17o
Внутри этого известного советского поэта
жил загнанный внутрь великий поэт.
(Евг. Евтушенко).
…Владимира Луговского современники еще звали «броненосцем» советской поэзии. Последовательный ученик Эдуарда Багрицкого, Владимир Александрович и нравственно, и физически являл собой эдакую глыбу, скроенную из огромного, увы, не полностью реализованного таланта «русского Киплинга» и человеческой, чисто мужской мощи, да такой, что горлан Маяковский ему едва-едва «дотягивал до плеча…» Лучше сценариста, писателя и историка Леонида Юзефовича, пожалуй, трудно передать психологический слепок с натуры Луговского: «Высокий, грудь колесом, надутый временем, голосистый красавец, сердцеед, баловень судьбы, даже в ранней молодости не имевший каверн в надранной до блеска душе, под конец жизни, не на переосмыслении прошлого, как принято было считать, а на крутой энергии воздуха эпохи, с мучительным хрипом вытекающей через дырку в той же высокосортной резине, он написал поистине великую книгу…»
Речь идет, конечно же, о вершине творчества В.А. Луговского, его шедевральном свитке из 25 поэм под названием «Середина века»—энциклопедии быта советского строя постколыбельного периода.
…От мощи энергии воздуха эпохи, которой питалось все поэтическое существо Луговского, Леонид Юзефович напомнил не зря. Вся «лирическая рать» этого незаурядного поэта была наполнена «братом его жизни»—ветром перемен, которого он обожал и боготворил…
Нынче ему исполняется ровно 120 лет со дня рождения. И мы попробуем донести до читателя сущность и значение творческого наследия этого действительно последнего новобранца серебряного века русской литературы…
Что им оставлено для нас?
Он как бы замыкает футуристическую родословную «взрывателей слова», начиная от символистов и заканчивая конструктивистами, не имея поначалу ни громкого имени, ни эпатажного имиджа. Все пришло потом, за крайним порогом жизни.
Сегодня вполне определенно можно утверждать, что к началу Великой Отечественной войны не было ни одного из молодых защитников Родины, кому были бы незнакомы чеканные строки знаменитой «Курсантской венгерки» В. Луговского:
Сегодня не будет поверки,
Горнист не играет поход.
Курсанты танцуют венгерку,
Идет девятнадцатый год…
И, конечно, неизбывны слова хоровой песни из фильма А. Эйзенштейна «Александр Невский», сочиненные поэтом Луговским.
А разве мало значим тот факт, что именно Владимир Луговской придумал сразу же после Великой Отечественной войны прекрасный праздник—День поэзии.
А первый День поэзии—он был
В том перевальном—пятьдесят четвёртом…
Был праздник тот придуман Луговским.
Хвала тебе, красавец-бровеносец!
Поэзия, на приступ улиц бросясь,
Их размывала шквалом колдовским.
Эти строки принадлежат Евгению Евтушенко…
Орден космополита Луговского
Пройдут годы, и среди почитателей поэзии молодой Страны Советов образуется целый пласт авангардистов, цитирующих чеканный белый стих Луговского. А его верный ученик Константин Симонов увековечит своего поэтического гуру прототипом поэта Вячеслава Викторовича в повести «Двадцать дней без войны»…
Биография В. Луговского не изобилует ни гумилевскими воинскими кульбитами, ни толпами почитателей, ни публичными вакханалиями, что особо отмечает творчество Есенина и Маяковского. Он вошел в антологию постреволюционных поэтов молодой Советской республики как создатель особого вида тактового стиха, как мастер свободного течения эпического повествования. И… как фигурант яркого примера почти фантастического избавления от застенок ГУЛАГа по необъяснимому капризу вождя народов…
А было это так. 26 октября 1932 года на квартире М. Горького состоялась приснопамятная встреча руководителей ВКП(б) и правительства с писателями. На ней присутствовал и И. Сталин. По сигналу одного из церберов правительства В. Луговской взял слово и предложил тост за здравие вождя. И тут произошло нечто неожиданное. Писатель пролетарской выпечки Георгий Никифоров, явно перебрав спиртного, вдруг прервал Луговского и громко сказал: «Надоело пить в миллионный раз за ваше здоровье, товарищ Сталин. Вам, наверное, надоело всё это слышать!»
