Будущее завтра

У российской науки большое будущее. Такие мысли появляются после общения с севастопольским ученым Максимом Евстигнеевым. Недавно группе ученых-биофизиков под его руководством удалось добиться впечатляющего успеха, который может привести к прорывному результату в области химиотерапии рака. Профессор Евстигнеев убежден: онкологические заболевания удастся победить в ближайшие пять-десять лет. Правда, могут появиться другие, ранее неизвестные болезни. Кроме того, научную школу проректора Севастопольского государственного университета признали одной из ведущих в стране—кафедра физики СевГУ получит президентский грант на свое исследование. Что это за исследование, что такое фуллерены и как они помогут в борьбе с недугом, а также какие перспективы есть у российской науки, сколько может прожить человек—в интервью «Славы Севастополя» с ученым-биофизиком, проректором СевГУ Максимом Евстигнеевым.

—Максим Павлович, сколько лет вы занимались этим исследованием, которое, как я понимаю, связано с взаимодействием фуллерена с противоопухолевыми антибиотиками?
—Исследование началось в 2012 году. Мой бывший оппонент по докторской диссертации профессор Юрий Прилуцкий из Киева связался со мной, зная мою исследовательскую компетенцию, и предложил вместе поработать. До этого я занимался другими вещами—тоже молекулярным взаимодействием, но другого типа. Профессор предложил сотрудничать по его тематике, которая связана с фуллеренами. С этого момента у нас получилась замечательная синергия.
—А простыми словами как-то можно объяснить суть исследования? Что такое фуллерены?
—Если кратко: химиотерапия рака использует стандартный набор высокотоксичных препаратов, и поэтому, когда их вводят в организм, проявляется множество побочных эффектов: выпадают волосы, начинается диарея—лечение бьет по всему организму. Это главная проблема в химиотерапии. Многие исследовательские группы пытаются найти способы, как эту токсичность подавить либо повысить эффективность препаратов. Фуллерены были открыты относительно недавно. Оказалось, что они по каким-то причинам могут улучшать эффективность действия антибиотиков. Правда, улучшение слабо проявлялось. Я погрузился в эту тему, используя свои предыдущие наработки. И мы предложили механизм, который потенциально мог усилить действие антибиотиков в присутствии фуллерена и понизить их токсичное воздействие. Речь идет о том, что та смесь, которая вводится в организм человека, должна обязательно содержать фуллерен в определенной пропорции. Это было наше предложение.
Мы провели ряд тестов—это уже моя часть исследований, а Юрий Иванович в своей группе начал проводить первичные биологические тесты. Выяснилось, что та гипотеза, которая была нами предложена, доказала, что на лейкемических клетках происходит эффективное подавление их роста. Мы попробовали другой тип антибиотиков—в большей или меньшей степени проявился такой же эффект. Это был важный успех, действительно важный. Затем мы проверили взаимодействие фуллерена и антибиотика на реальном биообъекте (мышь). Эксперимент сложный, его проводили в Германии и на Украине. Во Львове очень сильная научная группа, которая может этим заниматься. Это взаимодействие с учеными в консорциуме. И тут выяснилось: из группы мышей (условно говоря, 20) после введения фуллерена выживают десять, без него—всего пять. Конечно, предстоит еще много исследований на эту тему. Но известно, что происходит «адресная доставка» антибиотика к раковым клеткам: в смеси формируется наноконтейнер из фуллеренов, туда адсорбируется антибиотик, все это движется по кровотоку, не связываясь с белками крови. Влияние на окружающие здоровые клетки меньше, а концентрация антибиотика в больных увеличивается. Почему так происходит, до конца пока непонятно. Кстати, в России проводится много исследований с наночастицами углерода. Есть разные их типы: фуллерены, наноалмазы. Очень перспективное сейчас направление.
—Оборудование вашей лаборатории соответствует международным стандартам?
