19o
Сегодня исполняется 210 лет со дня рождения Александра Сергеевича Пушкина. Любой гениальный человек всегда стоит на «плечах гигантов», будь это некий мощный телепортационный генный посыл — «инфа» из бездонно далекого прошлого либо конкретно пестующая рука прозорливого и мудрого наставника, сумевшего в резвом ростке узреть могучие контуры зреющего таланта и вовремя поддержать его.
Общеизвестно, что у нашего замечательного Поэта был один учитель, которого Александр Пушкин, величая ангелом-хранителем, в конце концов победил, — Василий Жуковский.
И это — факт. Но не единичный. На самом первом, взлетном этапе поэтической вольницы А.С.П. был еще один, как нам представляется, незаслуженно «задвинутый» на периферию Пушкинианы наставник, а точнее — наставница, которая почти до самой кончины Поэта имела над ним тайную и — есть резон предположить — перманентную власть, будучи «всегда желанной, как свобода». Причем он эту власть в первые послелицейские годы вживую, горячо и радостно декларировал как в письмах, так и в стихах. Позже, следуя дерзновенной природе своей арапской натуры, он позволит по отношению к этой женщине иронические эскапады шутливого свойства, опять же, в письмах к друзьям. Но это уже — характерный для Поэта защитный камуфляж. Эдакая бравада: «Чем меньше женщину мы любим…»
Любил ли он ее всегда? Нет конечно. Да и такое постоянство в делах сердечных было несвойственно его импульсивной душе. Но всемерно уважал, по-разному выказывая внимание к ней на протяжении целых пятнадцати лет…
ПРИНЦЕССА НОКТЮРН
Итак, пора озвучить имя — княгиня Авдотья Ивановна Голицына. Смею заверить, это имя — не покрытая патиной забвения сноска на полях историо-графии жизни и творчества нашего Первого поэта. Об этой незаурядной женщине, о ее роли, на наш взгляд, незаслуженно признанной проходной на арене коллизий в судьбе Александра Сергеевича, и поведем мы свой рассказ. В знаменитом донжуанском списке Пушкина кн. Авдотья занимает пятую позицию. Сразу расставим точки над третьей гласной буквой в отечественном алфавите: княгиня была страстно любима Пушкиным, молодым тогда, в 1817 году, повесой, но чисто платонически. Ибо все современники отмечали ее глубокую порядочность и абсолютное отсутствие кокетства. Даже легкий флирт ей претил, потому как в своей жизни она любила лишь одного-единственного мужчину, увы, не Пушкина и тем паче не законного мужа, князя С.М. Голицына, графомана-дилетанта, человека, бесцветного и ничтожного во всех отношениях.
Так уж получилось, что именно княгиня Авдотья Голицына в самом начале поэтического марафона Александра Пушкина, оказавшись в нужное время в нужном месте, сумела придать мощный патриотический импульс стержневым сюжетам двух самых первых знаковых произведений юного Поэта. После их обнародования он — уже не "племянник" — проснулся знаменитым. Речь идет о поэме "Руслан и Людмила" и оде "Вольность".
К веским доказательствам этого тезиса мы еще вернемся. А сейчас пора читателя окунуть в атмосферу послевоенного светского Петербурга, который гостеприимно распахнул двери своих вельможных гостиных и литературных салонов в последние лицейские месяцы и до мая 1820 года гуляке и картежнику, авантюрному демонстранту "бесстыдства бешеных желаний" Александру Пушкину.
