13o
Галина Порфирьевна Смирнова постоянно живет в Санкт-Петербурге, но почти каждый год приезжает в Севастополь — город своего опаленного войной детства. Предлагаем вниманию читателей «Славы» ее воспоминания о жутких месяцах в условиях обороны Севастополя. Некоторые эпизоды — просто уникальны.Я родилась в Севастополе 20 сентября 1936 года и жила в этом чудесном городе до конца июня 1942-го. И моя судьба провела меня через множество жизненных испытаний и сложилась удачно. Когда в школе моего внука (сироту, которого я воспитывала в пенсионном возрасте) попросили написать к 9 Мая о моих воспоминаниях, я написала, будто мне кажется, что я прожила несколько жизней. И это очень справедливо для детей войны. Даже многие мои ровесники по работе росли и мужали совсем иначе: школа, вуз и работа. Но зато в культурном плане они были более образованными. А у нас — огромный жизненный опыт. И он оказался надежной базой для достижений в жизни.
Мои отец, Брага Порфирий Емельянович, и мать, Брага Мария Архиповна, приехали вместе с моей старшей трехлетней сестрой Верой в Севастополь в 1933-м, по словам родителей, «голодном» году. Они были вынуждены выехать из Кировоградской области Украины после раскулачивания их родителей. Отец стал кондитером и кулинаром в ресторане на улице Ленина. В приобретении этих специальностей ему способствовала жизнь в деревенской семье, где дети с трех лет приучались к разнообразным видам деятельности. Мама работала официанткой в доме отдыха в Омеге.
…21 июня 1941 года. Теплый летний вечер. Мы с папой гуляем на Приморском бульваре. Играет музыка. Я приплясываю. Мне 4 года и 7 месяцев. Мы жили на улице Цыганской, которая спускалась вниз по направлению к старому городскому кладбищу (ныне — на ул. Пожарова).
22 июня на рассвете, около четырех часов утра раздался страшный грохот, как оказалось, от разрыва бомб, сброшенных прорвавшимися к Севастополю фашистскими самолетами. Мы все выбежали из домов на улицу и наблюдали за происходящим. Взрослые поняли, что это уже не учебные маневры. Да и по радио сообщили, что началась война. Так впервые мы услышали это страшное слово — «война»!
Люди рассказывали, что уже утром 22 июня на кладбище немцы высадили десант. Но всех фашистов переловили. Они были в морской «форме-2» (белый верх и темный низ), а нашим командованием ночью с 22 июня вводилась «форма (белая полностью). Поэтому они даже в городе выделялись. Но это по рассказам взрослых. Я лично фашистов не видела.
В ноябре 1941 года мой папа на теплоходе «Армения» с ранеными моряками отправился в качестве военного кока из Севастополя. Мы: мама, бабушка и я пришли с вещами и хотели плыть вместе с ним на теплоходе. Но папа сказал, что нам следует остаться в городе. В то тревожное время было нецелесообразным находиться вместе, поскольку в Севастополе — надежнее. Это был тяжелый выбор.
По рассказам родственников моряков и мамы, несколько человек спаслись после потопления «Армении». 8 моряков добрались вплавь в ноябрьскую стужу в Севастополь. Мама вроде встречалась с ними. Они сказали, что находились на верхней палубе, а Порфирий, кок, был в камбузном отсеке теплохода, и шансов на спасение у него не оказалось. По их рассказам, то ли теплоход попал на минное морское поле, то ли мины были в нижнем отсеке судна. Но когда на судно сбросили бомбы, теплоход стал взрываться. Так погиб мой папа, который по документам, которые прислали нам, считается без вести пропавшим. Это так несправедливо! Ведь существовали же списки военнослужащих на этом теплоходе…
Дальше все происходило, как в каком-то сне. Наш небольшой дом разбомбили, и мы переместились на улицу Щербака, в дом на задах нынешнего Центрального рынка. Я думаю, что в городе было отлажено четкое управление переселением людей из разрушенных домов в уцелевшие. Все было поставлено на спасение взрослых и детей. Помню, что было мало воды и еды. Но мы не голодали. Нам раздавали какие-то консервы и белое вино, шампанское и сухое молоко в банках по ленд-лизу. Правда, после дождей мы собирали воду из выбоин от бомб. Это началось тогда, когда фашисты полностью перекрыли поступление воды в город.
