17o
совершил путешествие некогда один из первых российских ее, нет, не новооткрывателей, а литературных живописцев, предложивших русскому читателю доступное его воображению документальное описание вновь обретенных Россией ее южных территорий.
Об этом «Слава» уже писала далеко до событий
«Крымской весны» 2014 года, и сегодня, когда некогда заповедная Таврида вновь вернулась «в подданство» российского государства по суверенной воле крымчан, есть резон и нам в преддверии 100-летнего юбилея «Славы» вернуться к давней публикации, естественно, во многом кардинально осовременив ее…
Это надлежит сделать хотя бы потому, что мы именно сегодня отмечаем 250-летие со дня рождения замечательного русского путешественника и литератора начала ХIХ века Павла Ивановича Сумарокова, который вошел в анналы отечественной и мировой мемуаристики и драматургии отнюдь не своей пьесой «Марфа-посадница», а двумя литературными шедеврами—путевыми дневниками, которые он вел, обойдя вдоль и поперек загадочную Тавриду, где до него (отдадим должное) побывали лишь ученые-иностранцы К. Габлиц, П. Кёппен и П. Паллас.
Однако они в своих впоследствии опубликованных научных изысканиях были весьма далеки от художественного изображения красот, природных кладовых и уникального быта аборигенов Полуденного края, как его любил называть Александр Сергеевич Пушкин.
Следует отметить, что в отличие от соотечественников П.И. Сумарокова, вкравшихся, как опечатка, в серьезную краеведческую литературу путем изумленного аханья по поводу хотя и дикой, но чудесной первозданности доселе неведомой Таврики, Павел Иванович предпочел трезвые и очень даже современные суждения. Их суть—в проектах экономического обустройства и охраны культурного наследия нашего полуострова, в приближении к европейским прогрессивным стандартам схем застройки жилья и взаимоотношений с аборигенами российских поселенцев. А в качестве образца для подражания тому, как следует на голом месте закладывать новые города, Павел Сумароков избрал наш Севастополь…
К слову, сегодня его крымские дневники на мировом антикварном букинистическом рынке относят к классу раритетов третьей степени редкости. А в нашей Морской библиотеке после пожизненных «заключенных» суперредкого фонда—записки Петра I, жалованного вердикта Екатерины II и ряда бесценных фолиантов по морской тематике—сумароковские «Досуги крымского судьи» есть жемчужина такой величины, которая вполне вписывается в первую десятку чудом сохранившихся изданий по топонимике и краеведению Крыма.
Самое первое «турне»
Итак, пора бегло представить читателям этого человека. В молодости Павел Сумароков служил в гвардии. А в более зрелые годы серьезным образом обратился к истории человечества: глубоко штудировал труды Геродота, Страбона, Плиния Старшего, изучал российские летописи. В начале мая 1799 года Павел Сумароков, видимо, решив, что его совсем «не цепляет» скудная литература о Крыме, вознамерился более пристально и пристрастно глянуть на таврические «развалины, поникшие челом» (если об этом слогом Пушкина) и через Киев отправился в свое первое «турне» по Крыму.
15 мая он приступил к дневниковым записям, посвятив их княгине Варваре Голицыной, под патронатом которой издал вскоре книгу под названием «Путешествие по всему Крыму и Бессарабии в 1799 г. Павлом Сумароковым. С историческим и топографическим описанием всех тех мест…»
Тут следует сделать важную ремарку. Его тоненькая книжица была издана в супермолниеносном по тем временам темпе уже в 1800 году. Если учесть, что на урезе XVIII и XIX веков даже размер и цвет оберточной бумаги строго регламентировался государством, то можно предположить, что выпуск этой книги патронировался очень важной персоной. И это действительно было так. Когда на рабочий стол адмирала Осипа Дерибаса легли оттиски книг П.И. Сумарокова об Одессе и Полуденном крае, тот обратился к Павлу I и получил «добро» на выпуск этих книг в самые сжатые сроки…
…Впечатления от Крыма, на чью землю Павел Сумароков впервые ступил 24 мая 1799 года, автор щедро перемежает ссылками на суждения древних авторов. Так, он пишет: «Близ моря Меотического, или Азовского, стоял город. Иродот свидетельствует: имя ему—Крымни».
27 мая Сумароков встречается в Симферополе в усадьбе Каролиновка с уже широко известным в Европе естествоиспытателем и географом Петром Палласом, который проживал тогда в районе нынешнего парка «Салгирка».