…Уж коли речь далее пойдет конкретно о литературном салоне княгини Авдотьи Голицыной, набросаем этюдно канву ее непростой искрометной судьбы. Известный наш литературовед Ю. Тынянов не зря назвал ее "причудницей большого света". Имея в арсенале сановную родословную, простирающую свои корни аж до великого князя Владимира, Дуня, отпрыск знатной ветви бояр Измайловых, в свои 19 лет была супротив воли выдана по злому капризу царственного карлы Павла I замуж за серого по жизни и слабого умом князя Сергея Голицына, от которого сразу же после венчания демонстративно укатила в свой собственный дом. Несколько лет она фиктивно пребывала в статусе замужней дамы. В день же смерти ненавистного императора Павла I, избегая волокитного процесса развода через Духовную консисторию, решительным образом развелась по-русски — стала светской львицей "в разъезде"…
Князь Петр Вяземский оставил потомкам прекрасный портрет строптивой, вольнолюбивой и весьма авантажной княгини: "Она была очень красива… Даже вторая и третья молодость ее пленяла какой-то свежестью и целомудрием девственности. Черные выразительные глаза, густые темные волосы, южный матовый колорит лица, улыбка добродушная и грациозная… Вообще красота ее отдавала чем-то пластическим, напоминавшим древнегреческое изваяние. В ней ничего не обнаруживало обдуманной женской изворотливости".
Ее портрет кисти Дж. Грасси, пожалуй, полностью отвечает этой характеристике. Как тут не вспомнить определение красоты великим зодчим театрального действа К. Алексеевым (Станиславским): "Не всякая правда — красота, но всякая красота — правда".
Весь петербургский бомонд величал ее не иначе как Принцесса Ночи. И тому была веская причина. В канун смерти Павла I известная гадалка Ленорман предсказала Авдотье Голицыной долгую, но неспокойную жизнь и мгновенную смерть ночью. С того дня княгиня переставила местами черно-белые части суток. К ее дому на ул. Миллионной, 30, в Петербурге гости съезжались к одиннадцати часам ночи, а разъезжались утром, после "ланча" в три часа. Тут, кстати, уместна ремарка. Гости Голицыной — это в основном наиболее прогрессивная мужская прослойка великосветского Петербурга: генерал Орлов, воспитатель царевича поэт Жуковский, князь Вяземский, братья Тургеневы… С ними чаще предпочитала общаться накоротке Принцесса Ноктюрн. Наверное, ей, изрядно изучавшей в свое время нравы Востока, все-таки был знаком и любезен сердцу китайский иероглиф, обозначающий "Неприятности": под одной крышей дома изображение двух женщин — затылок к затылку…
…Салон Голицыной вполне соответствовал французским меркам светских приемов у блистательных парижанок мадам де Сталь и мадам де Рекамье. С одной разницей: здесь все дышало… Русью. В огромной библиотеке были собраны самые замечательные сочинения отечественных столпов словесности и науки, начиная с древнерусских летописных списков и кончая творениями талантливых властителей умов России XVIII-XIX веков — Ломоносова, Хераскова, Сумарокова, Фонвизина, Державина…
А чего стоил антураж гостиной залы! На стенах висели гравюры К. Афанасьева и Н. Уткина, причудливая мебель братьев Гамбсов — ореховые полукресла — обрамляла камин, неизменно пылающий, с пряным дымком, за час до приема мажордом "умащивал" пламя подсушенными маковыми головками…
Над камином "держали" стену картины из русской истории преимущественно кисти Антона Лосенко с его полотном "Князь Владимир" в центре.
Возле изящной напольной вазы из порфира ("вельможного камня") стоял треножник, на котором рядом с арфой обычно восседала хозяйка… Она одевалась так, что скопировать ее было просто невозможно. Из естественных природных цветов княгиня предпочитала алый в сочетании со всеми, кроме одного — зеленого, обожаемого колера ненавидимого ею Наполеона Бонапарта. Как правило, эта женщина любила облачаться в индийские сари и греческие туники с широкими поясами, к которым неизменно пристегивался изящный омоньер — дамский кожаный кошелек с накладкой, опять же из порфира. На ней красовался горельеф с изображением царственной руки, держащей скипетр венцом долу, — символ свободомыслия.
