19o
В расстрельном 20-м году прошлого века на корабле отчаливала от Графской пристани будущая поэтесса Ирочка Кнорринг. Она бежала от смерти, она уже успела повидать, как гибнут ни в чём не повинные люди. И, живя в Париже, 18-летняя девушка напишет:Как он спокоен, говорит и шутит,
Бессмысленный убийца без вины,
Он, оглушенный грохотом орудий,
Случайное чудовище войны.
Как дерзок он, как рассуждает ловко,
Не знающий ни ласки, ни любви,
А ведь плеча касался ствол винтовки,
И руки перепачканы в крови.
О, этот смелый взгляд непониманья
И молодой, задорно-дерзкий смех!
Как будто убивать по приказанью
Не преступленье, не позор, не грех!
«По своему высокому качеству и мастерству, даже неожиданному в поэте, оторванном от стихии языка, стихи Ирины Кнорринг заслуживают увидеть свет. Она находит слова, которым нельзя не верить. Ей душно на Западе. Для неё судьба поэта тесно связана с судьбой родины, далеко и даже, может быть, не совсем понятной. Это простые, хорошие, честные стихи», — написала Анна Ахматова.
Слово Анны Ахматовой во все времена дорогого стоило, и в 60-е годы была предпринята попытка издать «сочинения белоэмигрантки из Парижа». Первая книга Ирины Кнорринг была издана в Алма-Ате в 1967 году, на самом излёте хрущёвской «оттепели», в издательстве «Жажушы».
Это была фантастически дерзкая операция, и первое издание сборника могло стоить должности многим людям, и, тем не менее, казахский поэт, он же главный редактор издательства Аманжол Шамкенов, подписал сборник к изданию. Он сделал то, чего не мог позволить себе другой прекраснейший поэт Александр Твардовский, когда его попросили напечатать стихи в «Новом мире».
В начале 70-х составитель «Дня поэзии» Борис Слуцкий попытался «тиснуть» пару стихов в этой всесоюзной поэтической книге, но цензура, которую удалось «провести» в Алма-Ате, в Москве была на страже. Больше того, по тем советским временам не было такой библиотеки в Союзе, которая бы не выписывала для себя выходящий в Казахстане журнал «Простор», там зачастую печаталась та запретная литература, которая создала бы честь любому журналу, но которая не печаталась ни в одной республике, включая РСФСР! А напечататься на Родине, в России, для Ирины было пределом мечтаний.
Я верю в Россию. Пройдут года,
Быть может, совсем немного,
И я, озираясь, вернусь туда
Далёкой ночной дорогой…
Вернулась. Книгами. Всё та же Алма-Ата протянула ей руку, и стихи «севастопольской девчонки» были отпечатаны в типографии Института физики высоких энергий АН Республики Казахстан — сборник стихов Ирины Кнорринг под названием «После всего» «доплыл» до Графской пристани. И в моей севастополиане появилось новое имя… Наверное, несмотря на мою жестокую судьбу, Бог меня всё-таки любит, хоть я и не верю в него… Это от моего дурного атеистического советского воспитания!
В журнале «Простор», в том самом, каким я зачитывался в советские годы, находя его во всех севастопольских библиотеках, появилась и моя маленькая повесть «Тайная миссия графини де Ла Мотт». Подготавливая её к печати, знаток французской истории и стихов Ирины Кнорринг указал мне на многие ошибки, связанные с Людовиками и с происхождением самой де Ла Мотт, которая фигурировала во многих романах Александра Дюма-отца… Дельные, а главное, точные замечания!
И ещё я подумал: кто этот человек, связанный с журналом «Простор», так хорошо знающий историю Франции? И фамилия его лично мне ничего не говорила: Игорь Софиев. А оказалось, это сын двух поэтов, осетина Юрия Софиева и… Ирины Кнорринг. «Полная фамилия его отца — Кули Бен-Софиев-оглы. Постепенно все приставки отпали, но фамилия Бен-Софиев держалась ещё и во Франции. На могиле Ирины Николаевны надпись: «Ирина Кнорринг Бен-Софиева», — напишет мне супруга Игоря Надежда Чернова, прекрасная поэтесса и член редколлегии журнала «Простор». Больше того, Надежда Чернова наряду с фотографиями прислала мне свой сборник стихов «Только о любви», где я вычитал стихотворение «Ставший небом», посвящённое отцу своего мужа Юрию Софиеву.
