9o
Россия. 1916 год. Верхнее течение реки Волги между Ярославской и Костромской губерниями. Берега курчавятся от тёмных боров и светлых рощиц. В одной из волжских излучин, между ладонями берегов, расположился небольшой городок, всего несколько улиц, радиусами спускающихся вниз к пристани. На возвышенности, как белая свечка, стоит церквушка, обращённая позолоченной маковкой с крестом в небеса, к Богу! Все дома утопают в зелени деревьев и цветов, от городка веет спокойствием, размеренностью и достоинством старины.На балкончике небольшого домика у самого берега Волги стоит красивая стройная девушка-волжанка. Редкие сине-зелёные глаза с задорным девичьим огоньком, толстенная коса цвета спелой ржи, переброшенная через плечо. Девушка украдкой посматривает вниз на калитку, где ее давно дожидается молодой парень с гитарой. Высокий, чубатый, нос с горбинкой, чёрные глаза с лёгкой цыганской поволокой — поговаривают, что его бабушка в молодости погуляла в цыганском таборе…
Колокола на церкви ударили «Вечернюю», девушка набросила на плечи бабушкину старинную ручной работы темно-вишневую шаль с вытканными на ней красными, белыми и жёлтыми розами, с изумрудной зеленью листочков. Она ей очень шла! Когда она появилась в створе калитки, парень, не робкого десятка, остолбенел, потерял дар речи. Она всё поняла, улыбнулась и, наклонив голову с прямым пробором, мягкой походкой пошла по тропинке к Волге.
Они прошли и сели в беседку, поставленную её соседом, старичком-бакенщиком, в подарок городку. Она была вся резная, как наличники на окнах добротных русских изб, обвита плющом и скрывала посетителей от любопытных глаз. Они просидели, проговорили, пропели песни, просмеялись, прообнимались и процеловались до утра…
Старичок-бакенщик, как и повелось в маленьких селеньях, подсматривал за ними, слушая их песни, крутил седой ус и вздыхал: «Эх, молодость-молодость!..» Слушала их и Волга:
Ночь светла над рекой, тихо светит луна,
И блестит под луной голубая волна.
Тёмный лес, там в тиши изумрудных ветвей,
Звонких песен своих не запел соловей…
И это было знаковым, ибо на Россию, как тёмная туча, надвигались события 1917 года, которые привели её к трагичной для государства Гражданской войне.
Девушка, как по словам в песне «Уходили комсомольцы…», попала в конармию Будённого, прошла жесткий и боевой путь от санитарки, пулемётчицы до бойца разведэскадрона. Познала страшные шашечные рубки, осталась живой, за смелость и лихость получила от комэска в награду маленький трофейный офицерский браунинг.
Парень в силу своего смелого, решительного, в чём-то авантюрного характера прямиком попал к батьке Махно. Настрелялся и нарубился вдоволь, до опустошения души, да и сам умудрился поатаманить у терских казаков.
Через некоторое время в городке появился бравый молодой казачина: чубатый, папаха, лихо заломленная набок черкеска с серебряными галунами и пояском, шашка, сапоги «в гармошку». Смелые чёрные глаза с лёгкой цыганской поволокой, нос с горбинкой — всё это придавало ему вид молодого, дерзкого, но уже орла!.. Небрежной, валкой кавалерийской походкой он подошёл к домику девушки, но двери и ставни были закрыты. Вышедший сосед-бакенщик еле узнал его: «Ну и казак вымахал!» Сказал, что дом закрыт, никого нет, родители девушки погибли от наезжей банды, а сама девушка воюет у Будённого!..
Он скрипнул зубами, тряхнул чубом, вошёл в палисадник, нарвал большую охапку дикорастущих без хозяев цветов и всё это забросил на балкон. Затем спустился к Волге, зашёл в беседку и просидел дотемна. Старик-бакенщик по привычке наблюдал за ним, видел огонёк папироски и слушал его пение. Слушала его и Волга:
Как на дикий Терек выгнали казаки,
Выгнали казаки сорок тысяч лошадей!
И покрылся берег, и покрылось поле
Сотнями порубленных, пострелянных людей…
Любо, братцы, любо!
Любо, братцы, жить!
С нашим атаманом не приходится тужить.
А Россия лежит в пыльных шрамах дорог,
А Россия дрожит от копыт и сапог…
Затем собрал дружбанов в местном кабачке, надрался «до не могу», а утром уехал в Одессу. Поговаривали, что там намертво схлестнулся с блатной компанией.
А спустя некоторое время в городок приехала она! Красивая молодая женщина: тщательно подогнанные по фигуре, много раз стиранные и выглаженные юбка и гимнастёрка, туго перетянутая ремнём, с маленьким офицерским браунингом на боку. Знаменитая коса отрезана, но пышная шапка волос цвета спелой ржи не помещалась под красной косынкой. В сине-зелёных глазах с задорным огоньком появился холодный, стальной отблеск решимости и воли.
