14o
Исполнилось 230 лет со дня рождения замечательного русского композитора Александра Александровича Алябьева, отважного героя Отечественной войны 1812 года, автора более 450 музыкальных произведений—опер, водевилей, кантат, романсов, баллад, народных песен десяти этносов царской России, включая и крымских татар…
Вначале фортуна ему улыбалась…
…Прошлое, хранящееся в 
памяти, есть частица настоящего. Все то огромное музыкальное культурное наследие, которое оставил нам Александр Алябьев, увы, сегодня является практически невостребованным. Вы когда-нибудь посещали оперы «Буря», «Эдвин и Оскар», «Лунная ночь, или Домовые»? А вас волнует музыка его балета «Волшебный барабан»? Нет? Почему же? А потому, что к ним современные театральные шоураннеры практически не обращаются…
Совсем другое дело—неизменно печальные, минорные романсы Алябьева. Я позволю только процитировать знаковые строки романсов, ставших поистине бессмертными, верного товарища по оружию знаменитого Дениса Давыдова, с кем молодой доброволец гусар Алябьев штурмовал Дрезден, 203 года назад шагал по улицам поверженного Парижа, был удостоен трех боевых наград империи.
Итак, вспоминаем… И слова, и музыку…
«Зимняя дорога» (А. Пушкин): «По дороге зимней, скучной, тройка борзая бежит…»; «Вечерний звон» (И. Козлов): «Вечерний звон, вечерний звон! Как много дум наводит он…»; «Нищая» (П. Беранже): «У входа в храм одна в лохмотьях старушка нищая сидит… Она всё тут с клюкой своей, подайте ж милостыню ей…» И, наконец, романс, который принес А.А. Алябьеву поистине оглушительную мировую славу. Он был написан на слова А. Дельвига в знак его неизбывной печали о судьбе нашего ссыльного Первого поэта. Чарующая мелодия алябьевского «Соловья»—воплощение русского лиризма—пересекла границы всех морей и океанов Земли, звучала и неизменно звучит поныне, являясь украшением репертуаров колоратурных сопрано как драгоценнейший музыкальный самоцвет.
…Судьба этого необычайно одаренного, стойко перенесшего «девятый вал» невзгод человека поистине трагична и уникальна. Действительно, невозможно назвать хоть одно какое-нибудь имя знаменитого русского композитора, который во времена дореволюционные имел бы три награды за подвиги на полях многочисленных сражений. Или упомяните имя нашего известного маэстро, над головой которого была бы сломана шпага как финал позорного ритуала гражданской казни… Аналога нет.
А ведь судьба в самом начале жизни столбового дворянина Александра Алябьева выдала ему самое что ни на есть респектабельное напутствие. Он получил прекрасное домашнее образование в доме своего отца, екатерининского вельможи, вице-губернатора Тобольского наместничества, завершив его в благородном пансионе Московского университета. Начинал он свое гражданское служение в Берг-коллегии Петербурга, а в 1812 году добровольцем ушел на войну. Воевал кавалерийский офицер Алябьев славно, вышел в отставку бравым гусаром в чине подполковника.
Перед самым нашествием французов он написал прекрасный полонез для фортепиано, а к своему 40-летию уже имел за плечами большой опыт создания очаровательных музыкальных сопровождений многих шедевров поэтической элиты Москвы и Санкт-Петербурга…
«Ваша десятка бита!»
Повторюсь: фортуна явно благоволила этому представителю разгульного столичного гусарского братства. Благоволила, но, как оказалось, до поры до времени. Вечером 24 февраля 1825 года в двухэтажном каменном особняке купчихи Заборовой в Леонтьевском переулке Москвы его хлебосольный хозяин, композитор и отставной гвардеец Александр Алябьев, давал званый обед. Гости отведали кулешу с салом, ухи московской из красноперой сопатки, продегустировали обросшую мохнатой патиной пузатую бутылку французского вина фирмы «Бузи». Затем приглашенные помузицировали и обменялись последними анекдотами из крыловского «Зрителя»…
Пока радушный хозяин закладывал все ингредиенты в кастрюлю для жженки, двое гостей—майор Глебов и полковник Времев—уселись за ломберный столик.