Несомненно, эта встреча не была случайной. В 1795 г. в России в переводе с французского Ивана Рижского увидело свет крымское детище Палласа «Краткое физическое и топографическое описание Таврической области». Паллас весьма сухо, но скрупулезно в плане составления атласа флоры и фауны много места в своем труде отвел горному Крыму. Потому Сумароков вполне логично и вознамерился заполнить пробелы, касающиеся особенностей территории, в частности раритетов исторического плана по титулу покоящегося на «обломках Херсонесской империи» Ахтиара. Как потом оказалось, в труде ученого немца пробелов с поправками на реалии 1800 года выявилось предостаточно.
…Наняв турка-переводчика, отставного ротмистра, и вольного слугу, отставного сержанта, Сумароков выправил подорожную от симферопольского капитан-исправника и отправился «покорять» Полуденный край.
14 июня он через Байдары спустился к Балаклаве. Вот его самые первые впечатления об этом дивном городке: «Ныне Балаклава, состоящая из 60 домов, расположена в одну линию по пологому берегу моря, обитаема одним греческим баталионом, и есть военная слобода, в которой арнауты, имея непрерывное проживание, отправляют по кордону свои караулы».
Сразу отметим: зоркий глаз этого путешественника, в отличие от праздношатающегося в конце ХVIII в. по Тавриде люда, фиксировал на общем панно впечатленческих пазлов наиболее значимые «осколочки», которые потом, в дневнике, обретали форму далеко идущих, весьма поучительных выводов. Например, вот что он пишет о тогдашнем Севастополе, еще совсем юном городе: «В 15 верстах отсюда (от Балаклавы.—Авт.) находится Ахтиар, выстроенный в наши времена в новейшем европейском вкусе… Прежде он назывался Севастополем… В нем 2 церкви, российская и греческая, 610 морских офицерских и 45 отставных штатских и обер-офицерских, 68 купеческих, мещанских, поповских и 18 невольнических домов, что всего составляет, не считая казарм, 741 дом, при том 80 лавок…» (Следует читателя ввести в курс дела насчет пресловутых 18 «невольнических домов». Конечно, никакой в России работорговли не было на урезе ХIХ века. А вот острогов наплодилось предостаточно. Криминальная дармовая рабочая сила, бредущая по жизни по траектории кнута, но без пряника,—это чисто национальная российская практика.—Авт.).
И далее: «Город довольно пространен, и все построения оного, которые… принадлежат казне и суть каменные, сделаны из остатков древнего и именитого Херсонеса, не более двух верст отсюда существовавшего».
На эту весьма нереспектабельную, увы (а если честно—варварскую), схему первозастройки нашего города, кстати, потом—после Сумарокова—с горечью обратят внимание многие великие люди, посетившие сей край.
В середине июня Сумароков в Севастополе знакомится с вице-адмиралом Вильсоном, обедает на хуторе командующего ЧФ адмирала Ф.Ф. Ушакова, «на скорую ногу» посещает Георгиевский монастырь и 25 июня через Инкерман и Дуванкой отправляется в тарантасе в Бахчисарай, о котором оставляет весьма пессимистические заметки в тон, кстати, отзыву о ханской столице посетившего ее 20 лет спустя Пушкина.
«Счастливая полоса»—вот так, однако, в целом охарактеризовал Павел Сумароков всю линию Южного берега Крыма. И он делает весьма позитивный вывод о будущем этого пока полудикого края, в частности о рациональном использовании правителями России экзотических богатств Тавриды. Мысль такова: зачем благовония, лечебные травы, шелка Востока завозить в Москву и С.-Петербург издалека, за три моря, за тысячи километров? Все это найдется здесь, на благословенном полуострове. А значит, следует более оперативно «учреждать в Крыму колонии, но не из тунеядцев и бродяг». Они, колонисты, будут, по мнению автора «Путешествия…», плодотворно служить на перевалочных транзитных пунктах, через которые из России в Европу можно будет наладить торговлю и транспортировку морем исконно российских товаров—пшеницы, скота, сафьяна, меда…
Согласимся, это—не аморфные литературные изыски «нежных путешественников», как спустя 23 года А.С. Пушкин в письме к декабристу А.А. Бестужеву отзовется об умилительно-сусальном творчестве пионеров-россиян, посещавших в самом начале ХIХ века Тавриду,—С. Боброва, В. Измайлова, Г. Геракова—и иных, рангом на порядок ниже, несть им числа, эдакая целая кучка воздыхателей по Крыму, хотя, как сказал один весьма смешливый поляк, не каждая кучка—могучая…
«Эдемский край»
Итак, Сумароков в 1800 г. издает свою сигнальную книгу о Крыме. Она—как первая любовь: без пространных размышлений, без рассудочных «за» и «против» о предмете обожания. Таврида предстала перед создателем «Путешествия…» во всем блеске дикого внешнего очарования, а сам автор как бы застыл в «глубоком пардоне» за затянувшееся на государственном уровне цивилизованное осмысление возможностей этого чудного «эдемского края».