К портрету и образу жизни Принцессы Ноктюрн можно добавить, что княгиня играла на семи музыкальных инструментах, прекрасно пела, владела пятью европейскими языками, привечала громкое салонное чтение русских сказок, а с 1815 года либеральный дух славянофильства и неприятия беспредельности самовластия прочно укрепился в ее великосветском "тереме"…
НЕ "ХЛАДНОЙ КРАСОТОЙ" ПЛЕНЯЛА
Именно сюда в 1817 году стал настойчиво приезжать по протекции кн. Вяземского молодой Пушкин, Бес-Араб, как его называл тогда старший друг. По свидетельству барона Модеста Корфа, он "тайком из лицея нахаживал в Петербург, в почтенные дома".
Что же влекло блудного посетителя слободских гостиниц в особняк на ул. Миллионной к уже 38-летней прелестнице Голицыной? Здесь не обретались доступные актерки из театра Варфоломея Толстого. Тут не было места и для смазливой гризетки-билетерши из заезжего зверинца…
А что гадать — любовь, страстная, но, увы безответная. В декабре 1817 года Н. Карамзин пишет в одном из своих дружеских посланий: "Поэт Пушкин у нас в доме смертельно влюбился в пифию Голицыну. Лжет от любви, сердится от любви, только еще не пишет от любви".
Тут почтенный историк, кстати, не прав. 30 декабря 1817 года появилось пылкое стихотворение Пушкина "Краев чужих неопытный любитель", посвященное красавице Голицыной.
Но есть особый резон обратить внимание на одно слово, подчеркнутое Карамзиным в качестве характеристики Голицыной, — "пифия". "Историю государства Российского" Карамзина Авдотья Г. встретила буквально в штыки: самовластие, по ее мнению, не должно уживаться с кнутом. Потому и появилась в качестве ответной реакции карамзинская "пифия" (прорицательница при храме Аполлона в Дельфах Древней Греции. — Авт.).
А ведь Карамзин был где-то рядом с корневой истиной. Княгиня часто прибегала к советам из толстенного фолианта — гримуара (книга с магическими рецептами). Она придавала важное значение нумерологии, увлекалась космогонической гармонией чисел и магнетизмом. В дневниках Павла Дурново, чиновника особых поручений при министре внутренних дел, есть такая запись: "Это женщина странная, но умная. Она ударилась в математику".
И это — чистейшая правда. Многие современники почитали за честь беседовать с нею, восхищаясь ее умом, дорожа ее мнением на свой счет. И многие — опять же в основном мужчины — искренне полагали, что она обладает, как сейчас говорят, экстрасенсорным даром, о чем свидетельствует ее литературный опус, где намечены некие векторы поиска "Места Силы".
Вот почему совершенно неудивителен тот факт, что Пушкин, пережив страстное влечение к ночной богине, ей, единственной, исключая даже Натали, отдал в заклад на многие годы лавры преумной женщины, о чем искренне написал:
Где женщина — не с хладной красотой,
Но с пламенной, пленительной, живой?
Где верный ум, где гений мы найдем?
Где гражданин с душою благородной,
Возвышенной и пламенно-свободной?
Кстати, ценимая Александром Сергеевичем, увы, не за ум, Наталья Пушкина все годы замужества не зря его "ревновала… к какой-то княгине Голицыной" (свидетельство биографа Поэта П. Щеголева).
Она, Авдотья Голицына, явно приобрела власть над его душой. Но в отличие от злого гения Поэта — ночного "вампира" А. Раевского — сыграла на правах верного друга и наставника благотворную роль в эволюции творчества А.С.П., благословив его на написание двух, как мы уже упоминали, знаковых произведений, до минимума сокративших путь еще вчера безвестного лицеиста к столпам российской классической словесности.
Впрочем, об этом точнее и проницательнее арзамасца Асмодея — князя Петра Вяземского — трудно сказать: "Пушкин в медовые месяцы вступления своего в свет был… приворожен ею. Надолго ли, неизвестно… Стихи, на ее имя написанные, если не страстные, то довольно воодушевленные".
Вот оно, стержневое слово. А теперь перейдем к конкретике. К приметам того самого "воодушевления", которые далеко не "гадательно" (по версии автора описания жизни поэта из серии ЖЗЛ А. Тырковой-Вильямс), а, как нам представляется, вполне реально присутствуют в шестой главе замечательной поэмы А.С. Пушкина "Руслан и Людмила", в его абсолютно прозрачных автобиографических лирических отступлениях.
