15o
«Горел в творчестве, в нём искал красоту, правду и неустанно всегда, везде и во всём — дорогу к Солнцу».
(Отец Дмитрий о поэте в посмертной проповеди, прочитанной 70 лет назад).Вечер. Взморье. Вздохи ветра.
Величавый возглас волн.
Близко буря. В берег бьётся
Чуждый чарам чёрный чёлн.
Чуждый чистым чарам счастья,
Чёлн томленья, чёлн тревог.
Бросил берег, бьётся с бурей,
Ищет светлых снов чертог.
…»Стихи, похожие на шелест листвы», — писала о чародее импровиза, Константине Бальмонте, Анна Ахматова. Поистине, его поэзию нельзя спутать ни с чьей другой. А знаменитые строки о «чёрном челне» знает каждый, кому о чём-то ещё смутно говорит такая фраза — «Поэзия серебряного века…»
ГЕНЫ ПАЛЬЦЕМ НЕ РАЗМАЖЕШЬ…
Константин Дмитриевич Бальмонт — поэт старшей плеяды русских символистов, импрессионист. Он — общепризнанно вдохновенный, неистовый жрец культа красоты, отрицавший любое телодвижение в сторону решения неких земных социальных проблем. Все адепты серебряного века, этого уникально мощного поэтического протуберанца, всплеск которого приходится на пики первых двух русских революций, переняли пленительные, будоражащие душу стихотворные размеры именно у этого эпигона чистого символизма, который величайшей ценностью считал личную свободу и на своём штандарте раз и навсегда начертал: «Я — для всех и ничей!»
Интересна история происхождения фамилии Бальмонт (с ударением на втором слоге — это его основной литературный псевдоним). Потому как были Б-ъ, К, Дон, Гридинский Лионель…
Об этом мало пишут, но истинной фамилией его прапрадеда, уроженца Херсонской губернии, который служил сержантом в кавалерийском лейб-гвардейском полку Екатерины II, была Баламут. Типично малороссийский, не такой уж и редкий вариант фамилии, обозначавшей, по Далю, как черноморскую скумбрию, так и человека вздорного, вспыльчивого, с натурой забияки и шелопая.
Кое-что, кстати, от этой характеристики, как мы убедимся, Константин Бальмонт генетически перенял у предков. А его отец, помещик Шуйского уезда Владимирской губернии, так и не смог внятно и чётко разъяснить в своё время сыну, откуда всё же взялась такая, созвучная с именем одного из шотландских кланов фамилия Бальмонт…
По линии матери, Веры Лебедевой, Константин Дмитриевич — отпрыск знатного татарского рода Белых Лебедей Золотой Орды. Так что в сухом остатке мы видим поистине Человека Мира, с коим он себя и персонифицировал всегда и неустанно…
Его звезда зажглась в 90-е годы позапрошлого века на болотном фоне мутнейшей взвеси добра и зла под аранжировку траурных тактов стихотворений Надсона и криков умирающей чеховской «Чайки». Из рук Лермонтова, Фета, Эдгара По и Брюсова он принял эстафету неосимволизма, став летописцем вещей в себе, мимолётных метаморфоз во всех проявлениях Жизни, озвучив порой неподвластные взору светотени скрытых реальностей перехода чего-то в нечто мощной, чарующей музыкой чисто бальмонтовских строф.
Всем известно слово «дежа-вю». Так вот, Бальмонт редко мог озадачиться вопросом: «Где ж это я в прошлой жизни видел или слышал?» А, напротив, малоизвестное «жаме-вю» — это уже его стихия. Он мастерски умел отлавливать сиюминутное непривычное в привычном, всё, не поддающееся логической комбинаторике.
