Случилось это давным-давно, произошло почти по Корнею свет Чуковскому «У меня зазвонил телефон»:
— Кто говорит? — это я ответил, хотя и эти слова есть у Корнея Ивановича.
— Слон!
У «слона» был удивительно знакомый голос …
— Я снова в Севастополе.
* * *
Я никогда не различаю поначалу телефонные голоса. Как бы этак незаметно поинтересоваться, кто это мне звонит? Но звонивший с того конца провода, но явно с этого света (связь севастопольская оставляла желать лучшего!) ответил:
— Джо звонит, не узнал что-ли?
— Вот теперь узнал! Ты ж никогда из Москвы не звонил? Случилось что?
— Не в Москве я, а в Севастополе.
— Где ты?
— На стадионе Черноморского флота — это рядом с тобой.
— Совсем рядом! — буркнул я. — Давай ко мне. Жена уехала, а я с дочкой на хозяйстве остался.
— Дочке-то сколько лет?
— Девять, — ответил я, но не уверенно.
— Девять с половиной, — поправила дочка. — А кто это тебя куда зовёт?
— Джеймс Паттерсон, — ответил я. — Ты его не знаешь. Когда он к нам приходил, ты была в детсаду.
— Вот и знаю, вот и знаю, я его в кино видела. Мне мама показывала.
В трубке смех:
— Захватывай дочку, сажай её в тачку и дуй на стадион, здесь сейчас проходят празднества.
Пока я с дочкой добираюсь до стадиона двумя троллейбусами, расскажу вам более или менее подробно о залётном московском госте, в судьбе которого тоже был мой Севастополь.
Лет 20 назад, а может быть, немногим больше (писались эти строки в восьмидесятые годы прошлого столетия. — М.Л. ), на улицах Севастополя можно было встретить подтянутого офицера. Был он красив и смуглолиц. Люди узнавали знакомые черты, провожали взглядом и по-доброму улыбались. Да, это был один из героев кинофильма «Цирк». Этот фильм хорошо помнит, скажем мягко, пожилое наше поколение. Да и большинство молодых его видело: нет-нет, да и вновь появится на экранах одна из первых талантливых кинокомедий, сценарий для которой написали Илья Ильф, Евгений Петров и Валентин Катаев. Сам «бывший негритенок», будучи взрослым, скажет: «…Фильму пришлось сыграть большую роль в моей жизни. До сих пор люди узнают меня на улице, и благодаря этому у меня много друзей во всех уголках Советского Союза и за рубежом».
«Негритенок» превратился в советского поэта Джеймса Ллойдовича Паттерсона и о своей первой и последней артистической пробе вспоминает в стихах:
Я не помню себя, я не помню подробностей,
Я не помню избытка актерских способностей,
Но я помню, как что-то взволнованно пели
Две старушки у детской моей колыбели.
И склонились они надо мной,разнокожие,
В чем-то очень похожие и не похожие…
Две старушки. Одна с белым цветом кожи — по матери, другая с черной — со стороны отца. Склонились над колыбелью внука и поучают с двух сторон: — «Джеймсик, возьми игрушку в правую руку!.. Ну, кому говорят?!» Но Джеймс упрям, тянется левой. Чёрная бабушка вздыхает: — У нас в роду все мужчины были левшами. И дед, и отец, а началось с прадеда…» Впоследствии Джеймс Паттерсон напишет стихи:
Моим предкам по отцовской линии
Много бед пришлось перетерпеть
— Местной Салтычихой из Виргинии
Мой далекий прадед брошен в печь…
Страшные линчующие Штаты! Патрику Хэгеру — прадеду Джеймса Паттерсона — от рождения несколько дней. Жена плантатора возненавидела негритенка еще с первых часов его рождения и сейчас, выхватив младенца из материнских рук, бросает Пата в огонь… Ребенка спасли, но правая рука успела обгореть так, что с тех пор остался Патрик Хэгер левшой.