КАК ПИСАЛАСЬ "ГРЕШНАЯ ПЕСНЬ"?
Напомним, первые строки "посвящения" в этой поэме были нацарапаны юным Пушкиным еще на стене лицейского карцера. И никакого влияния Принцессы Ноктюрн здесь не следует усматривать. Но прошло время, и, будучи на одном из приемов в салоне Голицыной, юный поэт благодаря своей замечательной памяти заносит в ее арсенал фрагмент одной из услышанных там народных сказок Михаила Чулкова, дополняя уже знакомые от своей няни строки новыми деталями:
— Разгулялась непогодушка, всколыхнулась в поле ковыль-травушка. То летела гамаюн — птица вещая… Как у реченьки у быстрой, у Смородины, во зеленом во просторе на дубе на вековечном присаживалась и с котом ученым словом перебрасывалась…
Надо полагать, ясно, откуда ветер дул. Но не это главное в нашем рассказе. Известно, что юный "полуночный будочник" порой на месяцы забрасывал писание своих виршей — дразнил-манил его разгульный Петербург. И не зря в первой главе "Руслана и Людмилы" вначале фигурируют "красавицы"… вообще. Однако уже в третьей песне появляется такая строка: "Зачем русланову подругу зову и девой, и княжной?"
Вероятнее всего, можно предположить, что Голицына серьезно взялась за "говоруна"-непоседу, побуждая его не делать долгих пауз и продолжать создавать новые и новые главы своей поэмы. И как бы в противовес тем дамам полусвета, кои "под юбкою гусар", именно в это время Поэт посвящает ей известный мадригал, опять же ей — единственной, которую "судьба послала в дар обворожать сердца и взоры".
В 1820 году после многомесячного перерыва он завершает, наконец, последнюю, шестую главу "Руслана и Людмилы", в канву которой, на наш взгляд, незримо вплетаются нити прямого влияния Авдотьи Голицыной на творческий процесс создания этой поэмы. Все чаще прерывают сюжет адресные лирические отступления, все яснее ощущается пылкий накал ее "воодушевления": "Чем кончу мой рассказ? Ты угадаешь, друг мой милый!"
А затем и вовсе погорячее: "Ты мне велишь, о друг мой нежный, старинны были напевать"… "Меня покинул тайный гений и вымыслов, и тайных дум".
Тут сделаем крохотное отступление. За строкой "тайный гений… вымыслов" открывается, как нам кажется, многослойная реальность, которую юный автор просто зашифровал. Во всяком случае, налицо явное сближение образов Людмилы и Авдотьи. В чем? Во внешнем их облике, в некоторых чертах характера — самобытного, независимого, потаенно чувственного. Наконец, вырисовывается схожесть жизненных обстоятельств, в частности жесткое, негативное отношение кн. Голицыной к образу Павла I как, по большому счету, к тирану, так и к вельможному своднику, насильно похитившему радость ее молодости, толкнувшему княжну в брачные "объятья" ненавистного ей человека. Вот почему самый "черный" персонаж поэмы — злобный карлик Черномор — четко, на наш взгляд, локализуется в образе императора Павла I: и черного по жизни, и притеснителя своего же народа — "черНи морителя…"
…Но вернемся к шестой песне поэмы. Читаем: "Но ты велишь, но ты любила рассказы прежние мои". И далее: "Касаюсь вновь ленивых струн"… Яснее ясного — юного пиита все-таки наставили на путь истинный, оторвав от штосса за карточным столом, от борделей и гризеток. И ясно — кто…
В эпилоге поэмы, который создавался уже на Кавказе, Пушкин в открытую горюет: "И скрылась от меня навек богиня тихих песнопений…"
По-моему, откровеннее — куда уж дальше?! Особенно, если учитывать, что в окружении юного "песняра" в 1817-1820 годах никого достойнее (из женщин!), кроме княгини Голицыной, "друга нежного", вообще-то и не было! Ей, только ей, и, конечно, советам Жуковского он обязан успешному завершению первой своей "грешной песни". Ее эпиложные строфы возвестили всей просвещенной России о том, что на отечественном Парнасе воцарился новый — гениальный возмутитель дум с алым беретом "доктора поэтических наук"… на "под нуль" обритой голове потомка масаев.
