17o
Народный артист России Александр Домогаров—о работе с выдающимися режиссерами, уличных понятиях и родительском примере.
12 июля Александру Домогарову исполнилось 55 лет. Свой юбилей он отметил творческим вечером под названием «Улица Кедрова, д. 16, кор. 1. Возвращаюсь». Представление на сцене Центрального академического театра Российской армии по задумке народного артиста станет неким возращением—к детству и юности, к друзьям и родной улице. Корреспондент «Известий» встретилась с актером накануне его путешествия во времени.
—Улица Кедрова, дом 16, корпус 1—это…
—…мой домашний адрес, место, где я родился. Я еще номер телефона хотел написать, но его уже не существует. Возвращаюсь к тому, чего уже нет. Сам дом, коробка, остался, конечно. Но уже нет детства, нет моих родителей. Друзья остались, но они уже там не живут.
—А как насчет возвращения к музыке вашей молодости, стилю одежды?
—Такой одежды мы уже не найдем даже в самых крутых магазинах (смеется). Для людей, которые придут на концерт (это зрители не 15+, а скорее всего, 40, 50+), этот вечер станет воспоминанием. Мне бы хотелось, чтобы каждый вспомнил о своем доме, родителях, юности. Мы будем общаться. Если моих однокашников «не скрутит», чтобы выйти на сцену, пускай выйдут. В этом и есть кайф.
—Вы тоскуете по тому времени?
—Иногда мне его очень не хватает. Не хватает тех отношений, той беззаботности в той, тогда совсем другой стране. Не хватает совершенной свободы, которая у нас, молодых, была. Последние классы школы, институт… Нам тогда нечего было терять. У меня нет ностальгии. Но есть чувство, что всё это осталось далеко позади.
—Что-то конкретное вспоминается?
—Помню, как я пришел в школу № 18, потом она стала школой № 4, а часть наших «врагов» слили в 21-ю физико-математическую.
—Почему «врагов»?
—Мы были совсем хулиганы, а эти—ну какие-то уж очень умные. Но мы хулиганили не так, как нынешнее поколение. В 70-е годы нас воспитывали улица, железные правильные законы: младших не обижать, если что—за них всегда вступались старшие. А у них были другие старшие.
Можно, конечно, по-разному переиначить, но улица тогда была настоящей улицей. И мальчик Домогаров Александр Юрьевич из обеспеченной семьи всё равно жил уличной жизнью и без нее не мог. Я вырос в этих дворах, всех знал. Со всеми надо было общаться, дружить. Я, естественно, жил по определенным правилам. Эти правила по сей день остались в памяти тех, кто ими дорожил.
—Уличные понятия?
—Можно и так сказать. В наши времена, например, после девяти вечера возле кинотеатра «Салют»—он выходил окнами на нашу школу—можно было гулять только нам, чужакам—нельзя. Мы возглавляли клан 11-12-14-леток. За нами стояли старшие, которые нас охраняли. А мы «курировали» младших. Всё было очень четко. Так же и в детском саду—за младшенькими ухаживала подготовительная группа. Переходишь в школу—там тебя «пасут» пятиклашки.
—Зимой в интервью «Известиям» вы говорили, что вместе с Андреем Кончаловским ищете новый театральный материал. Поиск продолжается?
—Да. Театр—живое существо. Здесь нельзя ошибаться. По крайней мере, в выборе. Можно легко выбрать и материал, и роль, но потом будет тяжело их нести.
Процесс осложняется еще и тем, что я многое взвалил на себя в начале этого года. Нужно пережить 2018-й. К счастью, в театре (Театр им. Моссовета.—Ред.) пошли на уступки, дали время хорошенько подумать над материалом. И они тоже думают. Мы должны выбрать пьесу, которая будет интересна театру, мне и зрителю.
—Какая пьеса может вас заинтересовать?
—«Гамлета» точно не будет—с таким названием уже понятен предмет разговора. Он может быть таким, сяким, авангардистским или классическим. Но название определяет степень твоего участия в постановке. Назовешь «Цветик-семицветик»—и сразу понятно, что будешь играть какого-нибудь гномика. О гномиках мы думать не хотим. Сейчас я подхожу к своей работе более серьезно, чем когда-либо. Если начну репетиции, то ближайшие
5-7 месяцев не смогу работать в параллель. Надо заниматься чем-то одним и очень целенаправленно.
—Поговорим о кино. Кто из тех многочисленных режиссеров, с которыми вам довелось работать, изменил ваше существование в кадре?
—Все.
—Разве такое бывает? Есть встречи поворотные, есть проходные.
—У меня все были поворотными. Естественно, чем выше «поворот», который тебя поворачивает, тем круче результат. У Ежи Хоффмана—свой поворот, у Анджея Вайды—свой, у Андрея Кончаловского—свой. Владимир Бортко, Светлана Дружинина, Борис Бланк, Валерий Тодоровский—всех не назову. Каждый из них меня лепил.
Актерство—штука подневольная. Даже если тебе дают какую-то свободу, ты все равно подчинен режиссеру. Мастера иногда видят такое! Ты даже не понимаешь, что у него в голове, какой железобетонный рисунок там создается, какую платформу он кладет и что хочет сказать. Но режиссер тем и круче. Есть у великих какой-то секрет. Каждый из тех, с кем я работал, внес в мое развитие свою лепту.
—Но приходилось работать и с не самыми выдающимися людьми?