Зависла зловещая пауза…
Сталин встал из-за стола и, чуть помолчав, пожал руку Никифорову со словами: «Спасибо. Действительно—надоело!»
А вот что последовало за этим из ряда вон выходящим случаем. Не прошло и шести лет, как в январе 1938 г. Никифоров был арестован по делу «о заговоре писателей» и спустя неделю расстрелян.
Сталин, как известно, ничего не забывал. Еще в 1929 году В. Луговской напечатал странное стихотворение «Жестокое пробуждение». От чего? Явно от революционно-напыщенной патетики, что было свойственно стилю многих советских поэтов конца двадцатых годов. Луговскому «приснилось» многое из того, что «черносотенцы» советского литературоведения посчитали за политически вредные «лирические отступления». А самое главное—в этом стихотворении на сопряженных строфах опасно присутствовали слова «вождь» и «пуля в сердце», а личные пристрастия поэта как-то на голову явно превышали классовые.
В апреле 1937 года выходит уничижительное постановление Президиума правления СП СССР «О книге поэта В. Луговского». Через три дня в газете «Известия» публикуется статья с отвратительными ярлыками, свидетельствующими о необходимости изолировать упаднического космополита и извращенца В. Луговского от чистопородной поэтической элиты страны, успешно пожинавшей плоды индустриализации.
А на следующий день на квартиру В. Луговского нагрянули чекисты с обыском и постановлением об аресте. Однако через двое суток, когда поэт уже успел отправить сестре Тане письмо со словами «внутри страшное горение и творческая тоска», наступает неожиданная развязка. Товарищ Сталин все-таки вспомнил о «несостоявшемся тосте» поэта Луговского на квартире писателя Максима Горького и наложил табу на арест «апологета надсоновских настроений», отправив в архив целую папку компромата на изгоя. Более того, он дал неожиданно указание наградить В. Луговского орденом «Знак Почета»…
Видимо, не случайно за этим сладким пряником последовало вообще-то позорное публичное покаяние В.А. Луговского на заседании Президиума правления СП СССР…
Его дочь, искусствовед Людмила Голубкина, совершенно беспристрастно отмечала двойственность натуры отца: «Конечно, он был недосягаем и до Пастернака, и до Ахматовой. Он был добр и эгоистичен, тщеславен и крайне не уверен в себе, в чем-то очень слаб, но временами величаво силен силой мысли и чувств, проникновением в суть вещей, громкоголосый и тихий, пафосный и лиричный…»
Кому еще так везло в подобной пертурбации? Еще двум-трем, как гласит история отечественной поэзии, кому волею случая удалось-таки задеть какие-то гуманные струны в сердце сакрального повелителя могучей страны, где проживали люди с особой загадкой в душе. Однако орден в такой ситуации—это нечто уникальное…
А он рвался в бой…
…И все-таки после пресловутого персонального постановления Президиума правления СП СССР В. Луговской до самой своей кончины ощущал дыхание вельможных недоброжелателей от литературы. Его мало печатали, создатели антологий советской поэзии стали для него нерукоположными. Он сакрально притягивал своей наивной богатырской открытостью молнии, исходящие от фарисеев, схоластов, партийных начетчиков, всех, кто комфортно устроился под крылышком главного идеолога партии Суслова…
…Пороховым водоразделом легла в его судьбе Великая Отечественная война. Интендант I ранга (что соответствовало званию подполковника) Владимир Луговской в первые же дни войны уходит на фронт. И здесь его душе, жаждущей простора для изъявления поистине грандиозных патриотических чувств, был судьбой-индейкой нанесен поистине неотвратимо зловещий удар. На станции Псков эшелон, в котором направлялся поэт на передовую, был буквально в щепки разнесен двумя асами Люфтваффе. Владимир Луговской получает обширную шоковую травму головы, и его, контуженного, в сентябре 1941 года отправляют на длительное лечение в Ташкент.