Банкомет, младший по званию, взял в руки крест-накрест запечатанную колоду карт, крепко сжал ее, чуть подогнув. Наклейка с треском разорвалась пополам, и банкомет жестом фокусника стал тасовать листы, как бы переливая колоду из одной руки в другую: «бура», так давно предвкушаемая гостями—любителями «сушить хрусталь и попотеть на листе», пошла…
После одиннадцати часов вечера хозяин дома и игроки, являя расхристанные сюртуки, потные лбы и косящие на полшестого глаза, вконец осоловели. А любители «буры», уже будучи не в состоянии обмениваться мыслями, перебрасывались картами. Но вот и финиш. На зеленом сукне стола мелом криво обозначена последняя ставка. Со словами «Тридцать одно—за мной, ваша десятка бита!» отставной майор Глебов предложил партнеру, отставному полковнику Тимофею Времеву, вскрыться и уплатить проигрыш—100 тысяч рублей.
Тяжело дыша, Времев молчал. «Вам, однако, следует заплатить!»—предложил, прервав паузу, Алябьев неудачно сыгравшему Времеву. Но тот с треском отодвинул кресло и озвучил весьма огульное обвинение: «Тут ставят наверняка!»
Проверили отыгранные карты, собрав их из-под стола,—всё чисто. Тогда Времев решил изобразить в стельку пьяного, стал божиться, что денег у него нет, однако споткнулся о ковер, растянувшись на полу, и в это время у него из сапога выкатился золотой александровский червонец…
У гусара ментик не дружит с меховой опушкой из драной лисы. Алябьев влепил вруну две увесистые плюхи по физиономии и пригрозил дуэлью. Времев вернул Глебову 100 тысяч рублей и с позором был выдворен за чугунную ограду особняка.
…Он проснулся на постоялом дворе деревни Чертаново, за девять верст от Москвы. С первыми петухами, шатаясь, вышел из натопленной избы на мороз. Не пройдя и пяти шагов, схватился рукой за грудь, два раза судорожно глотнул воздух и… упал замертво. Уездный лекарь в донесении исправнику констатировал «сильнейший апоплексический удар, чему способствовали плотное телосложение, усугубленные горячительные напитки и преклонные лета…»
Вердикт «великого праведника»
Однако по Москве уже расползались самые противоречивые слухи. Заведенное «Дело о подполковнике Алябьеве» стало обрастать нелепыми, даже просто фантастическими подробностями. В частности, некий столичный доктор утверждал, что Времев скончался от «насильственного разрыва селезенки». В одном из «желтых» изданий Белокаменной черным по белому было написано, что ветерана-артиллериста Тимофея Времева забили канделябрами и сапогами, и он, выброшенный на мостовую, до утра оглашал криками Леонтьевский переулок, после чего и преставился. Другие злые языки уверяли, что разгульного гусара, сочинявшего сопливые песенки, схватили за руку «на горячем», что он, мол, сдал крапленые карты. (Это как же? Он вообще не участвовал в игре.—Авт.). А третьи верноподданнически радовались тому, что Времев… накрыл целую шайку подпольных «игрецов»…
Что бы там ни говорилось, а процесс, увы, пошел споро. И в конце концов, хотя было доказано, что никто никого не убивал, а Времев приказал долго жить по причине сердечной недостаточности, Алябьева и его гостей заточили в тюрьму полицейской части в Ипатьевском переулке и стали раскручивать «дело государственного преступника», который в ходе азартной (строго запрещенной в России еще Александром I.—Авт.) игры нанес побои отставному полковнику Времеву с летальным исходом.
Есть, однако, в этом громком деле один каверзно-любопытный факт. Вершить судьбу Алябьева самолично вызвался (и даже с превеликим энтузиазмом!)… судья Московского надворного суда Иван Пущин. Да-да, тот самый «первый друг» Александра Сергеевича Пушкина, большой Жанно—совесть лицея. Он славно подыграл Николаю I, который, будучи смертельно напуганным движением декабристов, назвал Алябьева «первейшим злодеем», памятуя о широких связях композитора с декабристами-заговорщиками.