Она вышла на балкон и всё поняла: весь пол был усыпал головками и стеблями засохших цветов. Да и сосед-бакенщик, узнав о её приезде, сразу же пришёл и сказал, что он был, очень тосковал, посидел в беседке, крепко погулял с дружбанами, затем, запнувшись, выдавил: «Поговаривают, что он слишком гуляет в Одессе…» Она кивнула головой и тихо сказала: «Я знаю…»
Вечерело, она накинула на плечи ту самую бабушкину старинную тёмно-вишнёвую шаль, шла она ей по-прежнему.
Но что-то изменилось в облике городка: ранее переполненные молодёжью с гармошками и песнями улицы теперь быстро пустели, редкие прохожие шмыгали в подворотни, наглухо закрывались калитками и ставнями. Стояла настороженная, тягучая тишина. И она поняла: не было вечернего звона… Церковь стояла обезглавленной, маковка валялась в бурьянах, а в самой церкви размещались склад и конюшня.
Ей стало грустно, и она вспомнила:
В этой шали я с ним повстречалась,
И любимой меня он назвал.
Я стыдливо лицо закрывала,
А он нежно меня целовал.
Говорил мне: «Прощай, дорогая,
Расставаться с тобою мне жаль,
Как к лицу тебе, слышишь, родная,
Эта тёмно-вишнёвая шаль!»
Я о прошлом совсем не мечтаю,
Только сердце сдавила печаль,
И к груди молча я прижимаю
Эту тёмно-вишнёвую шаль…
А наутро её вызвали в ЧК… Сказали: «Дорогой наш боевой товарищ Маруся! Мария Климова! Вам предстоит убыть в город Одессу… Там пышным цветом распустила листья и расцвела воровская «малина», которая мешает советской власти строить светлое будущее. Вам предстоит внедриться в неё, выявить всех главарей и явки с тем, чтобы одним лихим кавалерийским наскоком взять всех — и «к ногтю»!
Она побледнела, но справилась с собой, встала и с холодным, стальным отблеском глаз сказала: «Есть!» Повернулась и вышла, а утром убыла в Одессу.
Прошло немного времени, и вся Одесса-мама — от Молдаванки по Пересыпи, от Лонжерона до Дюка с Потёмкинским трапом, во всех ресторанах, кабаках, привозах и кичманах — знала, боялась и уважала её как знаменитую Мурку!
А затем пришла скорбная весть, что Маруся погибла в Одессе по оперативной оплошности…
Спустя некоторое время в городке появился рослый ещё молодой мужчина, белый как лунь. Прямого взгляда его чёрных глаз с лёгкой цыганской поволокой не мог выдержать никто: столько было в нём внутренней силы, пережитого и страшной душевной боли и тоски. Он подошёл к домику Маруси и долго простоял, сняв шапку и склонив голову. Подковылял сильно сдавший сосед-бакенщик, не узнал его и сказал, что дом закрыт, никого нет, а Маруся погибла в Одессе. Он сухо ответил: «Я знаю…»
Затем открыл калитку, зашел в палисадник, нарвал огромную охапку цветов и забросил их на балкон. Спустился к Волге, прошёл и сел в беседку, которая уже была порядком разрушена, резные дощечки сорваны, рядом на песке виднелись остатки рыбацких костерков. Он просидел до утра, старик-бакенщнк подсматривал за ним, слушал его пение, похожее на стон. Слушала его и Волга:
Речь держала баба, звали её Мурка!
Хитрою и смелою была.
Даже злые урки и те боялись Мурки —
Ох, лихую жизнь она вела.
Раз пошли на дело, выпить захотелось,
Мы зашли в шикарный ресторан:
Там сидела Мурка в кожаной тужурке,
А из-под полы торчал наган!
Здравствуй, моя Мурка, здравствуй, дорогая!
Здравствуй, моя милая, прощай! Бах! Бах!
Всё было лишь боль и обман,
Прощай, и мечты, и покой.