Это был поистине нижепоясной шлепок провидения. Луговской ощутил себя ненужным родной стране и ушел в запой.
Здесь я сижу,
Здесь царство проходимцев,
Во мне, как танцовщица,
пляшет злоба…
И все же он сумел пересилить самого себя. «Урус-дервиш», как его называли узбеки, внезапно ощутил так сказать, «второй акт» одного из его детских мечтаний, а именно: снова окунуться в мир «дремотной Азии» (по определению его любимого поэта С. Есенина), где он уже был в 1930 году, что явилось живительной почвой для создания глубоко лирических книг «Мускул», «Большевикам пустыни и весны»…
Как говорится, собравшись с духом, Луговской пишет поэму «Алайский рынок», что явилось прологом его творческого преображения…
Крымская одиссея поэта
…Луговской вырос в интеллигентной московской семье. Отец—друг А. Луначарского, известный словесник и историк, археолог, большой знаток живописи и архитектуры, мать—замечательная певица. С раннего детства в его семействе царило странное сочетание излюбленных пристрастий. Это мир Херсонеса и вообще Древней Эллады, горячее притягательное дыхание пустынь, археологических «сходняков» Средней Азии и особое внимание к миру морского братства (склянки, дредноуты, штормы, гюйсы, таинственные острова в океанах).
И весь этот конгломерат романтических жизненных установок как-то органично вписался и в саму жизнь, и в творчество Владимира Луговского.
И не только загадочная Средняя Азия всегда служила маяком его пристрастий. В нашем солнечном Крыму, и в частности в Севастополе, поэт бывал не единожды. Мне хорошо помнится, как в конце 70-х годов прошлого века ведущий библиограф Морской библиотеки Евгения Шварц принесла по юбилейному поводу статью в «Славу Севастополя», озаглавленную «Сердце Луговского». С особым, свойственным ей пристрастием Евгения Матвеевна, так сказать, отследила в строгой хронологии этапы всех рандеву автора «Курсантской венгерки» с белокаменным городом его романтических ребячьих грез.
Впервые поэт приехал в Крым в 1923 году. Тогда он совершил путешествие вдоль Черноморского побережья от Севастополя до Керчи. Севастополь был первым крымским городом, в котором побывал поэт. Ему он и посвятил стихотворение «Севастополь», навеянное впечатлениями от знакомства с историческими местами первой обороны города. «…Словно в часы штурмового потопа сутулый Нахимов хранит Севастополь, встречая парадом идущую ночь»,—писал поэт.
Луговской побывал в Херсонесе, осмотрел раскопки. Принял участие в шлюпочном переходе Севастополь—Балаклава. Об этом он рассказал в стихотворении «Одиссея»: «Мы шли в Балаклаву путем Одиссея…»
В 1925 году поэт вновь приехал в Крым, где много и плодотворно работал, готовя к печати свою первую книжку «Сполохи». В нее вошло много стихов на крымскую тематику: «Севастополь», «Ночь», «Морское прощание», «Два поэта», «Грузчик».
Через год Луговской опять совершил пеший поход по полуострову.
Осенью 1930 года из Севастополя уходили крейсер «Червона Україна», эсминцы «Незаможник» и «Шаумян». Их путь лежал в Турцию, Грецию, Италию. На крейсере находился корреспондент «Красной звезды» Владимир Луговской.
Вскоре после этого похода появилась книга стихов «Европа». Были в сборнике и стихи, посвященные Черноморскому флоту.
Ранней весной 1936 года Паустовский и Луговской приехали из Ялты в наш город. Сели на переполненный матросами катер, идущий на Северную сторону. Здесь все вышли. Луговской сел на старый адмиралтейский якорь, валявшийся на берегу, около одинокого фонаря на пристани. И запел. Это была его знаменитая «Песня о ветре».
