21o
14 июня 2011 года исполняется ровно 125 лет со дня смерти великого русского драматурга, переводчика мировой классики, теоретика театра, наконец, выдающегося педагога Александра Николаевича Островского. Нет нужды констатировать, какое огромное значение имеет и по сей день его творческое наследие для культурной жизни социума славянских государств. А для нашего города Островский, его пьесы всегда были желанными и востребованными. Достаточно сказать, что в процентном отношении в репертуаре нашего почтенного (100 лет на носу — это уже нечто!) драматического русского театра постановки его "пьес жизни", по определению Н. Добролюбова, за все эти годы занимали "господствующие высоты". Им и сейчас, в ХХI веке, отдается предпочтение, поскольку проблемы, которые положены великим русским драматургом в основу коллизий его пьес, извечно волнуют человеческое сознание: добро и зло, верность и предательство, богатство и бедность, наконец, коварство и любовь……Наш замечательный отечественный драматург чуть более полутора века назад решил, наконец, осуществить свою давнюю мечту — основательно ознакомиться с югом России, побывать в тех краях, которые были воспеты его великими предшественниками по литературному цеху, путешествующими по Тавриде, — А.С. Пушкиным, Н.В. Гоголем, А.С. Грибоедовым, В.А. Жуковским.
Разумеется, героический Севастополь, памятный всей России своим патриотическим, беспримерным подвигом в неравном противостоянии союзным армиям Европы в Крымской кампании, в перечне мест, обязательных для посещения, значился в дорожном дневнике А.Н. Островского первым…
После той богатой на впечатления поездки писатель оставил исключительно "для личного пользования" весьма оригинальный, полный вторых планов "Крымский дневник". Дело в том, что Александр Николаевич обладал феноменальной памятью и черпал из гущи жизни для своих еще не написанных пьес и чудаковатых персонажей и характерные областнические словечки, и оригинальные сюжеты, которые нарочно порой и не придумаешь. Он обозначал в дневниках и записных книжках самый различный бытовой материал, который использовал потом для более пространной расшифровки, весьма лапидарно, короткими рублеными фразами, а чаще — просто одним знаковым словом. Вот навскидку: "Бульвар. Костюмы. Елей. Пьяный помещик. "Бедность не порок". Гостиница. Рыба вырезуб. "Варрава" и прочие песни. Шишлобойники. Загородные сады. Воксал…"
Читая дневники писателя, кстати, поражаешься диапазону его знаний, точности употребления некоторых русских слов или слов иностранного происхождения. К примеру, среди пластов харьковских впечатлений А.Н. Островского в его путешествии на юг встречается (см. выше. — Авт.) короткое, знакомое по звучанию слово "воксал".
Казалось бы, описка, небрежность: вместо буквы "з" стоит "с". А на поверку выясняется, что вообще-то с давних давен привычное для россиян понятие "вокзал" просто оказалось для удобства приспособленным словом в параметрах русской речевой транскрипции. Оказывается, в ХIХ веке к прекрасному пригородному саду под Лондоном, чудесному месту отдыха, принадлежащему богатой латифундистке Джейн Вокс, вела из городского центра короткая железнодорожная ветка с конечным пунктом — "Пригородный сад", где был устроен ожидальный павильон. Отсюда и пошло — "воксал"…
…Согласимся: многое в приведенных выше дневниковых "зарубинках" понятно разве что одному автору. Поэтому когда в конце ХIХ века исследователь истории отечественной драматургии П.О. Морозов опубликовал копию "Крымского дневника" (оригинал его оказался утерянным. — Авт.), многим театральным критикам ничего не оставалось делать, как довольствоваться лишь теми "намеками", которые оставил потомству для размышлений великий драматург.
Нас же в этом дневнике интересуют сегодня, в памятный день, только те фрагменты "Крымского дневника" А.Н. Островского, которые свидетельствуют о его особом, трепетном отношении к многострадальному Севастополю, неповторимым природным приметам Гераклейской дуги, которые вкупе оставили после поездки у драматурга послевкусие прикосновения к чему-то возвышенному, достойному поклонения и благодарной памяти…
…Итак, в середине мая 1860 года А.Н. Островский вместе со своим другом, артистом Малого театра А.В. Мартыновым, сел в поезд и отправился на юг. Миновали Серпухов, Воронеж, Харьков, Полтаву, Елизаветград, Николаев, на несколько дней остановились в Одессе…
Судя по дневнику, у Александра Николаевича по всей России было предостаточно хороших друзей — почитателей его таланта: театральных деятелей, литературных критиков и просто знакомых, с кем когда-то пересекалась жизнь писателя в Белокаменной.
