19o
…Как-то энциклопедист Гёте записал такой афоризм: «Гипотеза—это леса, которые ставят перед зданием. По окончании строительства их убирают…» Похоже, что «леса» вокруг жизни и творчества Александра Сергеевича Пушкина простоят еще долго. И разговор сегодня, по юбилейному поводу, пойдет о том, что в последние годы в литературной полемике о закатных днях великого Поэта резко обозначилась линия на идеализацию отношений царя и опального Пушкина. Мол, парнасский гениальный мятежник на смертном одре всё и вся простил и ушел в мир иной со словами безграничной благодарности своему венценосному цензору и «опекуну» за те «манны небесные», о которых якобы говорилось в записке Николая I, переданной его тезкой, врачом Арендтом, умирающему автору бессмертной поэмы «Евгений Онегин»…
В официальной пушкинистике этот факт, засвидетельствованный друзьями Пушкина А. Тургеневым и В. Жуковским и (уже с их слов) врачом И. Спасским и князем П. Вяземским, как бы огорожен «изгородью» однозначности. Пушкин, мол, с христианским смирением прочел записку, которую надлежало уничтожить (ее, кстати, нет в фондах Пушкинского Дома), и произнес историческую фразу: «Жаль, что умираю, весь его бы был». То есть, демонстрируя некий порыв благодарности за то, что Николай I давал слово позаботиться о его семье, списать партикулярные и казенные долги. По нынешним меркам, кстати, немалые: 6 млн долларов.
Кажется, о чем еще вести речь? Вроде бы и додумывать тут нечего. Но приверженцы версии «пригнутого» в конце концов Поэта уже идут дальше. И в этом плане весьма симптоматично появление перла А. Смирнова, опубликовавшего конспирологическую статью «С любовью к Пушкину» в газете «Тайны ХХ века».
Опус Смирнова
Для моральной поддержки автор изымает из забвения якобы убойный «костыль»—брошюрку графини Екатерины Шереметевой, основательницы Общества любителей древней письменности в России. В 1903 году она издала «Выписки из писем графа А.Х. Бенкендорфа к императору Николаю I о Пушкине».
Если препарировать явно избирательно надерганные послания шефа жандармов, то становится ясно, что доминантная цель этой публикации—убедить исследователей-пушкинистов и тысячи поклонников творчества нашего первого Поэта в том, что после 1826 года творец оды «Вольность» перевоплотился в… ярого монархиста.
Именно такое определение впервые в истории пушкинистики изволила «исторгнуть» из своего сердца графиня Шереметева, внучка нежнейшего друга Пушкина, князя Вяземского. Право слово, Петр Андреевич, наверное, выполнил бы «боковой кубарь» в гробу, узнав о том, как интерпретирует атмосферу последних лет жизни Поэта его любимая Катрин…
…Смирнов, уже в заголовке своей статьи обозначавший гипотетически явную благосклонность императора к Поэту, не постеснявшись «опереться» на хрупкое плечико фрейлины, приводит примеры более чем лояльного отношения главных «литературоведов» державы—царя и его цепного цербера Бенкендорфа к личности поднадзорного Пушкина.
Обратимся к фактам. Цитируем А. Смирнова: «1826 (или 1827) год. Из личного письма Бенкендорфа Николаю I: «Пушкин, автор, в Москве и всюду говорит о Вашем Императорском Величестве с благодарностью и глубочайшей преданностью; за ним все-таки следят внимательно».
Убедительно? Еще бы! Ведь вслед за этим пассажем следует такой оглушительный вывод автора: «В душе поэта произошла психологическая контрреволюция: из не успевшего встать в каре бунтовщиков и приверженцев республики и конституции вольнолюбца он превратился в ярого монархиста…»
Заметим, эта метаморфоза вполне мирно соседствует с профессиональной ремаркой главного жандарма России: «За ним все-таки следят внимательно…» Раскрываем скобки: «Держат на коротком поводке?»
В «расследовании» А. Смирнова приводится еще несколько, по его мнению, железобетонных фактов того, что А.С. Пушкин был капитально «приручен» царем. К примеру, цитируем: «1830 год. Рапорт Бенкендорфа Николаю I: «…московские журналы ожесточенно критикуют «Онегина». Ответ Николая I на рапорте своего подручного: «…В критике на «Онегина»… мало смысла. Хотя я совсем не извиняю автора, который делал бы гораздо лучше, если бы не предавался исключительно этому, весьма забавному роду литературы, но гораздо менее благородному, нежели его «Полтава».