МНИМЫЙ ЭКСПРОМТ
…Когда речь заходит о всех перипетиях создания Пушкиным оды "Вольность", мало у кого возникают сомнения в обстоятельствах появления ее на свет. Перво-наперво везде фигурирует ссылка на свидетельство сослуживца Поэта тайного советника Ф. Вигеля.
Среди вольнодумцев-единомышленников А. Пушкина выделялись братья Тургеневы, особенно младший, Николай, будущий политический эмигрант, один из вдохновителей Союза благоденствия. Как-то, пишет Вигель, Пушкин участвовал в жаркой дискуссии о судьбах европейских монархий, о национальных особенностях возможной революции в России. Происходило это на квартире А. Тургенева, что на Фонтанке, напротив Инженерного замка — мрачного лежбища Павла I, удавленного некогда здесь шарфом "верного" адъютанта Аргамакова.
Кто-то из присутствующих, скорее всего, Н. Тургенев, глядя в окно, вдруг решил "завести" Сверчка — предложил юному поэту экспромтом написать стихи на тему "Вольность". Пушкин — большой охотник при удобном случае дерзко пародоксировать ситуацию — эдаким гривуазным капуцинчиком "скаканул" на большой стол у окна, растянулся на нем, попросил чернил и перо и, лежа, смеясь, влегкую, за пять минут якобы набросал свою знаменитую оду "Вольность"…
Такова версия Вигеля. Между тем литературоведы давно и заслуженно поставили его в очередь на "детектор лжи". Все происходило, скорее всего, иначе. И вовсе не факт, что Вигель прав только по той причине, что в 1905 году именно в Тургеневском архиве обнаружился оригинал этого стихотворения с авторской пометкой "1817". Лавры первородства найденному артефакту нельзя отдавать хотя бы потому, что несколько подобных экземпляров оды Пушкин отослал кн. Голицыной и близким друзьям без обозначения даты, видимо, в разное время с охватом периода — 1817-1818 годы.
Как же, однако, родился пушкинский шедевр? В салоне кн. Голицыной мысль о создании программного литературного, желательно поэтического, произведения, способствующего распространению идей антидеспотизма и верховенства Закона, витала давно. Ожидался лишь толчок к появлению на свет своего рода политической, "карманной", как тогда называли, прокламации, назначение которой при хождении в списках — не "наводнить", а напоить эликсиром "возмутительных стихов" вольнодумствующую Россию.
И первым таким толчком оказалось стихотворение Сергея Тургенева, завсегдатая салона Голицыной, дипломата, близкого к декабристам. Оно было написано на французском и прямо адресовалось обожаемой им Голицыной:
Верьте, княгиня, близится счастливый день,
Когда плененные наши уста…
Вооружатся, дабы обрести вольность…
Нет, надобна добродетель, чтобы совершить что-либо великое…
Стихи сии были немощны, занудно бесстрастны и назидательны, как оды Тредиаковского. Увы, в поэзии, как и в жизни, больше копий, нежели оригиналов, как верно когда-то заметил Пикассо… Княгиня показала творение Сержа Пушкину, тот пожал плечами и не стал ничего комментировать.
Далее он, когда точно — неведомо, но уж, конечно же, не за пять минут, не "экспромтом", как утверждает французский эссеист А. Труайя, а подолгу выписывая каждую строку, тщательно фильтруя исторические факты и нарочито размывая контуры негативного облика российских царственных персонажей, создает свою оду "Вольность".
А у Тургеневых, не мудрствуя лукаво, демонстрирует… лжеэкспромт. Это было в его натуре — эпатажное желание поражать, удивлять, выстреливая, где только представлялась возможность, яркие и горячие протуберанцы своего могучего таланта.