Прадед всю свою жизнь был рабом. Свободолюбивым рабом. Когда плантатор стал выживать Хэгера с его потом и кровью окропленной земли, Патрик — невиданный случай! — явился к белому господину за разъяснением… И получил ответ: розги и тюрьму.
Ллойда Паттерсона внесли в «черный список»: ни работы, ни хлеба, ни жизни на родной земле. Однажды Ллойд прочитал в небольшой негритянской газете, что для постановки фильма в России требуется группа негритянской молодежи. Он не раздумывал ни минуты…
Из воспоминаний матери Ллойда Маргариты Глэско:
— «Чиновник агентства, узнав, что Ллойду нужен билет на пароход, отплывающий в Советский Союз, изменился в лице и строго сказал: «Миссис Глэско, неужели вы отпустите своего сына в эту страну?» Я так удивилась, что не смогла даже сразу ответить. Но Ллойд сердито сказал: «Я не могу найти работу в стране, где я родился и за которую умер мой отец. Но там, в Советской России, мне дадут работу» Наконец все трудности преодолены, и Ллойд уехал. Я много плакала, проводив его. «Кто знает, думала я, что ждет его в этой непонятной стране и увижусь ли я когда-нибудь снова с сыном?…»
Увиделась! Я рассматриваю фотографию: на коленях у бабушки Маргариты «кудрявое чудо» — внук Джеймс. Снимок сделан в Москве. Её Ллойд женился на русской девушке Верочке Араловой. Сейчас Вера Ипполитовна Аралова — заслуженный художник РСФСР, лауреат премии имени Джавахарлала Неру. Ллойд стал работником Радиокомитета, и его голос звучал над многонациональной планетой…
В судьбу Джеймса Паттерсона органично вошел наш белокаменный Севастополь. Сразу же по окончании Ленинградского высшего военно-морского училища имени Ленинского комсомола его, полного энергии, направили сюда, присвоив звание лейтенанта Военно-морского флота. Джеймс Паттерсон был членом Севастопольского литературного объединения. Печатался в городских и областных газетах. У него рождались строки, которые потом войдут в его книги. Строки, пронизанные историей Севастополя:
Была равнина выжжена дотла,
И непослушным становилось тело,
Но, надвигаясь в секторе обстрела,
Расплывчатая цепь врагов росла.
Смешался запах гари с тишиной,
От липкой крови гимнастерка взбухла,
И мать, и Севастопольская бухта
Стояли молча за его спиной…
Молодой офицер Джеймс Паттерсон поступил на заочное отделение Литературного института, окончил его и стал профессиональным поэтом. У него вышло много поэтических сборников: в «Молодой гвардии» — «Россия. Африка», «Виолончель»; в «Малыше» — «В какой одежде ходили прежде»; в «Советском писателе» — «Рождение ливня»; в Воениздате — «Морские спутники»… Последняя его книга дышит Севастополем…
Пока я делал столь пространный экскурс в его судьбу, троллейбус остановился у Панорамы обороны и освобождения Севастополя, рядом — стадион Черноморского флота. Оттуда доносятся громовые шумы оркестров — город празднует очередной День Военно-Морского Флота. Джеймс у входа. Увидел дочку — расплылся в улыбке, протянул ей руку, пожал…
После моя дочурка скажет:
— Папа, у него черная и белая рука».
— Как это? — переспрошу.
— Рука чёрная, а ладошка белая! — наблюдательная девочка растёт.
Это точно наблюдательная. Когда оба брата идут по Севастополю — Том и Джеймс, на них оглядываются: копии как по росту, походке, лицу, но с существенной разницей — Джеймс — чёрный, Том — белый.
— Джо, что за срочность такая?.. По какому поводу аврал?
— Два повода, а точнее — один, но существенный… Ты, конечно, знаком с Таней, — и Джеймс называет фамилию, которую я озвучивать не буду.
— Таню, Таню… Это какую Таню?
— Брось прикидываться валенком, ты с ней очень даже хорошо знаком!