Вот и запись от 2 июля в "Крымском дневнике" "Обед нам. Протасовы" свидетельствует о том, что путешественники были в гостях у знаменитой одесситки, театралки Анастасии Протасовой — дочери городского головы Якова Протасова. А утром 7 июля московские гости сели на каботажный пароход "Эльбрус", обнялись с членами семейства Протасовых и, с огорчением предвкушая качку, отправились в путь уже морем, в Евпаторию. Вот лаконичные строки, передающие настроение писателя: "Утро. Цвет моря. Мечеть. Пристань. Татары. Виноград. Базар. Трактир. Отъезд".
А через два абзаца в дневнике уже значится: "Севастопольская бухта. Константинопольское укрепление. Херсонский маяк. Севастополь. Суда. Развалины. Бульвар. Дорога на Малахов курган…"
Есть резон привести отрывок из севастопольского письма А.Н. Островского своим друзьям в Москве, артистам П. Садовскому и С. Кошеверову: "Наконец я в Крыму. Был в несчастном Севастополе. Без слез этого города видеть нельзя. В нем положительно не осталось камня на камне. Когда вы подъезжаете с моря, вам представляется каменный город в превосходной местности, подъезжаете ближе — и видите труп без всякой жизни. Я осматривал бастионы, траншеи, был на Малаховом кургане, видел все поле битвы; моряк, капитан нашего парохода, ходил со мной и передавал мне все подробности, так что я видел перед собой всю эту бойню. Посылаю Прову Михайловичу цветок, который я сорвал для него на Малаховом кургане, он вырос на развалинах башни и воспитан русской кровью…"
Настроение, думается, нет смысла комментировать. А что касается ошибок ("Константинопольский", "Херсонский") — что ж, они вполне допустимы: человек в наших краях побывал впервые, специального гида Островский и Мартынов не нанимали.
Ночь с 7 на 8 июля путешественники, скорее всего, провели на "Эльбрусе". Потому как далее в дневнике значится: "Утро. Георгиевский монастырь. Балаклава. Сарыч. Качка".
А затем в путевых записках уже фигурирует Ялта. Здесь путешественники покидают гостеприимные палубные "склоны" "Эльбруса": "Вид Ялты. Татары. Цепь гор. Наша квартира. Море. Балкон".
Далее следуют описания Ливадии, Ореанды, Алупки, Никитского сада, Бахчисарая с последующим посещением Чуфут-Кале…
30 июля 1860 г. на двухпалубном почтово-пассажирском пароходе "Император Александр II" среди списка тридцати обитателей кают 1-го класса, отправившихся из Ялты в Севастополь, значились Островский и Мартынов. Они решили вновь посетить наш город и ознакомиться с ним поосновательнее. Лаконичные, но вполне передающие настроение морских путешественников строки дневника отсылают читателя в тот последний июльский день 1860 года, когда взглядам Островского и Мартынова предстают: "Мыс Ай-Тодор. Корабль-камень. Байдарские ворота. Мыс Сарыч. Балаклава. Георгиевский монастырь. Золотая пещера. Херсонес. Севастополь на 3/4 могила. Облака вечерние…"
Все в этом отрывке так близко и понятно нам. Особенно — горестное описание разрушенного Севастополя…
Остается, правда, расшифровать два морских ориентира, которые, если так выразиться, остались в некотором "тумане" по воле автора дневника. Это — "корабль-камень" и "золотая пещера".
При вдумчивом, более основательном сопоставлении реалий морской карты Южнобережья и Севастопольского региона удается, наконец, сделать определенные выводы. "Корабль-камень" — это, конечно, скала Дива под Симеизом, так ее иногда называют местные жители. А вот над "золотой пещерой" пришлось, прибегнув к общему совету наших краеведов, поломать голову. И все-таки окончательный вывод таков. За мысом Лермонтова есть у нас крохотная бухточка с островком, где море миллионы лет вымывало и, наконец, "прогрызло" два грота. Один из них — с остатками средневекового храма на верхушке — почти весь выложен из наслоений пирита, мелкозернистые кристаллические прожилки которого при определенном угловом вечернем солнечном освещении придают гроту в течение нескольких минут вид действительно сияющей золотой пещеры… Ее-то удачно и высмотрел с палубы парохода А.Н. Островский.
…Надо полагать, "Крымские дневники" А.Н. Островского, в частности и севастопольские заметки, сыграли свою роль в реализации целевой установки драматурга — потом, спустя годы, досказывать невысказанное. И из пяти различных дневников, которые, правда, составляют вторичное, но весьма ценное для исследователей литературное наследие Александра Николаевича, "Крымский дневник", пожалуй, самый эмоциональный, самый значительный — как сигнал для работы прекрасной памяти писателя.
Для более чем убедительного примера приведем лишь часть монолога Весны-красны из весенней пьесы-сказки "Снегурочка" А.Н. Островского:
Счастливые долины юга — там
Ковры лугов, акаций ароматы,
И теплый пар возделанных садов,
И млечное, ленивое сиянье
От матовой луны на минаретах,
На тополях и кипарисах черных…
И ведь всё это о ней, о нашей чаровнице — Байдарской долине…