А Игорь Софиев очень удивился, что я писал о его матери по своим «раскопкам», и прислал мне ту самую книгу «После всего», на которую я ссылался, не видя её, держа в руках третью копию машинописного самиздата! И прислал также свои собственные воспоминания об отце и матери. Скажу прямо, честные и жестокие воспоминания, совсем не такие, как привыкли «вспоминать» литературоведы советской закалки. С беспощадной прямотой, ничего не лакируя и не полируя, в своих «Монпарнасских снах» он пишет: «Отношения матери с отцом были в общем-то довольно сложными. Отец имел всегда большой успех у женщин и, надо сказать, часто этим пользовался. Мать же, будучи серьёзно больной, чувствовала, может быть, какую-то свою неполноценность… Эти настроения она выплеснула в своём стихотворении:
Я — человек второго сорта,
Без «широты и глубины».
И для чего, какого чёрта
Такие люди рождены?..
В начале 30-х годов мать как-то отошла от активной литературно-общественной жизни. Она перестала посещать и даже порвала с «Союзом молодых», то ли вследствие каких-то личных обид, то ли из-за своей болезни, которая всё больше давала о себе знать…
Мать, несомненно, очень любила отца, но и очень страдала из-за этой любви. Отец после работы (он одно время работал на предприятии по мытью витрин парижских магазинов, в основном утром, и рано возвращался домой), чуть ли не каждый вечер уходил на какое-нибудь собрание или просто на встречу с друзьями-литераторами в каком-нибудь монпарнасском кафе.
Это слово «Монпарнас» я постоянно слышал с самого раннего детства. В моём воображении оно ассоциировалось с таинственным и невероятно привлекательным местом, где собирались какие-то Ходасевичи, Адамовичи, Бунины, Мережковские… и многие, многие другие. Все эти имена присутствовали как какой-то звуковой фон в течение всего моего детства, лишь потом они превратились для меня в значимые фигуры …Монпарнас находился в 10 минутах от нашего дома…»
Я рассматриваю фотографию — у окна с котом Бубулем Ирина Кнорринг. Красивая женщина, придерживая кота, с печалью в глазах всматривается вдаль: там, за стеклом, — Монпарнас! Оттуда поздно ночью возвращается её талантливый супруг Юрий Софиев, слегка пьяненький, поддерживаемый очередной красоткой.
Горе и слёзы Ирины Кнорринг выливаются в стихи:
Снова — ночь. И лето снова
(Сколько грустных лет!).
Я в прокуренной столовой
Потушила свет.
Папироса. Пламя спички.
Мрак и тишина.
И покорно, по привычке
Встала у окна.
Сколько здесь минут усталых
Молча протекло!
Сколько боли отражало
Тёмное стекло.
Сколько слов и строчек чётких.
И ночей без сна
Отражалось у решётки
Этого окна.
В отдаленье — Гул Парижа
(По ночам — слышней!).
Я ведь только мир и вижу,
Что в моём окне.
Вижу улицу ночную,
Скучные дома,
Жизнь бесцветную,
Пустую,
Как и я сама.
И когда тоски суровой
Мне не превозмочь,
Я люблю окно в столовой,
Тишину и ночь.
Прислонясь к оконной раме
В темноте ночной,
Бестолковыми стихами
Говорю с тобой.
И всегда тепло и просто
Отвечают мне
Наши камни, наши звёзды
И цветы в окне.
Снова предоставлю слово сыну Юрия Софиева и Ирины Кнорринг: «Мать, конечно, знала, что отец ей изменяет. На этой почве у них часто возникали скандалы, доходящие иногда до разрыва… Мне кажется, что и отец очень любил мать. У меня на всю жизнь осталось в памяти, как спустя несколько дней после её смерти, уже после суеты похорон, мы с отцом сидели в той же самой столовой, и он, всегда очень сдержанный, как-то даже по-печёрински ироничный, вдруг зарыдал, как ребёнок, с надрывом, не стесняясь меня. Это был единственный раз в жизни, когда я видел отца плачущим. И тогда, да и впоследствии, в мои зрелые годы, он несколько раз повторял, что моя мать была единственной женщиной, которую он по-настоящему любил… И стихи отца (памяти матери), написанные вскоре после её смерти в 1943 году:
Ничего не вернёшь, ничего не поправишь,
Ничего не расскажешь и не объяснишь.
Ни к чему болтовня о «сиянье и славе»,
Даже не вовсе, не где-то там… вовсе не спишь.
Без следа. Без надежды на отклик и встречу.
Только книги и вещи живое хранят.
Эта рана — её никогда не залечишь —
Беззащитная голая совесть моя.
И над жизнью твоей, так нелепо истлевшей,
И над жизнью моей, уж не нашей весной,
Веет ветер, с далёких морей залетевший,
Плющ зелёный и розы на глине осевшей,
Крест дубовый, сколоченный верной рукой.
Поражаюсь сходству наших судеб. Не таланту (талант всегда индивидуален!), а именно сходству наших житейских дорог, совпадающих один к одному.
Вздохну и… буду выстукивать дальше на совершеннейшей пишущей машинке, которая называется компьютером!