И, уже резюмируя, автор делает якобы не оставляющий оппонентам ни одного шанса возразить вывод: «Если у талантливейшего литератора была такая, как сейчас сказали бы, «крыша», как царь и глава Корпуса жандармов, то нипочем ему ничья критика».
Заметим, господин Смирнов почему-то не опускается до нюансировки отношения царя к Пушкину как к поэту, создававшему, увы, «неблагородный вид забавной литературы», автору таких строк о Николае I: «Тот, кто меня враждебной властью из ничтожества воззвал…»
К слову, все приводимые А. Смирновым примеры верноподданнического респекта Пушкина в сторону царя статс-дама Двора—его императорского величества Шереметева в своей брошюре прерывает 1830 годом. А что же укладывается в прокрустово ложе самых ожесточенных гонений царской охранки на поэта в шестилетний преддуэльный период? А ничего. Потому как Александр Сергеевич Пушкин просто устал мимикрировать под человека, «возвращающегося к здравому смыслу». Закавыченная фраза взята из личного письма Бенкендорфа Николаю I за 1827 год. Речь шла о трагедии «Борис Годунов», которую Николай I приказал переделать в корне, с чем Пушкин решительно не согласился…
Взаимная или «дляблезирная» любовь?
…Попытаемся же систематизировать все те факты ярых нападок на Поэта, начиная с 1830 года—времени его женитьбы, которые никоим образом не могли бы подвигнуть его, всегда помнящего зло, на «великое смирение» ввиду уже рядом усевшейся дамы с косой. Существует 29 писем Поэта, в которых он, обращаясь к шефу III отделения, вынужден постоянно в чем-то оправдываться, о чем-то просить, конечно же, накапливая желчь и ненависть по отношению к одному из тех трех царей, которых он «видел»…
Недаром все же поэт Алексей Кольцов назвал «простреленным Солнцем» Александра Сергеевича Пушкина. Ему было от чего искать сатисфакции…
Приведем всего несколько примеров положения загнанного зайца, в котором пребывал Поэт, особенно после того, когда ему было высочайше пожаловано самое младшее придворное звание камер-юнкера, крайне оскорбительное и уничижительное. Он грустно шутил, что скорее «предпочел быть высеченным, нежели ходить в паре с камер-юнкером почти лицейского возраста».
Итак, «джентльменский набор» примет опалы. Письма Пушкина постоянно перлюстрировались московским почт-директором А. Булгаковым по указке Бенкендорфа. Мелочным докукам—несть числа. Негласный надзор не прекращался ни на один день. До его отставки из казенного учреждения (после чего ему автоматически был закрыт доступ в архивы.—Авт.). Александр Сергеевич пишет своей жене: «Свинский Петербург гадок мне. Что мне весело жить между пасквилями и доносами…»
В одном из откровений он горько сетует: «Царь не позволяет мне ни записаться в помещики, ни в журналисты». И это все на фоне упорных, хотя и анонимных сплетен о том, что у Натальи Гончаровой и царя существует интимная связь. Недаром Александр Сергеевич пенял жене: «Царь как офицеришка ухаживает за тобой».
А были ли серьезные поводы для ревности? Жена Поэта, как замужняя женщина, не могла стать фрейлиной императрицы. А вот ее старшая сестра удостоилась такой чести. И незамедлительный вывод светских Яго: Наталья Николаевна вынуждена «отблагодарить» венценосного дон-жуана известным натурным способом. Целый ряд пушкинистов не совсем, правда, уверенно указывают даже на явное сходство младшего сына Пушкина, Григория, с Николаем I, что суть уже доказанная в наше время чушь.
…Характерно такое вот письмо А. Пушкина В. Жуковскому от 6 июля 1834 года: «Во глубине сердца своего я чувствую себя правым перед государем, но чем хуже положение мое, тем язык мой становится развязнее и холоднее. Что мне делать? Просить прощения, хорошо, да в чем?»
Памятуя, что в своем дневнике Александр Сергеевич как-то написал: «Холопом и шутом я не буду и у царя небесного», совершенно невозможно его предсмертные слова на диване в доме на Набережной Мойки, 12, адресованные Николаю I, считать искренним всепрощенчеством. Повторим его горькое: «Да в чем?»