А боль незакрывшихся ран
Останется вечно со мной…
И он уехал, а в 1937 году его арестовали, дали десять лет без права переписки, и он пропал, сгинул: или лёг костьми в общие рвы-могилы вместе с тысячами других зэков на приисках и берегах заполярных речушек, или Боженька сжалился над ним, оставил живым, и он бродит где-то по белому свету, не в силах забыть свою Марусю…
Прошло много-много лет, десятилетий: тридцатые-расстрельные, сороковые-«пороховые», пятидесятые — с «холодным утром 53-го», шестидесятые — с «шестидесятниками»… И вот в 1970 году (а этому я был сам свидетелем) по Волге шёл четырёхпалубный двухтрубный круизный красавец-теплоход «Юрий Гагарин» по маршруту Москва — Астрахань — Москва, с заходом в созвездие крупнейших городов Большой Волги: Ярославль, Кострома, Горький (Нижний Новгород), Казань, Чебоксары, Куйбышев (Самара), Саратов, Волгоград (Царицын, Сталинград), Астрахань. И маленьких романтичных, отмеченных писателями и художниками городков с чудными названиями: Углич, Кинешма, Плёс, Чардым… С проходом десятков шлюзов, плотин, морей и плёсов Большой Волги, с клубом интересных встреч из числа пассажиров рейса, с великолепными буфетом и ресторанчиком, которым все пассажиры добросовестно помогали выполнять план круиза.
На этом теплоходе на 3-й верхней палубе в каюте 1-го класса и шла семья молодого флотского офицера Бориса Ростовцева, с ним — красавица-жена Людмила и сынок Андрей, который перешёл во 2-й класс. Семья счастлива своей молодостью, красотой и взаимной любовью!
Вечерело, теплоход тихо шёл вдоль лесистого берега Волги, где-то между Ярославской и Костромской областями. Людмила с Андреем пошли на видовую площадку посмотреть на красочный вечерний закат солнца. А глава семьи навёл в каюте флотский порядок и уже хотел закрыть окно, но обомлел, замер… В излучине Волги, как в раковине, проплывал маленький городок, всего несколько улиц, радиусами спускающихся вниз к пристани, с бульварными огнями. Все домики утопали в зелени деревьев и цветов, на холме белела церковь с маковкой и крестом, обращёнными в небо, к Богу. От всего городка веяло спокойствием и достоинством старины. Борис подумал: «Вот здесь и надо жить!..»
В это время прямо напротив окна каюты подошёл и остановился высокий пожилой, но ещё подтянутый мужчина, в летнем лавсановом костюме с белой шапкой седых волос. Он и раньше обращал на себя внимание: проживал один в каюте «люкс», держался особняком, регулярно посещал буфет, где принимал «на грудь», но очень выдержанно и достойно.
Он впился глазами и сопровождал взглядом проходящий вдоль борта городок, пальцами рук обхватил перила с такой силой, что побелели суставы. Когда он повернул голову и показал свой профиль с лёгкой горбинкой, Борис увидел, что по глубокой носовой складке щеки катится крупная, как горошина, слеза… Его это взволновало, и он спросил: «Мужчина, вам плохо?» Он вздохнул, полоснул взглядом чёрных глаз с лёгкой цыганской поволокой: и столько в нём было досады, что его прервали, внутренних переживаний, глубоко запрятанных боли и тоски… Борис извинился и закрыл окно.
Молодая семья полюбовалась закатом на вечерней Волге, все трое прошлись по прогулочной палубе, зашли в каюту и легли спать. Борис долго не мог заснуть, его душу будоражил взгляд незнакомца, передавший в один миг объёмную и глубокую информацию о событиях прошедшего времени. Затем мягким покрывалом, опустившимся на голову, Бориса поглотил сон. В нём, как в кино, ярко и до мельчайших подробностей проявились прошедшие события в жизни России, волжского городка и судьбы молодых людей…
В назначенное время теплоход вернулся в Москву и ошвартовался у причала в Химках. Еще недавно перезнакомившиеся и жившие одной большой семьёй пассажиры круиза засуетились и с чемоданами, котомками, торопясь, сыпанули по сходням на пристань и, как тараканы, разбежались в свои стороны. На душе стало грустно… и Борис понял, что прожит и не вернется короткий, но интересный и содержательный отрезок жизни.
Они с женой и сыном последними, не торопясь, сошли на берег, оглянулись назад: опустевший и подвсплывший теплоход грустно стоял у причала. В это время по сходням сошел тот высокий седой мужчина и широким упругим шагом пошёл по площади. А навстречу ему уже двигалась чёрная «Волга», описала круг, остановилась, одновременно открылись две дверцы, и вышли двое молодых мужчин в таких же летних лавсановых костюмах. Подошли, поздоровались и встали на вытяжку, опустив руки по швам (средние пальцы кулаков — точно по середине брюк). Борис подумал: отличная строевая выправка, посмотрел на номер машины: двухбуквенный — значит военные! Один из мужчин, улыбаясь, вежливо взял у него саквояж, посадил его рядом с водителем, сам сел на заднее сиденье. Машина, шурша шинами, ушла в Москву…
Кто он, как связан со всеми событиями прошедшего времени круиза и сна Бориса? Все это так и осталось для него неразрешенной загадкой.
