18o
Его заслуги — возвращенные храмы в Киеве, Харькове, Курске и Днепродзержинске — создали ему славу "кризис-менеджера" Католической церкви. Назначение отца Юрия Зиминского настоятелем Севастопольского католического прихода Святого Климента — само по себе знак: для власти пришла пора окончательно определиться с судьбой католического храма на улице Шмидта, которому в апреле этого года исполнится 100 лет. Повидавший многое и многих, о. Юрий считает, что настало время либо отдать Богу богово, либо бесу — бесово. Наш разговор с новым настоятелем севастопольских католиков незаметно, но вполне предсказуемо перерос формат проблемного интервью. Живая речь о. Юрия и его живая вера, силе которой даже изувеченный храм не помеха, — в нашей традиционной рубрике для медленного чтения.Алюминиевый сахар
А началась наша беседа (да у кого она по-другому начинается?) с чашки чая. Специально для меня о. Юрий принёс баночку сахара: "Сам я пью чай только с мёдом. Сахар не переношу после Чернобыля". Я понял, что пора включать диктофон.
— В самом начале 90-х я получил первое назначение: в Киев викарным священником и параллельно — капелланом в Чернобыль. Но не в нулевую, мертвую зону (в радиусе 30 км от станции, где и земля вычищалась на 30 см), а в первую (50 км от АЭС). Когда я приехал туда в сентябре 90-го, четыре года спустя после катастрофы, эвакуация шла полным ходом, но вывезли всего 40% населения: не успевали строить для них жильё. Епископ отправил меня в Чернобыль потому, что я был радетельным священником, только "испёкся". К тому же в советское время командовал полковым медицинским клубом (ПМК). И недели две я спокойно ездил в первую зону из Киева. Службы у нас проходили в жилом доме, адаптированном под часовню. После мы собирались все вместе: католики, православные, протестанты, безбожники — и каждый делился своими печалями. Приходили помолиться, пообщаться, получить благословение. Там ведь все люди были больными. Умирали как мухи. Активный распад организм не переносит.
— Напоминает Ноев ковчег. Конфессиональные разногласия стирались перед угрозой для жизни?
— Просто никого больше не было. Едешь — все церкви или молитвенные дома стоят, забитые досками.
— То есть вы были единственным священнослужителем на всю зону?
— Да. В неделю получалось объехать три села из сотни, последнее было в 5 км от нулевой зоны. И вот из трёх сёл каждое второе почитало за честь угостить меня обедом. Там я попробовал первую миску чернобыльского борща. Его невозможно забыть: пышный такой! Первая ложка — вкусно, вторая — вкусно, а потом вдруг, как обруч алюминиевый вокруг горла смыкается, и ты уже не чувствуешь вкуса. Знаете, в детстве мы резали трубки, чтобы плеваться пластилином или бумагой, и после на губах оставалась алюминиевая пудра. Бывало, лизнёшь её (что с детей взять!)… Вот и от борща того точно такой же алюминиевый привкус. А люди смотрят во все глаза: ну как? И у меня ложка дёрнулась. Хозяйка расстроилась: что, говорит, невкусный борщ? Я её успокаиваю: да нет, всё хорошо! Они ведь уже не чувствуют разницы… А у самого внутри паника. Инстинкт самосохранения вопит: ты должен перестать есть! А как я перестану?
— И что же, боролись с инстинктом? Каким образом?
— Очень просто. Всем, кто ездил в зону, давали специальный дозиметр без экрана (чтобы по психике не било). Возвращаешься из зоны, сдаёшь в лабораторию — и тебе записывают показания. Через некоторое время я обратил внимание, что мои мысли всё время фокусируются на том, сколько счётчик насчитал. И когда я однажды почувствовал, что уже не справляюсь с собой, просто размахнулся и бросил его в болото. Больше я с дозиметром не ездил. Меня уговаривали: если данные записывать не будем, вы привилегий не получите, льгот всяких. Я им тогда сказал: да ну их, все эти льготы! Я же не мог с людьми нормально разговаривать: на заднем плане всё время мысль о радиации "фонила".
— А сами люди как относились к изоляции?
— Нормально жили, как крестьяне. Для них всё осталось на месте — лес, поля, рыба. Чтобы уговорить людей на эвакуацию, надо было хорошенько помучиться. Приезжает ко мне начальник эвакуационного отряда и говорит: "Отче, ну поговорите с бабушками, они ни в какую". Прихожу. Бабка стоит на пороге: "В дом не пущу и никуда отсюда не поеду. Что, война на улице?" Да хуже, говорю, чем война. Она мне: "Да что ты мне рассказываешь? Я пережила войну, я знаю, что это такое. Нигде же ничего не взрывается! Уходите отсюда".
— Но вы её всё-таки уломали?