Первая книга П. Сумарокова оказалась весьма востребованной в России. Ее просто до дыр проштудировал, например, посетивший в 1820 г. Тавриду известный писатель И.М. Муравьев-Апостол, изучали и ссылались на Сумарокова в своих путевых заметках Н.А. Львов, В.В. Броневский, К.Н. Батюшков, В.В. Капнист, А.С. Грибоедов…
Они как могли, конечно же, пытались разбанализировать волнующее умы, но во многом неведомое, почти индейское понятие «Полуденная Россия», засевая по крохам на газетно-журнальных наделах империи семена своего конкретного видения красот и проблем Крымского полуострова. Но все ж таки в этом направлении первый серьезный шаг сделал Сумароков. Отдадим же ему должное…
В Симферополе, на набережной Салгира, во дворе консервного завода безжалостное время все-таки соблаговолило сохранить два древних домика. Один из них, под № 5, двухэтажный, принадлежавший некогда лейб-медику Ф. Мильчаузену,—это бывшее обиталище Павла Сумарокова, который в начале мая 1802 года в составе представительной правительственной комиссии прибыл сюда для разрешения поземельных межевых споров.
Павел Сумароков тогда приехал сюда в должности вновь назначенного губернского судьи и активно работал в государственной комиссии.
Спустя год увидела свет его первая (из двухтомника) книга «Досуги крымского судьи, или Второе путешествие в Тавриду». На этот раз Сумароков вознамерился более тщательно исследовать таинственно-сумеречный Полуденный край—обиталище древних херсонеситов, скифов, тавров и генуэзцев. Он вновь обзавелся профессиональным проводником и нанял рисовальщика—француза Александра де Палдо, который с натуры переносил в альбом наиболее экзотические предметы особого внимания Сумарокова.
Вот первые строки из дневника 1802 года, посвященные Севастополю: «Двенадцативесельный катер ожидал меня при Инженерной бухте… 18 лет назад дремучий лес покрывал всю эту поверхность, стаи хищных волков наполняли воем окрестности… По присоединении Крыма к империи важность сего места обратила на себя внимание, хижины умножились. Херсонес предстал с богатым завещанием: повезли из него каменные столбы, карнизы… Юная колония без денег, без плана, без материала составила из себя городок… Ахтиар, или по-новому Севастополь, всем одолженный до последнего камушка древнему Херсонесу, стоющий казне только до 100 тысяч рублей, с надменностью вступил в соперничество с первейшими городами России».
И далее идут чисто эстетические рассуждения: «Вечернее освещение учинило великолепный и прекрасный адрес расположенному на горе амфитеатром Севастополю… Восемь вытекающих бухт, или морских рукавов, доставляют удивительные удобности. Всякая бухта имеет свое отличие. В иной киллюють, в другой оснащивают, а в этой становятся на рейду. Одним словом, Севастопольская гавань, гордясь перед Магонскою, почитается единственной во всем свете». (Порт Магон (Маон)—в пору правления Александра I считался всемирно известной, очень удобной гаванью на Балеарских островах (Испания).—Авт.).
Поистине ко второму своему путешествию по Южному берегу Крыма и Севастополю Павел Иванович подготовился основательно: «Взяв с собой древнюю карту, я пустился верхом с проводником в намерении осмотреть знаменитый по берегу угол».
Речь идет уже о Балаклаве: «Унылость соседствует с неприятным уединением; сильны здесь ветра, для судов опасные».
Путешественник взобрался к донжону («ужасная гора»), «измученный», удовлетворился обозрением «развалин церквей, мечети». (Что касается «древней карты», то речь, скорее всего, идет о выкопировке карты Крыма средневекового историка араба Масуди, жившего в IX в. н.э.—Авт.).
Далее в книге следует пространное топонимическое исследование Балаклавы. Автор опирается на авторитет Страбона, Арриена, Плиния Старшего, пытается найти нечто среднее между генуэзским названием Цымбанон и древнегреческим Сюмболон. Несомненно одно: Сумароков уже тогда прекрасно понимал, сколько выгод в будущем сулит Балаклавская бухта—это мифическое творение природы, и сетовал на то, что руки истинных хозяев сюда пока не дошли.
