12o
В конце января 1922 года из разграбленной белогвардейцами Одессы к берегам Крыма и далее на Кавказ вышел теплоход "Дмитрий". В порту его трюмы загрузили металлическими корпусами мин для Севастопольского арсенала, а палубу отдали в распоряжение двухсот мешочников, направлявшихся в Крым за солью. В единственной пригодной для обитания четырехместной каюте, пропахшей плесенью и крысами, разместилась компания из шести военных моряков, беженца волгаря и… Константина Паустовского, задумавшего совершить "бросок на юг" в поисках земли обетованной. Странствие началось с жестокого шторма, в который попал доживавший свой век теплоход. "Зрелище исполинского, небывалого шторма, — с содроганием вспоминал Паустовский, — наполнило меня обморочным ощущением отчаяния и ужасающей красоты. Пассажиры плакали, молились, женщины выли от ужаса…"
И когда казалось, что следующего удара озверевшей волны корабль не выдержит и вместе со своими обитателями уйдет на дно, за мысом Прибойным блеснул огонь Тарханкутского маяка. Видавший виды капитан, осунувшийся от напряжения и бессонницы, облегченно вздохнул, неторопливо раскурил отсыревшую трубку и уверенно повел истерзанное штормом детище в спасительную Караждинскую бухту.
…Паустовский с детства романтически воспринимал маяки. Об этом он публично признавался в новелле "Пушечный завод", описывая путешествие по Ладоге: "…Среди редкой мглы медленно возник из воды старинный полосатый маяк. Снова вернулись ко мне мои глупые мечты, чтобы бросить все и поступить маячным сторожем. Я был уверен, что выдержу одиночество, особенно если заведу на маяке библиотеку из отборных книг. А время от времени я, конечно, буду писать…"
Но мечтам не суждено было осуществиться. А вот тарханкутская фантасмагория оставила в душе писателя глубокую зарубину и назначила ему на роду, пусть и не овеществленные, но всегда тревожные встречи с маяками.
Михаил Ставраки известен в первую очередь тем, что он приводил в исполнение смертный приговор мятежному лейтенанту П.П. Шмидту и его товарищам. Фамилия Ставраки на Черноморском флоте стала едва ли не нарицательной. А как сложилась его дальнейшая жизнь?
После жуткой Березани, круто изменившей его судьбу, Михаил Ставраки установил на могиле отца — героя первой обороны Севастополя — гранитный обелиск в виде стилизованной корабельной пушки. Исповедовавшись на Братском кладбище настоятелю Никольского собора, в чине капитана 2 ранга вышел в отставку и 7 октября 1911 года "по вольному найму" поступил смотрителем маяка Ай-Тодор. Прослужив там чуть больше года, был переведен на Сарыч, а 12 июня 1916 года директор маяков и лоций Черного и Азовского морей в рапорте начальнику главного гидрографического управления докладывал: "Смотритель Сарычского маяка отставной капитан 2 ранга Ставраки М.М. по случаю приема его на действительную службу оставляет занимаемую должность".
Сдав маяк, Ставраки уехал в Мариуполь на должность помощника военного губернатора тыловой базы, откуда был переведен в штаб адмирала Колчака. Но черноморская звезда адмирала уже катилась к закату. Обвиненный в развале флота, командующий убыл в Петроград объясняться с Временным правительством, а Ставраки по распоряжению меньшевистского ревкома Центрофлота отправился в Батуми на должность начальника обороны и командира брандвахты Батумского порта. Там весной 1921 года (уже при большевиках) он стал начальником управления безопасности кораблевождения Батумского укрепленного района и смотрителем маяков.
Судьбе оказалось угодно однажды накоротке свести тридцатилетнего репортера Константина Паустовского и пятидесятишестилетнего смотрителя Батумского маяка Михаила Ставраки. Произошло это весной 1922 года в батумской портовой газете "Маяк", куда Паустовского после завершения "броска на юг" устроили друзья и куда Ставраки принес очередную статью об усовершенствовании маячных ламп. Бегло просмотрев рукопись и отметив про себя, что автор — профессионал, Паустовский поинтересовался: "Что нужно, чтобы быть смотрителем маяка?" Ставраки, неприязненно глянув на собеседника, отчеканил: "Чтобы быть смотрителем маяка, нужно забыть начисто прошлое. Тогда вы никогда не упустите зажечь фонарь". "А бывали ли случаи, что маяки не зажигались?" — любопытствовал журналист. "Только если смотритель умирал, — усмехнулся Ставраки. — Или сходил с ума. И если при этом он был совершенно один на маяке. И его некому было сменить. Ни жене, ни дочери".
Подавив нараставшее в душе неприятие явно озлобленного чем-то собеседника, Паустовский как можно мягче спросил: "А у вас есть семья?" Лицо Ставраки искривила гримаса. "Если вы, молодой человек, — с раздражением отрезал он, — хотите поддерживать общение с людьми, то не вмешивайтесь в чужие дела. Возьмите лист бумаги и запишите на нем все темы, которых не следует касаться из праздного любопытства". Дальнейший разговор стал невыносимым и едва не закончился откровенной дракой. Больше они не встречались никогда.
А несколькими днями позже, возвращаясь за полночь на катере из корреспондентской командировки, Паустовский увидел слабый свет в одном из окон маячного дома. Над ним с двадцатиметровой высоты граненой башни рубиновым светом "…победоносно и хищно сверкал маячный огонь, как бы бросая вызов ночной стихии…" Не мог тогда Паустовский знать, что в это время на маяке происходил арест бывшего исполнителя смертного приговора руководителям восстания на крейсере "Очаков" в ноябре 1905 года.
Зимой 1935 года, собирая материал для книги "Черное море", Паустовский встретился в Севастополе с сестрой мятежного лейтенанта Шмидта Анной Петровной Избаш. Они неспешно беседовали, не зажигая огня, в гостиничном номере с окнами, выходящими на чернеющий в догорающих сумерках рейд, где три десятилетия назад разыгралась одна из кровавых трагедий жестокого XX века. "…А вы знаете, — вздохнув, сказала Анна Петровна, — Петруша любил маяки и даже мечтал стать смотрителем".
От столь неожиданного сообщения Паустовский вздрогнул. Отчетливо проступили искаженное гневом небритое лицо Ставраки, ночной батумский рейд, мерцающее тусклым светом окно в доме смотрителя и хищный рубиновый глаз Батумского маяка.
Заметно волнуясь, Анна Петровна продолжала: "Как-то брат признался мне, что хотел бы стать маячным смотрителем, только где-нибудь подальше от городов. Черт с ним, говорил он, хотя бы даже на Тарханкуте! Днем бы уходил охотиться в степь с ружьем или раскапывал бы не торопясь могильник около маяка, а вечером, обмывшись пресной водой, сидел бы в маячной каюте около фонаря и читал бы книги…"
И вновь в душе писателя нахлынули воспоминания, породив томительную горечь от несбывшейся мечты и холодный озноб от пережитого под Тарханкутом.