Но самое пронзительное впечатление на всю жизнь осталось от нещадных бомбежек. Сначала это были эпизодические налеты. Бомбили, а мы играли в «классики». Знали, что если бомбы сбросят над нами, то они — не наши. Мы, дети войны, не знали страха. Но, увы! Однажды началась страшная бомбежка. Я оказалась у стены дома под дверью. Меня извлекли оттуда спасатели. Что было с моими подружками, я не знаю. Дом был почти весь разрушен. Но на первом этаже в нашей квартире можно было еще жить. И бабушка отказалась переезжать. Для нее был важен сундук (я так думаю), который хранился в подвале этого дома. Самое смешное, что никаких ценностей там не было. Но для нее этот сундук казался каким-то фетишем в этом огненном котле.
Фашисты, кроме бомб, сбрасывали какие-то предметы типа игрушек. Мы знали, что их поднимать нельзя: малышей (самим-то было по 5 лет) взрослые предупреждали, что это опасно — «игрушки» взрывались. Но особенно было много листовок. Мы еще читать не умели, но знали, что их надо тут же собирать и выбрасывать в мусор. Чем дальше, тем в обороне становилось хуже. Кроме бомб, эти сволочи сбрасывали рельсы, которые издавали такие визжащие и свистящие звуки, что становилось страшно и хотелось заткнуть уши. Но мы и к этому как-то привыкали. Немцы сбрасывали бочки с красками и листовки, в которых писали, что если покрасить крыши, то эти дома бомбить не будут. Но взрослые внушали: «Это фашисты выявляют трусов и предателей».
Но чем дальше длилась оборона, тем становилось страшнее. Бомбежки, бомбежки… Однажды бабушка не успела вместе со мной укрыться в бомбоубежище. Мама работала в госпитале. Такой был страшенный налет, что мама отпросилась из госпиталя в тревоге за нас. Главврач послал с ней (по рассказу мамы) еще пять моряков. Не обнаружив нас в бомбоубежище, она увидела, что дом окончательно разрушен, и ребята стали раскапывать подвал, где хранился бабушкин сундук. Раскопали. Бабушка оказалась жива и нормально вроде себя чувствовала, а меня без сознания моряки вынесли на руках. Отвезли в госпиталь. Мне просто не хватило кислорода. Но все обошлось.
После этого мама почти каждый день брала меня с собой на работу в госпиталь. Я носила еду раненым, пела и танцевала и оказывала им посильную помощь. Однажды я несла тарелку с супом. Споткнулась на пороге и выронила ее. Она разбилась. Я жутко испугалась. Но раздался такой хохот раненых моряков, что прибежал главврач и тоже рассмеялся. Особенно нравилось морякам, когда я прикладывала руки к их повязкам.
Возможно, я что-то придумывала, что после потери сознания (тогда в подвале) руки у меня стали «горячими». Но я даже сейчас могу «лечить» головную боль у близких для меня и добрых людей. Но, честно говоря, редко использую этот дар. А тогда, в госпитале, он очень пригодился.
Несколько раз в зеленой машине врачи брали меня на передовую за ранеными. Они говорили: «Галинка — наш талисманчик». Но из машины мне не разрешали выходить. На поле и раненые были, и что-то таилось опасное. (Я не знаю, то ли это были неразорвавшиеся бомбы, то ли мины).
Мне очень нравилось ходить по палатам и общаться с моряками. Никогда я не слышала от них ни одной жалобы или стона. Ну не помню. А меня всегда ждали.
Наступил день, когда наш дом окончательно разбомбили (вместе с бабушкиным сундуком). Нас переместили на Новороссийскую улицу, и выделили комнату, а соседствовали с нами летчики. Однажды, когда случился пожар, они с ним справились и нас спасли.