— С трудом. Такой у нас получился разговор. "Ты, — говорю, — икону держишь?" — "Да". — "Не раз тебя, наверное, спрашивали, где твой Бог, бабушка?" — "Да, спрашивали". — "А на руке не предлагали показать Бога или ангела?" — "Предлагали. И я им отвечала: а ты мне душу свою на руке покажи, тогда я покажу Бога". — "Вот до того и дожились люди, что оружия не видно и не слышно, а люди мрут". — "Да, — говорит, — у нас много померло людей". Вроде бы согласилась она уехать. Но некоторое время спустя вернулась назад. Пешком пришла.
— Сколько вы работали в зоне?
— Пять месяцев. И то выработал лимит, ещё когда дозиметр выбросил (это было месяца через полтора или два после приезда). А сахар я не ем с тех пор, как однажды, где-то на втором месяце, хозяйка из зоны угощала меня пирожками. Красивые и пахнут хорошо. Но я на них вдруг посмотрел… и как отрезало. Я заметил, что многие после Чернобыля вместо сахара едят мёд.
Мы выпили по первой чашке чая.
Нырять и карабкаться
— Вы сказали, что служили военным медиком. Вопрос напрашивается сам собой: как военные медики становятся священниками?
— Много интересных событий произошло для этого. В семье у меня поголовно все врачи, и я с детства хотел быть врачом… и параллельно океанологом. У меня любознательная душа. Я люблю воду и горы: не плавать, а сразу нырять, не идти, а сразу карабкаться. Однако пошёл всё-таки по медицинской линии. После школы, когда мне было 16, год проработал санитаром в больнице, а в 1978 году меня забрали в армию. Точнее, почти уже забрали, даже несмотря на то, что отец давно умер, остались только бабушка да мать парализованная. Всё выяснилось в последний момент. Военком был взбешён (видимо, я попал вместо человека, которого "отмазали"). Взять не взяли, но дали предписание в военно-морскую школу в Хмельницком. Через год я получил удостоверение матроса 2-го класса и механика-дизелиста 3-го разряда. Мне дали официальную отсрочку от армии как единственному кормильцу в семье. Я стал свободным человеком, решил пойти в институт. И вот сижу я на экзамене по физике во Львовском мединституте, и вдруг меня, как молния, озарила мысль: врачей хороших хоть и немного, но найти можно, а священники в Советском Союзе — штучный товар. Это был момент призвания. Я встал, попрощался и ушел с экзамена.
— Со "светской" линией вашей жизни разобрались. Теперь, если не возражаете, обратимся к духовной. Вы ведь в католической семье родились?
— Да. Но я с детства рос в очень необычной среде. В Хмельницком мой родной дом 6 стоял на улице Калинина. По соседству, в доме 4, жила семья председателя совета приходской общины кафедрального православного храма. Через дорогу, в седьмом, — семья члена совета общины синагоги. Типичные советские жители: иудеи, православные, католики, безбожники, сочувствующие…
И дружно жили. Была это церковь в том смысле, в каком говорится в Библии: люби Бога превыше всего и ближних, как самого себя. Мы всегда знали, когда Пасха еврейская, когда православная, когда католическая, и поздравляли соседей с их праздниками. Поэтому православные, иудеи, неверующие для меня — не чужие, а родные, как бы параллельные моей сути. Помню, малышами мы часто слушали дискуссии взрослых: о том, почему есть разница в наших календарях, и были ли апостолы евреями. И когда нашего Самуила, члена общины синагоги, спрашивали: "А что, Матерь Божья тоже, выходит, была еврейка?" — он отвечал: "Да". "А Иисус тоже еврей?" — "А вот этого, — говорит, — не знаю. По матери — еврей, а по отцу — не знаю". Надолго мне эти разговоры в душу запали.
— Наверное, у вас есть рецепт, как мирно уживаться разным конфессиям?
— Иисус сказал: любите друг друга. Вот и всё.
— Но почему же не получается любить? Ведь каждая конфессия призывает именно к любви…
— Не получается от недостатка любви в людях, что происходит от очень тяжёлой или от очень хорошей жизни. Нам после развала Союза, сами понимаете, не очень хорошо живётся… К тому же есть ещё одна откровенная причина — наша глубокая духовная незрелость. А откуда ей взяться, зрелости? Сотни лет при царе, сотня лет в Союзе, и всюду терпели измывательства. А репрессии? Сколько мы заплатили за право быть народом? Моего деда арестовали в лагере в 1938 году по доносу конвоира (ещё в 1934-м его вывезли в лагеря: освобождали приграничную полосу от поляков, чтобы не мешали нападению на Польшу). Его везли на выселки в Сибирь, но по дороге выбросили на Харьковщине: горел план сбора сахарной свеклы. За невыполнение плана давали расстрельные статьи, и спастись решили за счёт бесплатной рабсилы ссыльных поляков. Я читал донос на деда: "Ходил по полю и пел песню, непонятно на каком языке, но контрреволюционного содержания" (кстати, пел он гимн Польши). А внизу — приписка: конвоира этого тоже арестовали по доносу за распространение антисоветской пропаганды. Его даже расстреляли раньше, в ноябре, а деда на месяц позже, 26 декабря, во второй день Рождества. Для меня это показательно.