Он оставил на диво потомкам свою искрометную, не сравнимую ни с чьей судьбу. Бальмонт — автор 35 поэтических сборников, 20 прозаических произведений, бесчисленного количества переводов. День без поэтической строчки он просто вычёркивал из своего хронического неупокоя. И пребывал в вечном движении. Ведь такое просто трудно представить: этот человек исколесил, почитай, весь подлунный мир. Нет уголка в России, где бы он, поэт, этнограф и химик, не оставил бы своего следа. Вся Европа, Евразия, Мексика, Бразилия, Египет, Палестина, Австралия исхожены и изъезжены им на пароходах, в поездах, в тарантасах, на джонках и каноэ, на верблюдах, лошадях и слонах.
Важный момент: Бальмонт владел более чем 15 языками и наречиями, на спор осваивал редкий диалект за неделю. И если добавить его необыкновенное, чисто спартанское физическое здоровье, то поневоле впору начисто отрицать вольную трактовку слабаками ХХI века знаменитой латинской поговорки, приписываемой римскому историку Ювеналу: «В здоровом теле — здоровый дух. На самом деле — одно из двух…»
Так что же это был за гигант духа и тела? Гигант ли? И здесь иного читателя будет ждать жестокое разочарование. Его физический облик с тончайшими аристократическими чертами, с длинными огненно-рыжими волосами, порой закрывающими необыкновенно проницательные безбровые рысьи глаза, вечно сухие губы, в широкополой чёрной шляпе, в одежде английского денди, с бабочкой, неизменно венчающей кипенно-белые голландские сорочки, никоим образом не наводит на мысль о том, что этот человек никогда не ходит, а мощно, стремительно движется к одной, ему одному известной заветной цели. К какой?
В ПАЖАХ У САФО
О таких людях как-то изысканно высказался Э. Радзинский: «Он был безнадёжно болен одной из самых прекрасных и трагических болезней — манией совершенства». Во имя чего? Точнее будет спросить: «Во имя кого?» И вот тут мы вплотную подходим к уже вышезаданному вопросу: «К какой заветной цели было устремлено всё трепетно-могучее существо Бальмонта?»
Ответ на поверхности: к Прекрасной Даме. Это был новоявленный в серебряном веке Константин… Казанова. Все его стихи неизменно дышали амурными импульсами. На заре своей юности, прочитав толстовскую «Крейцерову сонату», он в отчаянье даже выбросился из окна третьего этажа. Долго лечился, стал слегка хромать. Но женщины, элитные, заметим, красавицы начала ХХ века, его просто боготворили. А он от них требовал сочетания трёх «быть»: изначально красивыми, его рабынями и поэтически возвышенными, как Сафо. Кстати, кроме Сафо — прекраснейшей поэтессы Эллады, он признавал только лишь одну, почти ровню себе — Анну Ахматову…
И вот — его альковное кредо:
Играть на скрипке людских страданий,
На тайной флейте своих же болей,
И быть воздушным, как миг свиданий,
И нежным, нежным, как цвет магнолий.
…Парадоксы поступков Рыжана (таким вот именем-экзотом он порой подписывал письма к своим пассиям) плюс радужные грани его кипучей, легковозбудимой и непредсказуемой натуры неудержимо влекли в его сети самых очаровательных представительниц слабого пола.
Чем же он пленял их, из какого такого внеземного металла были отлиты его «амурные стрелы»?
ИСПЫТАТЕЛЬ СУДЬБЫ
Буквально в россыпь — несколько штрихов фантасмагорийного, неуёмного характера Бальмонта. Он боготворил спиртное всю свою жизнь. И пьянел от первых же 50 граммов — неважно чего, водки, абсента или его любимого Аи, — мгновенно. И тогда превращался в зверя. Чем только не лечился, вплоть до гипноза. Напрасно. Но спасался одним — быстрым шагом, почти как марафонец, он мог пробежать без остановки 25 вёрст, и только тогда слегка прояснялся его разум, хотя утром он уже ничегошеньки не помнил.
Кстати, когда однажды он показался психиатру, тот, изучив записную книжку Бальмонта, где наброски стихов как бы выстраивались в чёткий готически-каллиграфический ряд, выдал вердикт: «Этот человек — эталон уравновешенности».