Пущин как бы в противовес своей фамилии люто ненавидел распущенность, а тем более—гусарщину и придворных аристократов, которые немерено пьют, участвуют в азартных карточных баталиях и далеки от его идей кардинально изменить существующий строй, за что, кстати, и сам же «судия» загремел в читинский острог на 30 лет спустя всего лишь год…
…На суде Пущин сказал обвиняемому: «Вы вольны были выбирать между музыкой и картами». На что Александр Алябьев хлестко «отгусарил»: «Свобода выбора, ваша честь, у того, у кого есть гарем». И, несмотря на то, что доказательства вины Алябьева были Пущиным «высосаны» из папье-маше, а мнение большинства заседателей не совпадало с вердиктом судьи, по приговору Уголовной палаты Алябьева «закатали» пожизненно в Сибирь, лишив всех прав состояния—дворянского звания, орденов, чинов и сословных прав.
Поглазеть на гражданскую казнь пришло на Конную площадь полстолицы. «Злодея» доставили в арестантской одежде на тюремных санях. На эшафоте привязали к позорному столбу, зачитали приговор, и затем палач надломил над головой осужденного шпагу…
Казалось, все краски мира померкли для бывшего гвардейского подполковника. Однако свершается нечто, вовсе не укладывающееся в рамки реалий арестантского быта николаевской России. В камеру Алябьеву доставляют… пианино, и он начинает писать там прекрасную музыку к водевилям и романсам. Парадокс: наверное, прав был Генрих Нейгауз, когда сказал: «Звук должен быть окутан тишиной».
В конце 1826 года композитор передает своему другу Алексею Верстовскому партитуру романса «Соловей», который «выпорхнул» из неволи и 7 января 1827 года с триумфом был исполнен оперной звездой Петром Булаховым в Большом театре как образец высочайшего искусства печалить и радовать без причины. Николай I был весьма разгневан и дал указание никогда на афишах не упоминать имени опального композитора…
Отдадим же должное: новоявленный государственный преступник с достоинством истинного гвардейца вынес все «прелести» царского правосудия. Алябьев, уже направляясь в ссылку в Тобольск, грустно пошутил, обнимая на прощание своего друга композитора А. Верстовского: «Слава богу, что сенатор N и князь NN преставились неделей раньше. А то мне и за них пришлось бы сидеть…»
Полулегальный вояж в Крым
В ссылке Александр Александрович Алябьев серьезно заболел и в 1831 году получил высочайшую «подачку»—ему было дозволено поднадзорно «пользоваться кислыми водами в Пятигорске». Дваджы он сопровождался под казачьим конвоем из Тобольска в Кислые Воды—в 1831-м и 1833 годах, но безрезультатно. Композитор стал сильно слепнуть, однако лечение так и не приносило явной пользы. И, что парадоксально, именно в эти годы Алябьев впервые в России обращается к обработке народных песен—русских, украинских, цыганских, народов Заволжья, Средней Азии и Кавказа.
Ему необычайно везет: начальник Кавказской области генерал-лейтенант А. Вельяминов оказался искренним поклонником творчества опального композитора и даже предоставил ему относительную свободу передвижения, что было чревато вообще-то скандальным донесением на него царю графа Бенкендорфа.
А свобода передвижения была нужна Алябьеву тогда как воздух. И конкретно—в сторону Полуденного края. В то время в Севастополе собирал материалы для своей книги «О ликвидации эпидемии трахомы в Крыму» известный в империи офтальмолог, вице-директор медицинского департамента военного ведомства Иван Петрович Бутков. Летом 1833 года он жил в Севастополе, знакомясь с материалами эпидемии трахомы 1825 года в архиве военно-морского госпиталя. С ним А.А. Алябьев был очень давно знаком, еще с войны, когда Бутков исполнял обязанности главврача военного корпуса в Париже и лично ставил на ноги раненого гусара Александра Алябьева.
Так вот, получив от наместника Кавказа сопроводительное письмо, Александр Алябьев на купеческом судне «Экспедицион», особо «не высовываясь», отбыл морем из Тамани в Керчь, а оттуда—в Севастополь.