Юстас, целибат и подпольная "духовка"
— Давайте вернёмся к тому судьбоносному экзамену по физике. После него вы решили пойти в семинарию?
— Да. Это был 1979 год, и официальных семинарий было всего две. Я подал документы в Рижскую.
— Видимо, попасть туда в советское время было не так-то просто.
— А как же. Смертность среди священников была выше, чем прирост, "новичков" принимали дозированно. Ещё один сдерживающий фактор — целибат, обет безбрачия.
— Извините, если вопрос покажется чересчур личным, но как решились отказаться от перспективы создать свою семью…
— Вы знаете, из-за… Булата Окуджавы. Для меня он был гуру. Есть у него такой романс — "Шёл троллейбус по улице". "Троллейбус промчался мимо — женщину он обогнал. Но все мужчины в троллейбусе глаз не сводили с неё. И только водитель троллейбуса головой не вертел: ведь должен хотя бы кто-нибудь всё время смотреть вперёд". Для меня этот романс объяснил очень многое сквозь призму целибата. Приход — это как семья. И ещё в первые века христианства Церковь заметила, что многие священники не в состоянии полноценно отдаваться служению и своей семье, и семье церковной. Поэтому-то для западников (Восток — дело тонкое и горячее) был введён целибат. Однако, честно говоря, целибат при поступлении был не самым тяжёлым испытанием. Даже тех, кто проходил экзамены, принимали не всегда. Надо было получить личное разрешение от КГБ.
— И как, получили?
— Отнюдь. Сначала меня хотели сделать сексотом, даже агентурную "кликуху" придумали, как в фильме "Семнадцать мгновений весны": Юстас. Когда я отказался подписать договор о сотрудничестве с КГБ, мне предложили другой — о лояльности к советской власти. На что я ответил, что всегда лоялен, таково моё состояние, и никакая бумажка не подтвердит и не изменит его. Поступить так посоветовал мой настоятель: помни, сказал он, что с этой системой нельзя хитрить. Она перемолотила не один миллион людских судеб. Дашь этим людям палец — сожрут целиком. Так я получил отказ от КГБ и уехал в Литву — поступать на подпольный богословский факультет, организованный по поручению Папы Римского Иоанна Павла II. В Союзе была огромная потребность в священниках, запросы приходили даже с Дальнего Востока.
— Ничего себе шпионские страсти! И как обучали в духовном "подполье"?
— Вообще мы с любовью называли нашу духовную семинарию "духовкой". У нас было очень хорошо. Преподавали настоящие профессора бывших богословских факультетов, вернувшиеся из заключения, — с огромным опытом и с сумасшедшим образованием. При этом им запрещалось прописываться в городах, только в какой-нибудь глухомани. Жили мы на казарменном положении, на экзамены и лекции ездили по месту жительства профессоров. Никто из нас не представлял, сколько всего учеников обучалось в семинарии. Каждый знал только двух. Я работал водителем ректора подпольной семинарии, и то видел всего два десятка человек.
— Не сомневаюсь, такая конспирация была более чем оправданной.
— Внедрить агентуру в семинарию пытались очень жёстко. Тем более что за учение Закону Божиему в Союзе полагалось лишение свободы на 3 года, а за подготовку подпольного священника вменялась антисоветская пропаганда — 10 лет тюрьмы. В начале 80-х за искоренение подполья взялась Лубянка. Раскрыли двух профессоров-священников, начали сажать студентов. Я так и не завершил учёбу. От заключения спасли хорошие ребята-литовцы в погонах (для них-то Католическая церковь — что-то родное, а для центра — чернуха), а ещё польская национальность по советскому паспорту. Наверху прошла информация, что поляки в литовском подполье не участвуют… В Рижскую духовную семинарию я поступил только 5 лет спустя. Три года, с 1982-го по 1985-й, я служил в войсках по медицинской части. Был тем, кого не было. Но об этом я говорить не хочу.