Бальмонт обладал необыкновенной силой в руках. Однажды могучий офицер-спортсмен изволил слегка подтрунить над его «аристократической ручкой». Бальмонт подошёл, ухватил верзилу за запястья и… играючи усадил на пятую точку. И ещё — из этой же серии — яблоко раздавливал в кулаке на раз-два-три…
Интересны нюансы его творческой мастерской. Он принципиально не читал рецензий на свои творения, не реагировал на явную клевету в прессе, писал стихи только набело, без помарок, никогда их не «перелицовывая». И лишь однажды с удовольствием отозвался об одной публикации в «Русских ведомостях», когда арестантам российских тюрем была предложена анкета, в которой, по итогам, в разделе «Проза» оказался любимейший писателем Л. Толстой, а баловнем каторжан в графе «Поэзия» — Константин Бальмонт…
Он всегда пребывал в противостоянии любым властям. Десять лет находился под негласным надзором полиции, отлучался от столиц российских за пророческие стихи в адрес Николая II: «Ты должен быть убит, ты стал для всех бедой».
А в отношении красных комиссаров, коих он гласно презирал, вопрос однажды встал ребром: в 1918 г. в Московской ВЧК не хватило лишь одного голоса в пользу вердикта об аресте и расстреле поэта в течение суток…
…Вот ответы на виртуальную анкету, выданную Константину Бальмонту. «Любимые ваши цифры?» — 3, 7, 9. Выстроив их в шеренгу, получим знаменитые пушкинские тройку, семёрку и девятку — общеизвестно, самую загадочную цифру мироздания.
Как рождаются стихи? Мгновенно. Обрывок уличной фразы в толпе. Запах магнолии. Картина Борисова-Мусатова «Старый дом в парке» — первотолчок рождения его стихотворения «Бойтесь старых домов». Наконец, самый последний, увядающий звук акафиста в церковном хоре мог породить в его душе жгучее желание дотронуться до острой закраины кратера Тихо на Луне…
Очень сложно относился к религии: «Я — христианин и нехристианин». Он считал, что для того, чтобы идти к Богу, не надо умирать или уходить в монастырь.
Дамам дарил всегда лишь один цветок. Ссылался на философию любимых японцев: «Мало цветов — много вкуса».
Всегда обожал испытывать судьбу. Улицу упорно переходил в самых опасных местах, при критическом скоплении мчащихся тарантасов и пролеток. Однажды в 40-градусный мороз, раздетый до рубашки (воры с него сняли шубу), упёрто просидел на бортике мостовой напротив ночлежки для бедных битых полтора часа, пока его не забрали в участок. И ничего, потом даже не кашлянул…
Наконец, обладал мистическим даром. Как-то вторая жена умоляла его не плыть в Амстердам 15 декабря, она хотела всей семьёй встретить Рождество. Но он не послушал Екатерину. А пароход, отошедший от пристани 1 января, через 8 часов вдрызг разбило о скалы…
Согласимся, многое из того, что было присуще его противоречивой натуре, должно было отталкивать людей, и в первую очередь — женщин. Как бы не так! Бальмонт очень быстро загорался в отношениях с ними и играючи их бросал. Причём оставлял их (о, это он умел делать мастерски!) так, что его бывшая возлюбленная непременно продолжала его боготворить, обожать, желать и готова была бежать к нему по первому зову. И лишь однажды в своей жизни он дал осечку. И это произошло у нас, в Крыму…
«ПРИЗРАК ЦАРСТВЕННОЙ КНЯЖНЫ…»
Официально Бальмонт был женат трижды. Вначале — на дочери купчихи, это были издержки молодости. Потом — на образованнейшей женщине начала ХХ века красавице Екатерине Андреевой. В 1904 году воспылал страстью к поэтессе, математику Елене Цветковской. В течение долгих лет он жил то с Екатериной, то с Еленой. Они подарили Бальмонту двух дочерей, прощали все его бесчисленные романы, даже (был такой период) жили втроём во Франции, снося всё новые и новые причуды их прихотливого султана. Но в конце своей жизни он, будучи с 1921 года в эмиграции, писал письма лишь одной из них — Екатерине Андреевой.