—В нашей лаборатории есть уникальный прибор, единственный в Крыму, его приобрели для университета в 2015 году. Он предназначен для определения параметров молекулярных систем. Этот прибор я использую в работе своей научной школы. Современный уровень публикаций требует современного оборудования. Так вот, этот прибор, будучи очень узконаправленным, соответствует международному уровню. То исследование, которое я проводил, сделано в коллаборации с другими международными группами—Германии, Украины, Польши. Так что это исследование—результат синергии многих уникальных лабораторных установок. Тот прибор, который стоит у меня, лишь малая часть инструментария исследователя.
—Исследования—это очень важно. А что насчет внедрения разработок, ведь вывод одного нового препарата на рынок от исследований до испытаний на людях обходится минимум в миллиард долларов…
—К сожалению, для того чтобы довести препарат от исходной идеи до внедрения, необходима длинная цепочка исследовательских групп с разными компетенциями. Всё это стоит десятки миллионов долларов. Мой вклад—самое начало цепочки. Потом идет клеточная группа, затем—медико-химическая, только потом начинаются полноценные исследования на мышах и уже после—первая фаза испытаний на человеке. На данный момент мы прошли только первые два этапа решения этой задачи, что и было отмечено грантом президента РФ, но вся цепочка—сложная организаторская работа, и пока с моей сегодняшней должностью проректора она не очень совместима.
—А реально ли всю эту цепочку от разработки до внедрения пройти в России? Готова ли страна финансировать такие проекты?
—Как ни странно, возможно. За последнее время в России появился ряд центров, которые имеют технологические возможности по выводу отдельных препаратов на рынок. Я уже начал контактировать с одним из таких центров, способных проводить всю серию тестов с перспективой выхода на человеческий материал. Но большего я пока сделать не смог. Проректорство съедает большую часть времени, науке остается не так много. В рамках президентского гранта, который мы получили на исследование, планируем расширить линейку антибиотиков и выяснить их совместимость с фуллереном. Результатом будет указание на набор антибиотиков, перспективных для использования в химиотерапии в смеси с фуллереном.
—Можно ли предполагать, что по итогам научно-технической революции рак отступит, в том числе и вашими усилиями? Или его победить невозможно?
—Я абсолютно уверен в том, что онкология в той или иной мере будет побеждена, и это произойдет уже в ближайшие 5-10 лет. На большинстве видов рака успехи адресной доставки препарата уже проявляются. Есть такая технология–препарат-нанобомба. Она пока не введена в широкое использование, но американцы уже доказали, что если препарат вводить в опухолевые клетки и далее селективно их облучать лазерным излучением видимого диапазона, то вещество-нанобомба начинает переизлучать свет в ультрафиолетовом диапазоне, а ультрафиолет губителен для раковых клеток, и они начинают погибать.
Развитие технологий идет быстрее, чем развитие болезни, я абсолютно убежден, что вскоре мы подавим и СПИД, и рак, но в любом случае появится другая болезнь. Почему? Потому что мы все еще пока биологический вид, жизнедеятельность которого ограничена ресурсами нашей планеты, поэтому неизбежно в природе будет формироваться ограничивающая популяцию тенденция.
—Ограничивающая насколько? Как вы думаете, человек сможет жить больше ста лет?
—Существует теория 120-летнего человека, которая в западном мире, и уже отчасти у нас, начинает признаваться. В скором времени продолжительность жизни начнет возрастать. Считается, что средняя ее продолжительность может условно вырасти до 120 лет. Я считаю, что это возможно с биологической точки зрения. Жизненно важные процессы организма человека можно подкорректировать, создав соответствующую среду: питательную, экологическую, психологическую. Я верю в то, что человек сможет достигать этой планки, уменьшив негативное влияние окружающей среды. Если посмотреть, как эволюционирует человечество, то увидим, что условия для человека становятся все более комфортными.
—Наверное, экологическая среда становится только хуже….