Во всех путешествиях по знаковым достопримечательностям Гераклейской дуги Сумарокова не покидает одна важная мысль: культурное наследие пращуров пребывает тут в упадническом состоянии. Не избежал такой точки зрения и наш седой Херсонес: «Неужели по прошествии более 2 тысяч лет еще не загладились его следы? Плиний называл его Мегарисом. Ныне знаменитое достояние греков составляет неважную дачу госпожи Алексияновой, на местах храмов… пасутся стада овец. Какой урок для смертных!»
Но, отметим, какой чувственной, элегически поэтичной ноткой «отозвался» на сей раз на посещение Сумароковым Георгиевский монастырь, который два года назад Павел Иванович обошел в спешке за полчаса. Теперь он тут пробыл целые сутки. Вот каковы его впечатления: «Святые мужья довольствуются здесь одними плодами. Вот место для любящих уединение! В примирённую душу вливаются сладостные чувства…»
Павел Иванович нашел на подворье обители мраморную, «нечаянно отрытую» колонну и свободно на греческом прочитал эпитацию, которой уже насчитывалось 628 лет.
«К чему холодные сомненья?»
Далее автор очень обстоятельно ведет рассказ о вероятности нахождения здесь капища Ифигении, с ее на нем изображением, как утверждал Страбон. Сумароков достаточно четко повествует о мифе, созданном во II тысячелетии до н.э., в котором жрицу Ифигению насильно перенесла всемогущая Артемида в Тавриду, в святилище тавров. И он однозначно отождествляет древнегреческий Партенион с нынешним Феолентом.
Здесь уместно обратить внимание читателя на один абзац из ретроспективных резюме Сумарокова, основанных на мифах об Ифигении, опосредованно донесенных до просвещенных россиян перифразой искусства—французской трагедией Вобертрана, оперой К. Глюка, драмой М. Колтеллини «Ифигения в Тавриде». Вот что он пишет: «Тавры мнили утешать гнев своих неодушевленных кумиров кровию нещастных пленников».
А теперь обратимся к широко известному пушкинскому «Отрывку из письма к Д.»:
К чему холодные сомненья?
Я верю: здесь был
грозный храм,
Где крови жаждущим богам
Дымились жертвоприношенья…
В библиотеке А.С. Пушкина рядом с «Историей Тавриды…» С. Сестренцевича-Богуша стоял и томик П.И. Сумарокова за 1805 год. Можно предположить, что именно сумароковский вышеприведенный абзац, посвященный капищу на Феоленте, послужил для Поэта тем исходным вдохновленческим материалом, из прозаических фрагментов которого он и выдал на-гора в 1824 г. свой знаменитый поэтический шедевр в письме к Чаадаеву…
Завершая в «Досугах крымского судьи» часть дневника, который касался Севастопольского региона, Павел Сумароков вновь открывает интереснейшую для нас картину аверса культурного досуга тогдашних обитателей Севастополя: «Повезли меня в клуб. Хорошее освещение, стройная музыка, 20 пар, танцующих контрдансы. Порядок, вежливость заменили разорительное великолепие. Нет почти ни одного европейского языка, который бы я не услышал в их беседе…»
И все это—в противовес, кстати, чопорному, надменному, утопающему в роскоши Санкт-Петербургу с его балами.
…Пройдет почти четверть века, и Павел Сумароков, именитый литератор, член Академии наук и сенатор, удостоится «великой чести» быть введенным лично императором в состав сенатской комиссии Верховного уголовного суда над декабристами. Ему предстояло участвовать в утверждении суровых кар тем, кто «разорительному великолепию» одного процента населения империи решил предпочесть жизнь… без царя. И надо отметить, что среди представителей Сената, включенных в комиссию, он был единственным, кто решился активно содействовать флигель-адъютанту В. Перовскому, кстати, похороненному в нашем Георгиевском монастыре, которому удалось уберечь от каторги таких славных сынов Отечества, как однокашник А.С. Пушкина по лицею В. Вольховский, светлейший князь А. Суворов, и ряд других.
Приведенный нами выше штрих личности П.И. Сумарокова еще раз доказывает, что этот человек, по сути, первый открывший соотечественникам все красоты и потенциал Тавриды, был по тем временам одним из самых прогрессивно мыслящих граждан России, хотя и не оказавшихся в Петербурге на Сенатской площади в дни памятного восстания декабристов.
Его жизнь—пример достойнейшего служения Отчизне, честного, безоговорочного и прямолинейного. Недаром девиз дворянского герба Гедиминовичей Сумароковых звучал именно так: «Одним путем без изгибов…»
Леонид СОМОВ.
На снимке: П.И. Сумароков.