…Рей Брэдбери как-то афористично заметил: «Любовь заставляет тебя звучать даже после того, как музыка стихла». Во взаимоотношениях с замечательной поэтессой серебряного века Миррой Лохвицкой у Бальмонта всё как-то неожиданно не пошло по раз и навсегда им начертанному сценарию. «Музыка стихла» во втором акте их оглушительной, одиозной связи, не менее обсуждаемой в обеих российских столицах, чем, как в своё время, смаковался трагизм треугольника Натали — Пушкин — Дантес, ибо Мирра перестала подчиняться больным фантазиям Бальмонта. И этого он не смог простить ни ей, ни себе, любимому, до конца жизни…
Итак, 1895 год. Замечательная поэтесса с чертами лица древнегреческой богини, тончайший лирик, Мирра (в миру — Мария) Лохвицкая, дважды лауреат Пушкинской премии Российской академии наук, впервые приезжает в Крым. В Санкт-Петербурге на литературном собирушнике у К. Случевского ей показали очередной сборник стихов Константина Бальмонта. И она была просто очарована магией его поэтического дара. Можно представить, что она испытала, когда в Ялте её впервые познакомили с поэтом. Страсть, обоюдное влечение поглотили их обоих. Но Мирра уже тогда слыла строгой матерью пятерых сыновей-погодков, по отзыву современника, была «самой целомудренной замужней дамой Петербурга».
И вот в Ялте пышным цветом расцвёл их, на первом этапе, платонический роман. Об этом периоде Бальмонт в очерке «На заре» много позже напишет: «Нас связывала поэтическая дружба».
В чём она выражалась? И наедине, и потом, на страницах журналов, они писали свои бессчисленные стихи-половинки. Бальмонт: «Сердце свершает скучный свой путь». Лохвицкая: «Что-то мешает сердцу вздохнуть».
…Минуло три года. И вот в Ялту, куда Бальмонт приехал «обмывать» последнее пристанище А.П. Чехова — Белую дачу, приходит послание от Мирры: «Приезжай. Я — в Балаклаве».
Это было в сентябре 1898 года. Поэт немедленно откликнулся: «Из женственных женщин богиню узрев, я жду, я люблю бесконечно». И их балаклавский роман стал эротическим венцом некогда платонических отношений.
Поселились влюблённые в гостинице «Россия», правда, в разных номерах. В первый же день взошли к донжону. Лохвицкая, страдая лёгкими, едва дыша, поспевала за Бальмонтом. Он указал на второй ярус каменного артефакта и пояснил: «Здесь жилое помещение генуэзцев. Представляешь, милая моя, отсюда можно было всегда наблюдать прекрасный закат солнца».
Именно эта прогулка послужила рождению его стиха:
Возле башни, у стены,
Отделился в полумгле
Белый призрак Джемиле,
Призрак царственной княжны…
С прогулок возвращались вечерами и всегда — берегом моря. И Константин Дмитриевич неизменно задавал Мирре одну и ту же задачку: «А чем вчерашний закат отличался от нынешнего?» И сам же отвечал: «Вчера малиновый серпик умирающего солнца мне напомнил повязку на голове шаолиньского монаха…»
Он любил мгновенно импровизировать, глядя в белое кружевное содружество волн:
Набегает, уходит и снова, светясь, возвращается,
Улыбается, манит и плачет
С притворной борьбой,
И украдкой уходит, и обманно с тобою прощается…
…12 сентября решили съездить в Севастополь. На тарантасе добрались до вокзала и по Новому спуску за 10 копеек с удовольствием прокатились по второму кругу к площади Нахимова на открытой задней площадке впервые в России вышедшего на маршрут трамвая. Было пронзительно весело, им постоянно хотелось ощутить тёплую ладонь друг друга, как бы прикоснуться к чему-то, что смутно грозило вот-вот уйти из их жизни. Во всяком случае, такое зябкое, трепетное чувство испытывала Мирра.