—Даже плохие режиссеры, которые мне встречались, были хорошим, хотя и жестоким опытом. Конечно, лучше работать с гениями, но иногда приходится встречаться с откровенными непрофессионалами. Я считаю, надо благодарить всех и вся.
—Вопрос дилетанта. Можно с ходу отличить профессионала от непрофессионала в режиссуре, актерстве?
—Когда мы только садимся разбирать сценарий, я понимаю, что мы в этом материале еще октябрята, пионеры. Если мы хорошие артисты, то для нас пьеса—«Букварь», мы даже не знаем, с какой стороны его взять. Хотя все опытные-разопытные. И если я вижу, что партнеры именно так относятся к делу, то скажу, что это хорошие партнеры. А если кто-то скажет: «Ага, я знаю, что тут играть!»—то, извините, значит, мы не знаем, что играть вообще.
Мне нравится, когда люди говорят: «Я не знаю, что делать». У меня сразу возникает к ним уважение, потому что это профессионалы, они всегда будут думать и придумывать. Андрей Кончаловский всегда говорит: «Вы думаете, что я что-то знаю? Нет, я ничего не знаю».
—Вы только что вернулись из Японии со съемок фильма «Сакура в Мацуяме» режиссера Масахиро Иноуэ. Похоже, материал вас зацепил.
—Съемки еще идут. Потом будет большой постпродакшн. Действие развивается во время русско-японской войны. 1904-1905 годы, лагерь для военнопленных в Мацуяме. Наши соотечественники про Мацуяму практически ничего не знают, а мне бы хотелось, чтобы узнали как можно больше.
Во время этой войны русские потерпели поражение при обороне Порт-Артура, Цусимы… Так как Япония приняла Гаагскую конвенцию, военнопленных надо было содержать соответствующе. В лагере было спиртное, русские пленники ходили в горячие источники, могли пойти в город без охраны и даже совершать покупки на русские деньги. До сих пор в музее Японии лежат золотые десятирублевки. Несмотря на это, русские все равно пытались убежать. Японцы недоумевали: «Почему вы бежите? Ведь у вас есть всё, а после войны мы вас отпустим».
—Вы играете капитана
1 ранга Василия Бойсмана. Один из героев, нами забытых.
—Да, Бойсман потерял в сражении при обороне Порт-Артура 500 подчиненных, более 300 попали в плен, сам он получил ранение. При сдаче города его могли эвакуировать, но он, сославшись на присягу, отказался уходить без своих матросов. Он не дожил до конца войны. В Японии ему поставлен памятник. И этим, конечно, Япония меня поразила.
Это совершенно другая культура, совершенно другое ко всему отношение. Видели бы вы, как их школьники ухаживают за могилами наших солдат—своих врагов. Ни одного постороннего листочка не увидишь. Идеальная чистота.
—От чего это зависит?
—Это зависит от дома, от людей, которые тебя воспитывают. Не надо никому говорить, что ты должен, а чего не должен. Если кому-то нравится жить в хлеву, он и будет жить в хлеву, чистоплотности нельзя научить. Я, например, не выношу, когда у меня в доме вещи не на месте. Есть люди, которых это устраивает,—это называется художественный беспорядок. У меня в кабинете тоже всё набросано и только я один знаю, где какие бумаги. Но это, может, единственное место в доме, где у меня все так лежит.
Я люблю, чтобы у меня газон был подстрижен. Люблю, чтобы пруд был чистый. Буду вызывать каждые две недели людей, которые будут его чистить, пока у меня есть такая возможность. Не будет—продам всё! Но это же все от нас зависит. У Горького в «Фоме Гордееве» сидят купцы на берегу Волги и говорят: «Есть в речах образованных и ученых людей одно иностранное слово, «культура» называемое… И означает это слово обожание, любовь, высокую любовь к делу и порядку жизни».
Мне кажется, новое поколение должно нести просвещение в массы, заставлять окружающих задумываться, как они живут. Я понимаю, что это утопия, но почему бы нет?
—Когда вы воспитывали детей, старались передать им какие-то правильные жизненные принципы?
—Для этого есть гены. Я сейчас вспоминаю, что меня отец тоже не учил. Я видел его достаточно редко. Чаще мы стали видеться, когда он вышел на пенсию и перестал работать, а в момент моего взросления я его плохо помню. Мной занималась бабушка, а чему бабушка могла меня научить? Только книжкам.
Но во мне всегда живет его пример. Почему, когда отец приходил в плохом настроении, дверь в его комнату сразу же закрывалась? Он не хотел, чтобы его видели в таком состоянии. И мы понимали: надо дать ему время. Когда дверь открывалась, мы понимали, что теперь можно войти. Знали, что он уже отошел, пришел в себя, выдохнул. Говорил: «Давайте, заходите. Чего там, проблемы есть какие?»
—Какой была ваша мама?
—Мама была за папой. Она говорила, что он—железобетонная стена высотой 100 этажей, которую невозможно пробить. Когда он ушел, она недолго протянула. Всю жизнь прожить за этой стеной… У него же характер был о-го-го! Недаром он был управляющим «Союзаттракциона», руководителем «Москонцерта», директором «Росконцерта». Постоянно вызывался на ковер: «Чего-то во всем мире есть аттракционы, а у нас этого не встретишь?»—«А у меня «Росконцерт»—«Займись, совместишь». И человек совмещал. Это была редкая скала. Казалось, что непробиваемая.
—А вы скала, Александр Юрьевич?
—В чем-то—скала, а в чем-то, может быть, мел…
Н. Васильева.
Фото А. Казакова.