Была у него, кроме получения желанной консультации относительно своей глазной хвори, еще одна, давно вынашиваемая цель: он хотел, как говорится, в среде обитания обработать несколько крымскотатарских старинных песен.
…Встреча композитора с Иваном Петровичем Бутковым произошла 25 июня 1833 года. Медицинское имперское светило оказался радушным, весьма прогрессивным человеком. Врач дал Алябьеву очень ценные советы и рекомендовал не бросать занятие музыкой: некоторые виды офтальмологических болезней легче лечатся, когда пациент не лежит сутками на койке с повязкой на глазах, а активно отдается любимому делу…
В Севастополе Александр Александрович пробыл еще два дня. Посетил Георгиевский монастырь, а также в частном доме у гауптвахты отыскал молодого морского офицера Федора Матюшкина, ближайшего друга А.С. Пушкина, и передал ему поклон от его младшего товарища по лицею князя Дмитрия Эристова.
В сентябре 1833 года под казачьим конвоем «вредный человек» (характеристика И. Пущина.—Авт.) был отправлен на новое место ссылки—в Оренбург. В дорожном саквояже Алябьев вез переложение двух старинных лирических протяжных крымскотатарских песен «Аллюки» и «Уел», исполняемых под аккомпанемент кубыза и гуслей. Эти песни—итог его однодневного пребывания в селе Азиз под Бахчисараем, где еще доживала свой век полуослепшая исполнительница древних дастанов…
Птичка на погребальной плите
…Шли годы. Многочисленные друзья и вельможные поклонники Александра Алябьева делали все возможное для смягчения его участи. Вначале он полулегально проживал в Подмосковье. Все его новые музыкальные шедевры на афишах печатались исключительно под инициалами «А.А.». Наконец, в апреле 1843 года его «восстановили в службе» и разрешили жить в столице.
Но болезнь прогрессировала, и последним светом в окошке оказалась его, увы, запоздалая женитьба на Катеньке Офросимовой (ей был посвящен знаменитый романс А.А. Алябьева на слова А.С. Пушкина «Я вас любил…»—Авт.). С ней его разлучила в далеком 1825 году неистребимая страсть великого законника Ивана Пущина к тотальному походу на все проявления в обществе гусарщины и последствий азартных игр. Формально любимейший друг автора бессмертной поэмы «Евгений Онегин» был, конечно, прав. Однако оказался изрядным лицемером: ведь его именитый лицейский товарищ в криминальных полицейских списках Петербурга вообще-то значился под № 37 среди самых злостных банкометов столицы…
…Великий классик российского романса ушел из жизни в 1851 году. Ни в одном печатном издании империи не было даже коротенького, как соловьиный хвостик, некролога. А ведь на плечах великого композитора уже давно почивала всемирная слава…
Его тихо похоронили в Симоновском монастыре в родовой усыпальнице. Спустя неделю на мраморной плите кто-то из безымянных почитателей выгравировал абрис трогательной крохотной птички с раскрытым клювиком. Так был обессмертен алябьевский «Соловей»…
Однако через 80 лет красные зодчии стерли с лица земли почти все строения этой обители вкруг пруда карамзинской «Бедной Лизы», и сегодня на территории чудом уцелевшей церкви Рождества установлен памятный знак в честь российского Шуберта—А.А. Алябьева. Всё-таки не беспамятны мы…
Леонид СОМОВ.
На снимке: классик русского романса А.А. Алябьев.
Р.S. В 1926 году в ЦГИА достаточно усердно советские архивисты принялись за изучение фонда III отделения царской России. В описи I дела № 45 (ч. 2-я) оказался под грифом «Секретно» пожелтевший документ 100-летней давности. В нем губернский секретарь С.А. Калугин, получивший первым донесение о смерти Т. Времева, уведомлял следователей о том, что признает ложным свой давешний донос о преступных деяниях отставного подполковника А.А. Алябьева…
Важное, согласимся, свидетельство, подписанное одним из главных персонажей всего произошедшего. Но и для царя, и для господина Пущина этот, как оказалось, лжедонос стал тайной, суперсекретной обратной стороной «волчьего билета» для Алябьева с напечатанным «приглашением» на его же гипотетические поминки…