—В других странах уже начинают задумываться о проектировании городов сразу в идеологии экологичности. Есть «зеленые стандарты»—человек, находясь в городе, как бы живет в гармонии с природой. Это может быть для вас неожиданно и ново, но этот тренд в мировой урбанистике очень четко прослеживается. Урбанистика движется именно в таком направлении—создание среды обитания человека, максимально гармонизированной с природой.
—Максим Павлович, а вы мечтаете получить Нобелевскую премию за свои исследования?
—Конечно, плох тот солдат, который не мечтает стать генералом, но я не думаю, что для ученого такая концепция—хороший принцип. Наука—это образ жизни, премия не должна быть самоцелью. И если тебе интересен объект, ты полжизни ему посвящаешь. Результатом может быть Нобелевская премия, но это точно не самоцель. Может быть, я не прав, может быть, для кого-то это так, но я точно знаю, что наука—моя жизнь. Мне мыслить интересно, думать интересно. Я знаю, что у многих ученых, Веселкова в том числе, примерно такое же было мнение. Не карьерный рост, не достижение каких-то премий. Если бы я не получил президентский грант, я бы все равно продолжил заниматься исследованием, фуллеренами, мне это интересно.
—Вы упомянули профессора Алексея Веселкова—известного севастопольского ученого-физика. Вы были с ним знакомы?
—Веселкова я не просто знал, он был моим руководителем, я защищался под его руководством, прошел через его школу. По сути, он меня всему научил. Это мой шеф, учитель. Он был настоящим ученым, человеком, который жил наукой, дышал ею. Алексей Веселков был прекрасным преподавателем, одним из редких преподавателей. Он всегда у меня ассоциируется с образом настоящего ученого и не просто человека, который сидит в очках и что-то пишет, но ученого во всем. Он прекрасно преподавал. Его образно называли «человек солнца» и очень любили и студенты, и аспиранты, и преподаватели.
—Ваша научная школа— это прежде всего кто?
—Мои аспиранты. Некоторые уехали за рубеж и сейчас довольно успешно там работают. Но есть часть ребят—такая поляризация общества, которые, поработав там, возвращаются. Есть у меня аспирант, который вернулся и сейчас является членом моей группы. Во многом работа на Западе для ученого много более комфортна по целому ряду признаков, и вот эта комфортность очень влияет на выбор человека. Я, многократно бывая на Западе, понимаю разницу работы там и здесь. Много лет я работал в Великобритании, в Лондонском университете. Потом было много коллабораций—Шотландия, Польша, Германия, Мексика. Сейчас я активно сотрудничаю по фуллеренам с Украиной и Германией. Для меня лично жизнь на Западе оказалась неприемлемой, там совсем другая ментальность. Мне там одиноко, скучно и неинтересно.
—А не страшно ли открыто рассказывать о своих исследованиях? Вдруг кто-нибудь присвоит себе идею…
—В таком виде, как вы говорите, «присвоит»—этого мало, но есть. Но внутренняя конкуренция в мире—колоссальная. Любое значимое научное исследование—большие финансовые ресурсы. Конкуренция за гранты, конкуренция за людей, за идеи. Например, что такое международная научная конференция? В современном мире это рынок идей, куда ты приезжаешь не отдать, а взять. Там много людей, снующих туда-сюда, которые ищут, кого переманить. Эти люди ищут идеи, которые потом привносят в свою группу. Я с таким неоднократно сталкивался. Мы с вами живем в рыночной экономике. Поиск людей, перекупка людей—это нормально. В российской науке это пока слабо выражено, но в мировой науке—повсеместно: перекупка людей, поиск идей. Но для того чтобы ты позиционировался в научном сообществе, ты не можешь только брать, ты должен делать доклады, писать научные статьи. И только тогда ты можешь быть включен в ряд специалистов, признаваемых мировым сообществом. Их очень немного, во всей России таких десятки на самом деле.
—А вы входите в их число?