Вот почему оду "Вольность" он, уже сразу после "клоунады" в доме Тургеневых, написал набело и отослал с посвящением Принцессе Ночи, облекши его, правда, в мадригальный кардиган с шутливым признанием факта своей неволи в лично ее, княгинином, "свободном отечестве".
А по большому счету это было явное признание ее пальмы первенства, ее влияния при создании гимна ненависти ко всякого рода тирании. И мне представляется, что неведомо куда ведущие попытки отдельные строфы пушкинской оды четко привязать к тому или иному сатрапствующему персонажу мирового значения обречены на провал в той же мере, как и наукообразные потуги доброй сотни ныне здравствующих энтузиастов от футурологии реально назвать всех адресатов катренов Нострадамуса.
Хотя… Хотя можно себе позволить кое о чем и осторожно догадаться, читая "Вольность". В частности, в известном пушкинистам оригинале оды строка "погиб увенчанный злодей" как бы персонифицируется графическим "водоразделом" — вполне узнаваемым профилем Павла I… "кисти" Александра Сергеевича Пушкина.
Наряду с вполне легализованным в оде "самовластительным злодеем" — Наполеоном — явно недружественные телодвижения в сторону Павла I, "воспитанного под барабаном", по разумению автора, никак не могли бы губительно повлиять на его судьбу. Потому как он, хитроумный, умело дистанцировал факт цареубийства от личности сидящего на троне Александра I как отцеубийцы. Недаром в "Воображаемом разговоре с Александром I" есть четкая характеристика того, как писалась ода "Вольность": "…Обдуманно".
И все же в ведомстве российского Фуше — графа Бенкендорфа — воленс-ноленс (не очень-то хотелось царским опричникам скандала вокруг дома Романовых) однако после появления в списках оды "Вольность" завели-таки дело как на автора, так и на княгиню Голицыну. Ей, вельможной пани, все сошло с рук, а вот Александр Пушкин вообще-то оказался первым (до декабристов, заметим) политическим изгоем, наказанным монархом ссылкой за вольнолюбивые стихи — по сути, прелюдию к будущим трагическим событиям на Марсовом поле.
…А Ночная Принцесса, уже после ссылки поэта принявшая, кстати, большое участие в смягчении его наказания, многие годы владела его воображением. В стихотворении "Дорида" он сознается, виртуально пребывая вообще-то в объятиях очередной "молодой изменницы", что:
И весь я полон был таинственной печали,
И имя чуждое уста мои шептали…
Чуждое — сиречь другое…
И ВНОВЬ О НЕЙ…
Пройдет с первого дня знакомства с А. Голицыной 14 лет, и Пушкин набросает энергичный, прелестный прозаический отрывок "Рославлев". И вновь, все же по своему обыкновению слегка секретничая, он обратится к образу некой княжны Полины (заметим, имя тоже простонародное), правда, по датам жизни не совпадающему с линиями судьбы и уровнем образования Авдотьи Голицыной.
Чтобы княгиня осталась не-узнанной, он даже наделил Полину… плохим знанием печатного русского языка. Каково? Но это все же она, Ночная Принцесса, правда, моложе "оригинала" на целых 20 лет. То же прелестное греческое лицо, те же, в частности, черные брови знатной чаровницы большого света. Тот же восторг по поводу героини русского эпоса Марфы Посадницы. Те же независимость, оригинальность суждений о святости свободы народа в целом и отдельно — гражданина. Те же взгляды на эмансипацию женщины на Руси (тут кн. Голицына вообще фигура N 1 в родной стране): "Мы не рождены для того, чтобы нас на бале вертели в экосезах!"
Но если все это и обнулить, то самое главное упрятано автором в такой вот ключевой фразе этого энергоемкого пушкинского "недоросля": "Нет, я знаю, какое влияние женщина может иметь на мнение общественное и даже на сердце хоть одного человека".
Кто же это он — так и не озвученный "один"? Пушкин? Скорее да, нежели нет…