Но дальше фашисты совсем озверели. Я лично наблюдала, как звено в 6-7 немецких самолетов, выстроившись в один ряд, сбрасывает бомбы. Только разворачивается назад, и новая стая самолетов появляется. Я не помню, как я оказалась вне бомбоубежища. А бомба в него как раз и попала. Бабушку своевременно вывели. Но были погибшие.
Я хорошо запомнила три эпизода. Вот один из них. На третьем этаже какая-то бабушка стояла в углу под иконой. Все стены квартиры обрушились. А она стояла. Ее начали снимать по пожарной лестнице. Но она казалась словно окаменевшей. Такой стресс.
Второй эпизод: дедушка в деревянном туалете, который развалился после бомбежки. А дед хлопает себя по плечам и весело так скандирует: «Не достали, не достали!»
Третий — курьезный. Соседка все свои «сокровища» хранила в чемоданчике, с которым постоянно бегала в бомбоубежище. Забавно, но однажды она обнаружила, что у нее в хозяйстве было два похожих чемоданчика, и она спасала не то имущество. Все соседи смеялись над ней от души. В моей памяти всплывает множество таких курьезных моментов из нашей севастопольской жизни…
Фашисты зверели, и уже не только бомбы, но и снаряды нас доставали. Наконец был дан приказ эвакуировать детей и женщин из города.
Я помню, как мы прибыли в Камышовую бухту. Немцы были так близко, что били по нам уже из пушек. Нас так поспешно погрузили на корабли, что часть вещей даже осталась на пирсе. И я оказалась в одном платье. Но стоял июнь, и было тепло. Нас расположили на палубе корабля под огромным дулом пушки. Сказали, что здесь — самое-самое безопасное место. Как сейчас я поняла, это было эскадра эсминцев под предводительством лидера «Ташкент».
Мы отправились в сторону Кавказа ночью. Рано утром увидели, что появились фашистские самолеты-разведчики. Они покрутились над нами и улетели. После этого всех, кто был на верхней палубе, заставили спуститься в трюм. Сказали, что скоро возможна бомбардировка. Мы были вроде на середине пути до Новороссийска. В трюме стояли почти вплотную. Почему-то мне очень хотелось на палубу. В трюме было страшнее.
Я не знаю, какое мастерство или талант командира и экипажа нашего корабля позволили сохранить судно и нас! Нам сказали, что другие корабли пострадали. У одного корабля была разбита корма, у другого — нос.
В Новороссийске нас направили в станицу Дундуковскую. Я помню, что мы жили в доме командира партизанского отряда. Появились как-то немцы. Один из них поставил меня на табурет, приставил к виску пистолет и говорит: «Юда?» Мама схватила меня на руки со словами: «Нет, она не «юда». Мы — украинцы и русские».
Фашист поверил.
Затем через Баку нас отправили в Самарканд. Мы там прожили 2 года, а в 1944 году переехали на Украину (после ее освобождения), где была моя сестра.
В 1946 году мы вернулись в наш израненный Севастополь. Целыми были только почта, церковь и тюрьма. Мы жили в нижних этажах разрушенных домов, в восстановленных умельцами комнатах, более или менее приспособленных для жилья. Потом мы получили квартиру.
Сейчас мой белоснежный любимый город — красавец! Я же постоянно живу в Санкт-Петербурге. Но я люблю тебя, мой город детства, военных испытаний и «севастопольской закваски», которая по первому призыву зовет на оказание помощи людям. Да! Чувство сострадания и взаимопомощи очень ярко проявилось в те тяжелые годы. Никого не надо было ни о чем просить. Люди сами бросались на помощь. Это качество я сохранила на всю жизнь.
…Мне очень интересно было бы узнать, сколько севастопольцев — детей войны остались в живых к 70-й годовщине нашей знаменательной Победы и как сложились их судьбы.
Спасибо тебе, Севастополь! Спасибо тебе, судьба! Благодаря вам мне удалось сделать много добрых дел.
Г. СМИРНОВА, кандидат экономических наук, доцент РАН РФ с 1965-го по 2014 год.