Алтарь неприкосновенный
— Поговорка "Век живи, век учись" будто под вас скроена: магистратура в Люблине, аспирантура в Григорианском папском университете в Риме. Кандидатскую по богословию, насколько я знаю, защищали в Варшавском университете, там же работаете над докторской диссертацией. И параллельно — совсем другая история, история не кабинетной теории, а жизненной практики. Храм Св. Александра (Киев), собор Успения Пресвятой Девы Марии (Харьков), храм Успения Пресвятой Богородицы (Курск), костёл Св. Николая (Днепродзержинск) — каждое из этих католических сооружений было возвращено Католической церкви вашими стараниями. Около года вы находитесь в Севастополе. Ваши наблюдения как "кризис-менеджера" Католической церкви…
— С сожалением и горечью слышу я предложения: мол, превратить храм на улице Шмидта в детский кинотеатр. Другие напрямую возмущаются: почему мы должны отдавать коммунальную собственность задаром? Пусть католическая община выкупит её, Ватикан, мол, богат! Я напомню вкратце историю храма Св. Климента. Эту землю севастопольские католики купили ещё в 1902 году на частные пожертвования, храм был построен к 1911 году с разрешения царя Николая II (сегодня — священномученика). В 1936 году настоятель общины был расстрелян, а храм насильственно изъят. Но настоящий удар был нанесён в 1958 году, когда власти приняли решение сделать из храма кинотеатр. Не концертный зал, заметьте, не зал камерной музыки, к чему располагала акустика неоготического свода, опиравшегося на 6 колонн! И вот храм начали разрушать. Храм, выстоявший в революцию, переживший репрессии и Великую Отечественную! Тогда разобрали парапет по всему периметру крыши, саму крышу, разрушили колонны, разбили свод, надели "намордник", ставший потом притоном наркодельцов и сутенёров…
Сегодня храм пустует. Более того: когда сняли экран, оказалось, что за ним сохранилась нетронутой алтарная часть — сердце храма! Не поднялась у кого-то рука разобрать его. На многое человек способен, стоя спиной к алтарю, но прикоснувшись к нему, он даже подсознательно понимает: разрушить его — не просто богохульство, не просто святотатство, это деяние бесовское, грех против Святого Духа. Всем понятны слова Христа: грех против Святого Духа не прощается ни на этом, ни на том свете. И здесь не помогут ни рясы, ни митры, ни шикарные автомобили и посты.
— Сегодня ситуация вокруг храма напоминает вакуум: движения, кажется, нет ни в одну, ни в другую сторону.
— До сих пор у меня не было претензий к властям Севастополя: они приняли состояние дел в наследство от своих коллег. Но сегодня мы подошли к точке невозврата: либо Богу богово, либо бесу — бесово.
— Насколько я знаю, Православная церковь занимает в этом вопросе нейтральную позицию. По крайней мере, помогать вам не спешит…
— К сожалению, я не раз слышал из уст православных коллег, будто, противясь возвращению нашего храма, они "защищают православие от экспансии Католической церкви". Эта идея пустила корни и в головах мирян. Да, мы разные, но нужно признать, что католики, православные и протестанты сегодня — три разные ипостаси христианства. Разные, но Христос один! На алтаре католического храма служится та же святая литургия, что и на алтаре православного. Мы не просим чужого. Мы просим наше, просим возвращения нашей реликвии. Ведь мы не чужие этому городу. Католики Севастополя — это часть горожан, и их история — это часть истории города. Взять хотя бы основателя города, вице-адмирала Фому Фомича Мекензи (Томаса МакКензи), потомка древнего шотландского католического рода. А восстановление города? В нём участвовало много католиков, приехавших из других регионов Советского Союза, которые до сих пор просят о возвращении храма. Выходит, на фронтах Великой Отечественной (кстати, моя мама тоже фронтовичка и прошла от Харькова до Будапешта) и во время восстановления католики были своими, а в мирное время стали чужими? Мне часто приходится слышать о том, что Херсонес (и Севастополь) — колыбель православия. Однако до раскола в 1054 году христианство не разделялось на католичество и православие (и даже после раскола термины приобрели современные значения далеко не сразу). Князь Владимир принял христианство восточной традиции. Но во времена Херсонеса епископы могли служить в обеих традициях, так как Церковь была единой. Так и св. Климент, в честь которого назван храм, находится в двух ипостасях: католической и православной. Многогранность всегда была свидетельством богатства, а не убожества. И даже при всех наших раздорах тот факт, что мы разъединились, не означает, что Христос стал другим. И никто из нас — ни католики, ни православные, ни протестанты — не имеет права приватизировать таинства Христовы. Потому что Церковь — это мистическое тело Христа, единого и неделимого. И не надо наши беды перекладывать на Его голову. Хватит Ему и венца тернового…
Юрий Зиминский утверждает, что свободно владеет четырьмя языками. Русский был языком общества, в котором он вырос, по-украински общались в его семье; разговаривая с бабушкой, он переходил на польский, а когда требовалось сообщить секретные сведения "на ушко", в ход шёл немецкий. Как и любой язык, как и любой человек, всякая религия имеет "право на высказывание". Период затыкания ртов остался позади, и за окнами щебечет и звенит новый, многоголосый, многоязыкий мир. Странно и дико не слушать его живую, живительную речь.
