19o
Елена Григорьевна Полякова (Кузакова) — коренная жительница Севастополя. Родилась в 1937 году в родильном отделении на Северной стороне (находилось возле кинотеатра «Моряк»). Когда на мирную севастопольскую землю пришла война, ей не исполнилось еще и пяти лет. Однако события тех времен навечно врезались в память маленькой жительницы осажденного Севастополя. И сегодня Елена Григорьевна готова поделиться воспоминаниями, которые до сих пор тревожат ее душу.ДЕТСТВО, ОПАЛЕННОЕ ВОЙНОЙ
— Мои родители, Кузаков Григорий Ефимович и Кузакова Варвара Андреевна, перед началом войны проживали в бараке городка Морзавода в районе cеверного дока, — рассказывает Елена Григорьевна. — Отец работал контрольным мастером, проводил ходовые испытания судов после ремонта. Мама была домохозяйкой. У них было две дочери — я и моя трехлетняя младшая сестра. От Морзавода родителям выделили участок в поселке Бартеньевка, где они начали строить дом. Когда началась война, отец эвакуировался со своим цехом в Туапсе, а мы остались в осажденном городе.
С октября 1941 года началась осада Севастополя, которая длилась 10 месяцев, по июнь 1942 года. Когда усилились бомбежки и наша комната в бараке была разрушена, мама с нами в первую военную зиму перебралась к родной сестре в Бартеньевку (тетя жила на нынешней улице Тельмана): два соседа объединились и вырыли большой окоп на два выхода, в котором все мы и жили. Питались старыми припасами и фруктами (у маминой сестры был сад). Воду до войны брали из колонок — на весь поселок их было три. А когда колонки были разрушены, пришлось пить ослиную и лошадиную мочу, процеженную через вафельные полотенца (в каждом дворе были ослики с тележками, на которых перевозили воду в баках, а также валежник из леса для отопления). Так и прожили первую зиму 41-42 годов.
А затем мама получила от папы из Туапсе письмо с просьбой эвакуироваться. Она собрала чемодан и с трехлетней сестрой на руках (я, пятилетняя, шла рядом) пешком пошла мимо поселка Голландия, Сухарной балки, вокруг Инкермана в штольню Шампанстроя. Там находился военный госпиталь с ранеными и жителями города, ждавшими эвакуации. Через несколько дней с Кавказа пришел крейсер с пополнением для фронта, и мы узнали о том, что в районе Ялты был потоплен предыдущий транспорт с ранеными, эвакуированными жителями и экипажем корабля. После этого мама не стала ждать посадки, решила умирать на суше. Опять взяла сестру на руки, чемодан, и мы пошли обратно, пешком вокруг Инкерамана… Во время налетов прятались в воронках. В районе Братского кладбища нас застал очень сильный налет. Мама с нами прыгнула в воронку. Потом она рассказывала, как мы дрожали от страха, а я спросила у нее, что это за «капли» летят вниз, и она ответила, что это бомбы. Переждав бомбежку, мы пошли дальше к ее сестре в Бартеньевку.
Через некоторое время отец, так и не дождавшись нас, с очередным транспортом вернулся в Севастополь за нами. Но в это время ситуация на фронте ухудшилась, немцы были уже на Мекензиевых горах. Усилились бомбежки, и эвакуироваться не удалось. Папа пошел в подземный цех, где ремонтировалось оружие. Семьям рабочих северного дока, и нам в том числе, были выданы пропуска в штольни для спасения от бомбежек. Каждая семья могла поставить односпальную кровать, не было ни воды, ни хлеба. Папа приносил нам суп в котелке… Помню его, плотного, лысого, когда они с мамой прощались, и она плакала. Он сказал ей, что немцы близко, и всем рабочим выдали винтовки и направили в истребительный батальон… С тех пор я его больше никогда не видела.
Когда немцы были уже в поселке Голландия, к нам в штольню вбежала медсестра. Она сняла с себя форму со всеми документами и закопала в песок. Попросила сарафан у мамы и меня, чтобы выдать себя за местную. Когда немцы подошли к штольне, люди в панике побежали вглубь. Вдогонку были брошены гранаты — кого-то убило, кого-то ранило… Поднялся женский крик и плач перепуганных детей. Немцы стали выгонять нас прикладами с криками «Вэк!» — этот лающий крик невозможно забыть! Нас построили под разрушенным зданием у стенки — у меня в памяти отпечаталось, как стоп-кадр: стоят напротив немцы с автоматами, в 40-градусную жару (это было в начале июля) в касках, плащ-палатках, потные, злые, все на одно лицо…
К вечеру немцы ушли, и нас начали охранять румыны. Люди спали на земле с детьми. Нашей маме тогда было 30 лет, она была молодой, отчаянной, смелой, не боялась идти на риск. Вечная ей память!
