, Вениамин Петрович, правда, сказать не удосужился.
Но главное — в другом. Мой одесский знакомый с горечью рассказал, что его, тогда двенадцатилетнего мальца, мать перед самой войной увезла в Бердичев, а вот дедушка, эвакуируясь, по семейной легенде, из Одессы в 1941 году на теплоходе "Ленин", попал под немецкую бомбежку и утонул вместе с кораблем и четырьмя тысячами одесситов где-то в акватории Севастополя.
— Я твердо помню, — продолжил рассказ Вениамин Петрович, — как мой дедушка, слушая по радио в моем присутствии майские предвоенные тревожные сообщения о событиях в мире, прозорливо как-то сказал: "Венечка! Это — война. Она, по-моему, неизбежна. Хотелось бы, конечно, поговорить с твоим малохольным отцом (ну кто в наши дни зарабатывает на хлеб лекциями о детстве Шопена или о зрелой поре в творчестве Шопенгауэра?), но я скажу это лучше тебе. Ты дальше ушел в нашу породу. Помни, всю мою коллекцию спасти — в случае чего! — очень трудно. Но кое-какие вещи надо тащить с собой прежде всего и несмотря ни на что. Это — часы Фаберже. Это — первое прижизненное издание "Пиковой дамы" Пушкина. Это, наконец, моя гордость — Тора, предположительно написанная на телячьей коже в середине XVI века".
Тут дед Вениамина Петровича, кряхтя, приподнялся, достал из кармана плисовых штанов связку бронзовых ключей и открыл секретер.
— Вот этот мешок — это Тора, — не оборачиваясь, сказал он. — А вот и книга с пушкинской "Пиковой дамой" и с автографом Александра Сергеевича своему лицейскому другу. Все эти вещи, включая яйцо-часы, нужно будет сберечь, пусть даже это будет большим гембелем на нашу голову.
Что еще, более конкретное, запомнил Вениамин Петрович, слушая в мае 1941 года своего деда и рассматривая содержимое секретера? То, что Тора представляла собой темный кожаный свиток, грубовато накрученный на ось в виде двуручной скалки из дуба или бука. А в тисненом кожаном журнале "Библиотека для чтения" 1834 г. на первом же листе было посвящение, написанное орешковыми чернилами: "Олесеньке — лицейской булавочке от Француза"…
… Я долго не мог прийти в себя от всего того, что услышал в одесской квартире Вениамина Петровича. Многое — чистая правда. Например, неподалеку от Севастополя на глубине 90 метров действительно лежит затонувший в 1941 году от взрыва мины теплоход "Севастополь". Об этом вскользь писала недавно "Комсомольская правда", но со ссылкой на какого-то израильтянина, искавшего лет 15 назад в Севастополе помощников в поиске якобы бесценного чемодана, затонувшего вместе с его отцом на теплоходе "Ленин". Но в семье Вениамина Петровича, как я понял, никто никогда не выезжал в Израиль на ПМЖ.
Многие другие детали из разговора с Вениамином Петровичем весьма достоверны. К примеру, А. Илличевского — лицейского товарища А.С. Пушкина — мальчишки звали Олесенькой. Он где-то на урезе 1830 года написал и издал посредственную повестушку "История булавки". Не оттуда ли "растут ноги" в дарственной надписи А. Пушкина, которого лицеисты ласково величали Французом?
А не правда ли, заманчиво — и весьма! — найти на дне морском и доставить на берег заветный чемодан деда Вениамина Петровича? Уж он точно взял с собой, не доверяя малохольному сыну, на борт теплохода "Ленин" и Тору, и часы, и книгу …
И разве он был один такой?