—В моей узкой области меня признают. Год назад в Австралии была серьезная, мощная конференция, куда меня пригласили как специалиста. В той же секции, в которой у меня был доклад, принимал участие нобелевский лауреат и мой коллега—химик, имеющий самое высокое в мире цитирование! В научной области цитирование является одним из главных факторов. Мне поступало много предложений о работе, но в силу специфики моего характера я здесь нахожусь, никуда не хочу уезжать. К счастью, в российской системе возможности делать науку есть, их мало в Севастополе, я это прекрасно понимаю, но это мой город, и я отсюда уезжать не хочу.
—То есть переход из Украины в Россию пошел на пользу развитию науки в Севастополе?
—Без лишнего патриотизма: российская система при всех сложностях, которые есть, эволюционирует в правильном направлении и в попытках инновационного развития экономики, и в попытках модернизации образования и инфраструктуры. Конечно, есть много проблем, но украинская система науки находилась в агонии, это была деградирующая система. К счастью, наше российское образование с каждым годом становится все более конкурентным, и это также проявляется и на нашем вузе. Пусть он периферийный, пусть недавно был украинским, но у нас уже стали появляться образовательные продукты, которые уникальны на российском поле и даже конкурируют с западными аналогами. Например, образовательная магистратура по инновационному судостроению («Маринет»)—беспилотные суда, «Энерджинет»—интеллектуальная энергетика, «Умный город».
—Максим Павлович, вы строгий преподаватель?
—Да, мне кажется, что я строгий преподаватель, студенты меня немножечко побаиваются. И я считаю, что это хорошо, потому что учебный процесс—не удовольствие, это не погулять вышел. Учебный процесс—определенная учебная дисциплина, большая работа. В отличие от западной системы мы все-таки должны студентов в какой-то мере заставлять учиться. И специалистом человек станет только тогда, когда много труда вложено. Вот такую концепцию я применяю в обучении студентов.
К огромному сожалению, в последние годы наблюдается очень сильное снижение качества знаний студентов. Я связываю это с деградацией школьного образования. В школах не приучают к работе. Студент 10 лет назад и сейчас—небо и земля. Сейчас многие из них изначально не умеют работать, для него 20 минут посидеть—уже много. Конечно, мы научим, но дело в том, что многие, более способные выпускники школ, уезжают поступать в Москву, Томск, Питер. В Севастополе сейчас идет «утечка молодых мозгов». Если раньше лучшие абитуриенты уезжали в Киев и Харьков, то сейчас перед ними—вся большая Россия. Задача университета—переломить этот тренд.
—С таким насыщенным графиком работы вы успеваете уделять время своим сыновьям? Вообще насколько от семьи зависит успешность человека?
—К сожалению, времени на воспитание сыновей мало, но я компенсирую это качеством общения. Мой дед был подводником, воевал на Балтике и в какой-то мере он был моим наставником. Он был замполитом, и главными его профессиональными задачами были контроль и корректировка морального духа матросов и офицеров. Он меня воспитывал так: «Это нужно сделать», «Ты должен»… В какой-то мере я и своих сыновей, Святослава и Диму, воспитываю в этом же ключе. И я учу их ответственности за свои поступки. Конечно, от семьи многое зависит. Моя жена Анастасия—не только жена, она коллега и друг. У меня не было бы такого успеха без ее помощи. А я ведь часто уезжаю в командировки, но она всегда меня поддерживает. Анастасия тоже работает в СевГУ.
Между прочим, до 9-го класса я был гуманитарием. Мои родители—кандидаты биологических наук—все детство безуспешно пытались привить мне интерес к биологии, пока я не получил сотрясение мозга. Я это уже рассказывал в одном из интервью. Возможно, это просто совпадение, но именно с тех пор меня стали интересовать точные науки. Кстати, моя бабушка, Надежда Викторовна Евстигнеева, тоже была журналистом—работала в газете Черноморского флота «Флаг Родины».

Анна БРЫГИНА.
Фото Д. Метелкина.