Чужой афоризм
…35 лет назад пушкинист В.А. Сайтанов предложил не лишенное интереса толкование «прощальных» эпизодов виртуального общения Пушкина с императором. По его мнению, Поэт, неизменно преклоняющийся перед тенью Вольтера, конечно же был прекрасно осведомлен о «подстрочнике» последнего предсмертного сонета великого французского философа-просветителя, посвященного прусскому королю Фридриху II. Фишка в том, что Вольтер со скандалом порвал все свои связи с королем-«просветителем» и в сонете черной строкой выделил следующую фразу: «Жаль, что умираю, весь его бы был». И нам эта фраза уже знакома.
Согласимся, что с далеко не помраченным рассудком угасающий Пушкин, покидая сей мир, вдруг ни с того ни с сего озвучил бы чужой афоризм, памятуя, что Вольтер вполне четко развил далее в сонете свою мысль следующим образом: «Вот я, твой раб, умираю, и это право остается за мной всегда; ты же, король, не в силах помешать мне. Истина сильнее тебя».
Знаменательно, что в преддуэльный год Пушкин неоднократно обращал свое внимание на Вольтера, эту исторически знаковую личность, проводя параллель со своей участью опального подданного. В частности, в самой последней прижизненной статье «Последний из свойственников Иоанны д`Арк» (журнал «Современник», начало января 1837 года), имитируя подпись Вольтера и персонифицируя его как автора памфлета, Пушкин как бы невзначай делает описку «Вольтер, камер-юнкер», будучи прекрасно осведомленным, что тот по росписи чинов придворной службы королевского двора был камергером. Более чем толстый намек…
Исповедь графу Толю
…В тот же январский день 1837 года, когда было отослано роковое письмо к Л. Геккерну, Пушкин садится за послание к графу К. Толю, боевому российскому генералу, участнику войны с Наполеоном, бывшему члену Госсовета. Поэт поблагодарил его за ценные сведения о военном деятеле И.И. Михельсоне и привел по поводу адресата, уже всеми забытого военачальника, вконец обиженного несправедливыми наветами графа Толя, цитату из библейской притчи: «Истина сильнее царя». Согласимся, что эта фраза в дуэльные дни просто жгла сердце Поэта…
В частности, вот что он развернуто написал графу Карлу Толю: «Как ни сильны предубеждения невежества, как ни жадно приемлется клевета, но одно слово, сказанное человеком, каков Вы, навсегда их уничтожает. Гений с одного взгляда открывает истину, а Истина сильнее царя, говорит Священное писание».
Итак, толкование смысла последних пушкинских слов, обращенных к Николаю I, следует вывести на совершенно иную плоскость, а именно: вовсе не зря Поэт в письме к Толю очень четко говорит о яде сатанинской клеветы и о том, что должен, непременно всегда должен в государстве найтись человек, который одним своим авторитетным словом может пресечь все потуги клеветников и наветчиков. В нашем случае это царь. Однозначно! Однако известный своим коварством властолюбец, тот, на кого, осторожно затенив себя, намекнул Пушкин в «Дневнике № 2»: «Кто-то сказал о государе «В нем много прапорщика и мало Петра Великого», и пальцем не пошевелил, чтобы схватить пасквилянтов за руку и тем самым обесточить назревающий «нарыв» в отношениях Пушкина и Дантеса.
А ведь все могло быть иначе…
…Полицейские сподвижники Николая I, следует по справедливости признать, поставили в России сыск на широкую ногу, и им вовсе не составляло бы труда найти авторов злобного пасквиля на Пушкина. Тем паче что «дипломы», предназначенные для уничтожения (именно для уничтожения, а не для унижения Поэта), дошли до своих адресатов уже по официально ведомственным каналам: именно в 1836 году в государстве российском был запущен механизм городской почты. На письмах от руки ставился «нумер приемного места» (как правило, скобяной или иной мелочной лавки, их было в столице более ста), а также почтовый штемпель с числом отправления корреспонденции.