Конечно, с Таней я был знаком и знал, что Джеймс относится к ней неоднозначно, скажем мягко, и что творческие командировки он берёт не для того, чтобы написать в Севастополе стихи, он и без приезда может, а чтобы встретиться именно с этой Таней. Таня писала очень посредственные стихи, посещала литературное объединение имени Ивана Силыча Новикова-Прибоя и Иосифа Уткина, в котором я, по утверждению Джеймса, «свирепствовал». А главными достоинствами этой 23-летней поэтессы были её физиономия и осиная талия, перед которой пасовали многие редакторы журналов и газет, печатая её творения. Не оставался в стороне и «всю жизнь холостой» Джеймс Паттерсон.
— А от меня ты что хочешь, Джо?
— Я хочу, чтобы ты… Ну как это сказать … Чтобы ты поменьше критиковал её стихи … Ну ты понимаешь, о чём я говорю. Девочка после твоих критических разборок несколько дней в себя прийти не может … Да знаю, знаю, что пишет бездарные стихи! Но так пишет половина твоего литобъединения, и ты же не ко всем прикапываешься, вот и от Танюшки отстань!
— Понял. Какие ещё будут пожелания?
— Будут. Таня мне сказали, что вы собираетесь с выступлениями на военных кораблях Черноморского флота… Так включи её в свою бригаду… Стихи я ей подредактирую… Со стихами будет всё в порядке.
Забегая несколько вперёд, замечу: матросы принимали наших поэтов и прозаиков очень даже хорошо А Таню — лучше всех, что и говорить: красота — страшная сила (и имя я изменил, чтобы севастопольцы не узнали, которые очень даже хорошо знакомы, как с ней, так и с её стихами).
C тех пор прошло около трёх десятков лет, и «потерялся след тарасов», мы с Джеймсом никогда не были близкими друзьями, просто знакомыми. Я никогда с ним не переписывался … Я, конечно, встречал его фамилию в «Огоньке», когда редактором был Виталий Коротич, узнавал от общих друзей о его жизни, о книгах, выпущенных советскими издательствами… Ведь был ещё цел Советский Союз… А потом он исчез с моего личного горизонта
В одной из своих книжек, вышедшей в восьмидесятые годы прошлого века, я написал о нём такие строки: «Сегодня земной шар «уменьшился» в размерах. Двести, сто, пятьдесят лет назад голос линчеванного негра с трудом преодолевал пространство, а то и тонул в пучинах океана, а сейчас разносится над планетой в тот же миг. Цивилизованный век, уменьшив расстояние, приблизил к нам боль всего человечества.
У поэта Джеймса Паттерсона легкоранимое сердце. Оно вобрало в себя муки негров, линчеванных в Джорджии и Миссисипи, боль Джеймса Мередита, переступающего под охраной порог университета, тоску и страдания Хейзел Рус Адамс, негритянки, занимающей место в «белом» колледже.
— «Иногда я думаю, как бы сложилась моя судьба там, в Америке? — говорит Джеймс Паттерсон. — И понимаю, наказан был бы со дня рождения… В тридцати штатах моим родителям грозило бы десятилетнее тюремное заключение, в пятнадцати — смертная казнь. И только за то, что белая породнилась с черным».
…Поэт стоит на шумной севастопольской площади, и ветер треплет его начинающие седеть волосы… Из репродуктора несутся гневные слова: «…В Чили бесчинствует фашистская хунта. Генеральный секретарь Коммунистической партии Чили Луис Корвалан в застенках концлагеря…»
В памяти Паттерсона возникает доброе лицо Корвалана, и он «слышит» его слова: «Народ Чили никогда не поставить на колени. Никогда!»
Левая рука Джеймса Паттерсона, гражданина Союза Советских Социалистических Республик, сжимается в кулак и поднимается в антифашистском приветствии».
Совершенно советские строки, хотя и в них — наша тогдашняя правда жизни… А потом началась горбачёвская перестройка, и многие из нас оказались за пределами своих стран…
Джеймс, отзовись, если до тебя дойдут эти строки, а в наш интернетовский век дойдут обязательно! И припомним мы с тобою город нашей юности Севастополь, который был в нашей судьбе…