Война надолго разлучила Луговского с Крымом. Лишь в 1949 году поэт вновь приехал сюда.
Делясь творческими планами, он писал: «В Севастополе я побываю на стройках, в школах ФЗО, познакомлюсь со строителями славного города, чтобы создать достойные их трудового подвига стихи».
Это было время восстановления города, жестоко разрушенного войной,—третий подвиг Севастополя. Поэт побывал на заседании бюро горкома комсомола, в общежитии девушек-строителей. Позже он написал стихи «Севастополь», «Графская пристань», «Одиннадцать девушек»…
…Вот как он воздал должное героическим гражданским и ратным подвигам Севастополя в своеобразном поэтическом гимне:
Пройдут и, как зори, взойдут поколенья,
Но подвигов слава над смертью властна.
Весь город охвачен единым стремленьем—
Быть гордым и юным во все времена.
…Нет, он не остыл от снарядного грома!
Среди невысоких, обветренных гор
Плывет Севастополь линкором огромным,
Форштевнем круша черноморский простор…
Но вернемся к описанию шлюпочного перехода поэта в его первом путешествии по земле, освященной некогда великим историческим выбором святого князя Владимира:
Мы шли в Балаклаву путем Одиссея,
Двенадцатью веслами яхонты сея…
И, густо дыша кипарисным настоем,
Черный проход, развалясь, нам открыл
Нами завоеванные санатории,
Вновь завоеванный нами Крым…
Это, уважаемый читатель, уж не о том ли? Не о том ли дежа вю, что судьбоносно свершилось со всеми нами в Севастополе 18 марта 2014 года? У отдельных поэтов, на темечке которых есть божья отметина особым белым камешком, такое—фантасмагорический скачок в будущее через сито событий—случается. И порой они—отмеченные свыше навскидку—удивительным образом попадают прямиком в яблочко грядущих знаковых событий, отраженных магическим кристаллом Времени…
На урезе сердца…
И на засыпку. Повторимся: исключительно избранных Всевышний виртуально отмечает белым камешком. И даёт им в дорогу особенный знак. Судите сами. Владимир Александрович Луговской родился 1 июля 1901 года—в первый день срединного месяца первого года нового века. Один—из миллионов… И завещал повторить, кстати, пример великого Шопена. А именно: похоронить свое сердце в любимом месте—в толще осколка древней скалы, высящейся в центре парка ялтинского Дома творчества, откуда открывается потрясающий вид на море.
Верная супруга Владимира Александровича поэтесса Елена Быкова решила неукоснительно выполнить завет мужа. Она за два ящика коньяка уговорила кладбищенского сторожа свершить волю своего супруга и, образно говоря, все-таки впечатала его сердце в сердцевину почерневшей скалы, о которой Владимир Александрович так написал:
Здесь, у скалы, где молодость моя
На мир ночной так жадно, так взволнованно глядела,
Дай руку—посмотри и ты, дыханье затая,
На эти серебристые края,
На это мощное морское тело…
…19 июня 2021 года мощный рукав бушующей селевой волны накрыл бурлящей стихией и живописной ялтинский парк Дома творчества. Желтая зловещая волна дошла в высоту до первой снизу трещины любимой скалы Луговского и… остановилась в сантиметре от четырех крепежных болтов, всего того, что осталось от бронзовой таблички с именем поэта. И время, и нынешние питекантропы с аттестатами зрелости вкупе постарались…
И все-таки волна остановилась в нужное время и в нужном месте. Как это символично, не так ли?
...Дождь. Прибой. Гром.
Молнии перебегают в сумраке сыром.
Ты смотришь, широколобый, пьяный без вина,
Глухо переворачивается тусклая волна…
Согласимся, не многим из нас даны от Бога такие в толщу годов уходящие откровения…
Леонид СОМОВ.