…В конце второй недели съездили на Байдары. Пролётку заказали за два дня на 17 сентября. Протягивая вознице-татарину ассигнацию, Бальмонт сказал: «Так не забудь, дружок, завтра в восемь, то есть 16-го».
Мирра с удивлением его было поправила: «Семнадцатого?»
— Нет, моя милая. В мусульманском календаре принято после 15-го числа вести счёт дням по убывающей внутри месяца, — с улыбкой просветил свою Беатриче Бальмонт.
Именно в этот день он написал:
Но на крутом внезапном склоне,
Среди камней я понял вновь,
Что дышит жизнь в немом затоне,
Что есть бессмертная любовь.
О ком или о чём он думал в тот момент? Неведомо. Во всяком случае, не безраздельно — лишь о Мирре. Это был человек настроения. А Куприн о нём как-то сказал: «Такие люди рождаются раз в тысячу лет по особому заказу Природы…»
Посему, совершенно не церемонясь, он уже в номере, не таясь любимой женщины, как бы рисуясь, набросал коротенькое письмо в Москву жене Кате и наклеил марку с ликом императора… вверх ногами. Хлопнул себя по лбу, смеясь, показал письмо Мирре со словами: «В Англии за это меня бы сочли изменником!»
РЕКВИЕМ
Мирра ушла из жизни в 35 лет. После балаклавского бурного романа она перестала отвечать на письма Бальмонта, все его послания, кроме одного, уничтожила и, казалось, перечеркнула крест-накрест некогда исторгнутое из самых потаённых глубин её существа стихотворение-признание: «Я хотела быть рифмой твоей, быть, как рифма, твоей иль ничьей».
Поэт очень страдал от такого «поворота». Он просто озлобился и как-то желчно написал: «Лохвицкая — красивый романс». Он даже не пришёл на её похороны, позволяя себе в течение двух лет пренебрежительные отзывы о её поэзии. А её чувства к себе обозначил как «злые чары».
Но на заре жизни, бедствуя в пригороде Парижа, он, наконец, понял, что одна-единственная «рифма» так ему и не покорилась, не стала рабой. И в очерке «Крым», у могильного чертога, его слабеющая рука вывела такие строки: «Крым — голубое окно моих счастливых часов. Где в блаженные дни нечаянной радости Мирра пережила со мной то, что… не загасят никакие злые чары».
Увы, две поэтические реки так и не слились в едином русле. А роковой поток их течений вынес однажды муаровую пену трагического финала их загадочной страсти. В 1922 году сын Мирры, Измаил, без памяти влюбляется в дочь Бальмонта, Мирру. Через полтора года Измаил застрелился, а за день до рокового залпа в висок он передал Бальмонту письмо и фотографию своей матери. На обороте дагерротипа была короткая надпись о том, что судьбе не будет угодно, если когда-нибудь их души сольются воедино. Поистине, родители ссорятся, а в пропасть срываются дети.
Игорь Северянин написал такие строки: «Молодою ждала умереть, и она умерла молодой». Это — о Мирре.
Бальмонту она преподала хороший урок. Он до гробовой доски хранил в памяти такие строки этой замечательной русской Сафо:
Когда в тебе клеймят и женщину, и мать
За миг, один лишь миг, украденный у счастья,
Безмолвствуя, храни покой бесстрастья.
Умей молчать.
Бальмонту сие не было дано. Он, в конце концов, оказался за бортом этой «любовной лодки». Но то, что он оставил потомкам в качестве поэтического наследия, недостойно забвения и умалчивания и по сей день.
На снимках: К. Бальмонт и М. Лохвицкая.