Глубокой ночью она перелезла с нами через спящих, подошла к румыну, сняла с себя золотые цыганские серьги, золотую брошь с камнями и протянула ему… Он все взял, отступил от стены и выпустил нас. Так мы избежали концлагеря в Бахчисарае. Глубокой ночью мы добрались к маминой сестре. После взятия города немцы всех переписали, выдали взрослым пропуска для передвижения в дневное время суток. Есть-пить было нечего. Женщины из Бартеньевки ходили на передовую по немецким окопам, собирали немецкие пайки, сухари, галеты, тушенку (у наших в окопах ничего не было). Потом немцы разрешили женщинам с детьми выехать в деревни за пропитанием. Мама вместе со своей сестрой Матреной Андреевной на две тачки сложили одеяла, одежду, сверху посадили нас, детей, и мы поехали. Остановились в татарской деревне Дорт-Кульф (ныне Раздолье), в нескольких километрах от Николаевки. Все близлежащие поселки были забиты беженцами. Там мы и жили два года, пока не освободили Севастополь, до мая 1944- го.
Помню, как через нашу деревню сначала промчались отступившие немцы, а за ними — наши танки. Женщины выносили освободителям ведрами воду, солдаты пили, умывались и мчались дальше. Через несколько дней мама выпросила у старосты повозку с лошадьми, извозчиком и вернулась в Бартеньевку. Каким-то чудом в поселок принесли почту, и мама получила солдатский треугольник с номером полевой почты. Отец написал его еще в 43-м году. Сообщил, что попал в плен на Херсонесе, был в концлагере в Николаеве, бежал и пробился к нашим войскам. Мама с этим письмом пошла в военкомат, они сделали запрос, и через год пришло извещение о том, что красноармеец Кузаков Григорий Ефимович во время боя пропал без вести. А где это произошло, не сообщили. По этому извещению маме была назначена пенсия на двух детей в сумме 240 рублей. Уже в мирное время в прессе писали, что наши не доверяли тем, кто бежал из плена. Скорее всего отец попал в штрафную роту, где и погиб. Его имя занесено на мемориальную доску погибших в войну рабочих Севастопольского Морского завода имени Серго Орджоникидзе… Вечная ему память!
ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ПОБЕДЫ
Дальнейшая жизнь Елены Григорьевны также была неразрывно связана с Севастополем. После войны семья жила в доме в Бартеньевке, который отстроили пленные немцы. Елена Кузакова окончила школу N 9 на Северной стороне, затем заочно — торговый техникум. Работала в универмаге на ул. Маяковского. В 1958 году вышла замуж, спустя два года родился сын… Затем Елена Григорьевна 32 года проработала старшим диспетчером на заводе «Парус»… В ее семье до сих пор бережно хранятся уцелевшие фотографии довоенного и послевоенного периодов. На одной из них — Григорий Ефимович в доме отдыха в Евпатории, куда направляли рабочих с Севморзавода (фото 1939-1940 годов), на другой — уже после войны Варвара Андреевна на фоне бывшего Дома просвещения на улице Ленина, где открылась первая послевоенная офицерская столовая. А вот фото, на котором запечатлены пережившие оборону города севастопольские дети.
— А знаете, почему здесь все такие серьезные, с напряженными лицами и тревогой в глазах? — спрашивает Елена Григорьевна. — Потому что за время войны дети разучились улыбаться. Здесь мне 9, а сестре 7 лет. Помню, как нас снимал военный корреспондент: собрал во дворе детей и сказал, что сделает фото на память. Мы все разбежались по домам, чтобы переодеться в «американские подарки» (гуманитарную помощь от союзников севастопольским семьям раздавали по талонам). Так потом всю жизнь и вспоминали, как фотографировались в подаренных американцами обновках.
А еще Елена Григорьевна хорошо запомнила, каким был первый День Победы в Севаcтополе.
— Мне тогда было уже восемь лет, — рассказывает Елена Григорьевна. — Помню, света не было, вокруг темнота, во всех хатах, подвалах, развалюхах горели коптилки, карбидки. Люди праздновали, пили авиационный спирт, пели песни: «Шумел камыш», «По диким степям Забайкалья», «Розпрягайте, хлопці, коней» (военные песни, такие как «Темная ночь», «Эх, дороги», появились гораздо позже). А мы, детвора, ничего уже не боялись, играли в темноте в казаки-разбойники. Вдруг пролетел самолет, и все вокруг осветилось, как днем. Это он сбросил «осветительные люстры». Затем со всех сторон ударили мощные прожекторы, которые сошлись в одной точке над городом и осветили дирижабль, под которым на тросе висело огромное красное полотнище. В центре этого полотнища был белый круг, а в нем — портрет Сталина. Все кричали: «Ура!», плакали, обнимались, потом ударила канонада, и мы все оглохли, такой силы были залпы. А затем последовал салют из ракетниц. Такого Дня Победы больше не было, этот праздник несколько лет не отмечался (были репрессии, маршал Победы Жуков находился в опале). Празднование возобновилось только на пятилетний юбилей Победы, в мае 1950 года. Мне тогда было тринадцать лет, и мы, подростки, сидели на развалинах зданий и смотрели военный парад… Как давно это было, а помню все, как будто это случилось вчера.
Фото из семейного архива Е.Г. Поляковой.