В «Дневниках» цензора А. Никитенко приводится прекрасный пример того, чего могли достигнуть «следаки» Бенкендорфа, будь на то сниспослана Высшая воля. Как-то царь повелел отыскать автора оскорбительной анонимки, полученной по городской почте в адрес председателя Госсовета графа А. Орлова. «Добрались до лавочки, где было подано письмо,—пишет А. Никитенко.—Лавочник объявил, что его принес бедно одетый молодой человек в треуголке, должно быть, студент. Жандармы стали отбирать у всех гимназистов и студентов столицы тетради, чтобы сличить их с почерком автора подметного письма. Анонимщика повязали уже через двое суток…»
Второй план последней фразы
…Так что, памятуя об истинном смысле афоризма Вольтера, который «без помарок» был воспроизведен умирающим Поэтом, можно следующим, вполне определенным образом дешифровать его пресловутую фразу «весь его бы был»: «Ты, царь, оказался не хозяином своего слова и клевету не погасил, а ее могильщиком всегда призвана стать только истина, которую в силах обнажить лишь моя смерть…»
Двойного толкования, на наш взгляд, заслуживает и слово «его» из вышеприведенной фразы Поэта. Можно конспирологически предположить, что Александр Сергеевич имел в виду… Бога. Тем паче, что доктор Арендт вечером 27 января 1827 года доставил записку от императора, в которой тот, «прощая» смутьяна, советовал ему исполнить «христианский долг», то есть обряд. И вот с этим постулатом Александр Сергеевич Пушкин полностью, выходит, согласился. Он попрощался с женой и детьми, особо попросил заступиться за Данзаса и ушел…
Ложь «побежденного учителя»
…В увязке с «повесткой дня» нельзя пройти и мимо того, чтобы не дать надлежащую оценку трусливому телодвижению «побежденного учителя»—поэта и друга Пушкина, Василия Жуковского. Именно он получил редкую возможность накоротке пообщаться с умирающим Поэтом. И уже в феврале 1837 года Жуковский в пятой книжке «Современника» публикует «Открытое письмо» к отцу А.С. Пушкина. Главная цель—подтвердить идиллические отношения Пушкина со своим «духовным цензором». И вот для всей страдающей от жуткого известия о гибели Пушкина России на свет появляется вымышленный «спасательный жилет»—его доселе неизвестные, якобы тоже прощальные слова, обращенные к Жуковскому: «Скажи государю, что я желаю ему долгого, долгого царствования, что я желаю ему счастия в его сыне, что я желаю ему счастия в его России. И я прошу прощения у государя за то, что не сдержал ему слово «не драться».
Действительно, о возможной кровавой развязке скандального спора с Дантесом шел-таки разговор у Пушкина с царем на аудиенции 23 ноября 1836 года… И что же? Что со своей стороны предпринял государь, чтобы предотвратить поединок? Повторимся: ничего…
А фальшивка Жуковского стала с той поры гулять по свету. Однако многие друзья Поэта были просто шокированы ею. Приятель Пушкина по арзамасскому кружку, литератор Н.И. Кривцов написал П.А. Вяземскому: «Как не стыдно было тебе прислать мне копию с классико-академико-чопорного описания смерти Пушкина (Жуковским.—Авт.)? Сие достойно разве что пера князя Шаликова…»
Остается лишь добавить ко всему сказанному, что российскими пушкинистами, в первую очередь Я.Л. Левковичем и В.И. Кулешовым, была доказана и «вывернута наизнанку» вообще-то подобострастная попытка Василия Жуковского как-то примирить в глазах общества царя и Поэта посмертно.
Истина сильнее царя
Итожа, уже можно с большой долей строгого историзма предположить, что Александр Сергеевич Пушкин, как говорится, плевать хотел на лживую «любовь» монарха. Того самого, который как-то на письменный упрек Поэта в том, что, мол, негоже перлюстрировать чужие письма, ответил: «На отца не обижаются».
Не отцом был Николай I нашему великому народному Поэту. И посему от царя, едва Александр Сергеевич навсегда закрыл глаза, уже через 45 минут последовало строжайшее указание Л. Дубельту, начальнику штаба Корпуса жандармов «уничтожить из бумаг Пушкина всё то зловредное, что могло бы повредить его славе и доброму имени».
Поистине верх цинизма! Истинная квинтэссенция коварства «коронованного полицейского надзирателя», как величал Николая I А.И. Герцен.
…Судьба обмену не подлежит. И обману—тоже. Что ниспосылается свыше, то заранее не обещано, а восприниматься должно как данность. Так что Поэт не кривил душою, когда произносил свои якобы примирительные прощальные слова, которые (подобьем итоги.—Авт.) следует осмысливать, возможно, и в такой еще транскрипции, памятуя о параллели с Вольтером: «Государь, конечно, не может воспрепятствовать своему рабу умереть. Но это не самое главное. Главное—царь нередко понуждает своего непокорного подданного искать смерти, загоняя его в угол и втайне надеясь, что Истина, гибельная для репутации самодержавия, будет скрыта от общественности навсегда под могильным холмом».
Не случилось…
Леонид СОМОВ.
