16o
Сейчас трудно себе представить, как давно это было. И ведь надо же, вспомнилось…
Пирушка была в самом разгаре… Собственно, пирушкой банальную вечеринку называть было бы слишком громко. Ну что там лежало на столе, кроме того, что стояло? Бычки в томате, шпроты, еще какая-то рыбка, сыр «Дружба» (другой в местных магазинах был слишком твердым), колбаска «Любительская», какие-то солености домашнего приготовления, жареная картошечка с той же жареной колбаской да хлеб насущный. Но какое это было вкусное время! Без заменителей, наполнителей, консервантов и пальмового масла. Даже зеленый гороховый хлеб казался деликатесом, если был свежим.
Праздновали рождение дочери у одного из друзей, недавно поселившегося в доме на горе, возвышавшейся над извилистой бухтой древнего приморского городка. А может, еще до рождения этой дочки друга отмечали его новоселье. Это уже и не помнится. Слишком давно всё происходило. Да и какая разница, что за событие отмечали. Может, и не было совсем никакого события. Главное—удалось собраться всем друзьям вместе, что редко случалось. Такая выпала на долю моряков-пограничников служба: то один, то другой, а то и все вместе подолгу уходили в море, оставляя, как и другие моряки, в родной бухте своих жен.
Впрочем, не у всех они, эти жены, и были. Сережка с его закадычным другом Анатолием пользовались еще благами вольной холостой жизни, не решаясь, подобно двум другим их приятелям из рассыпавшегося клуба холостяков, надеть на себя слишком обременительные, как им казалось, цепи Гименея.
По их устоявшемуся мнению, все преимущество женатиков состояло лишь в том, что к ним всегда можно было завалиться от нечего делать, прихватив с собой кое-что из магазина, и посидеть в тепле, устроившись на диване или в удобном кресле вместо надоевших сидушек бортовых пультов управления и стульев местного ресторана, а заодно и поужинать чем-нибудь домашним. Ведь корабельный кок, каким бы искусным он ни был, никогда не сможет приготовить такую котлетку, как это сумеет сделать женщина. А потом, немного согревшись, отвести душу за анекдотами, морскими байками и песнями о бригантине и «Веселом Роджере» на ее вымпеле.
Дурачились, конечно. Не без того. Сережка несколько раз пробовал сделать стойку на горлышках двух бутылок «Кокура». Но факир был немножко пьян, и фокус не удался.
Итак, пировали, и вроде бы уже пора было приступить к означенной культурной части программы, но почувствовали вдруг, что чего-то для этого не хватает. Так обычно и бывает почти всегда при встречах экспромтом, а не в планируемых заранее застольях. Сбегать за недостающим продуктом в магазин выпало Сережке—самому молодому.
Из соображений экономии времени и сил он, не в первый раз исполнявший обязанности курьера, решил не обходить половину горы по вьющейся по ней меж домами дороге, а спуститься напрямик довольно крутой, едва заметной тропкой по заросшим кое-где бурьяном осыпям скалистого грунта. Существовала реальная опасность съехать здесь на пятой точке, но Сережка до этого состояния еще не дошел и смело ступил на обрывистый путь. Изучив по прошлым спускам дорогу эту досконально, он знал, где можно прибавить скорость, а где притормозить. В самом низу, можно сказать, уже на излете путь тот проходил мимо развалин древнего храма Двенадцати Апостолов, пережившего за свою бытность не только Крымскую, но и еще более разрушительную войну—с гитлеровской Германией. Но храм уцелел. Строили-то раньше не так, как сейчас, а на совесть. Может быть, последняя война, неизвестно отчего, отразилась на храме даже чуть меньше. Судить об этом можно по сохранившимся фотографиям.
Собственно, развалинами остатки храма в шестидесятые годы прошлого века, то есть в Сережкину бытность там, можно было назвать лишь условно. Церковные стены сохранились совсем неплохо. Правда, все они зияли пустыми проломами окон и входов в боковые приделы. Фасадный же портик с уцелевшими колоннами дорического ордера был основательно завален большими каменными плитами.
Внутри церкви пол покрывали глыбы камней, куски внутренних колонн, пилонов, упавшие с потолка металлические стяжки, деревянные балки перекрытий и прочий мусор. Восстанавливать храм никто не собирался, поскольку уровень внимания к сооружениям культа в те времена и без того был низким, а уж в городке, служившем закрытой военной базой, и подавно стремился к нулю. Кроме того, денег властям города на такие подвиги никто не выделял. Хорошо еще, что внутри храма не догадались устроить склад рыбы или каких-нибудь химикатов, как это принято было почти везде в России, если не говорить обо всем СССР, где во многих районах большинство населения состояло из людей, верующих в более древние, нежели христианство, религии.
Спускаясь вниз, Сережка не мог миновать храм, поскольку путь к выходу на набережную, где была сосредоточена почти вся городская торговля, пролегал вплотную к стене его южного церковного придела. Вообще-то называть это приделом, наверное, неправильно. Просто архитектура храма в плане была крестообразной, типичной для времени его постройки.
Здесь, у стен храма, на окружавшей его площадке заканчивалась спускавшаяся сверху грунтовая тропка. Сережка всегда тут останавливался, чтобы перевести дыхание и отряхнуться от пыли. Двигаясь дальше, он не мог равнодушно пройти мимо оставшейся на церковной стене со времен войны волнующей надписи «За Родину, за Сталина!», сделанной углем и взятой в рамку в виде неровного эллипса. Надпись эту никто не трогал, по крайней мере—до недавних перемен в некоторых «благодарных» сопредельных странах, освобожденных Советской Армией от фашистского нашествия. Все знали, что надпись та являлась своего рода реликвией прошедшей войны и сделана рукой кого-то из сражавшихся здесь с гитлеровцами солдат. Рукой, которой водила преданная долгу и присяге душа.
В войну окружавшие городок высоты на подступах к Севастополю героически защищали батальон курсантов Балаклавской морпограншколы НКВД, несколько сводных батальонов морской пехоты, подразделения 383-го стрелкового полка, а впоследствии—полк НКВД под командованием подполковника Герасима Рубцова.
Сережка часто думал о тех, кто сражался в годы войны на священной земле Крыма в районе Севастополя, но в тот раз его отвлек от этих размышлений слабо мерцающий свет в одном из проемов окон ближайшей к нему стены. Может, в другое время он и не заметил бы этого мерцания, но в спускающейся на город темноте южного вечера оно было заметно и привлекло внимание.
Снедаемый любопытством, Сережка взгромоздился на отвалы камней, влез в проем и заглянул внутрь храма. Там было еще темнее, чем на улице. Зажег спичку, быстро потухшую на ветерке, гулявшем меж открытых повсюду проемов окон. Сквозняк не отличался особенной свежестью, от которой обычно схватывают простуду, но все же был сродни тем ветрам, которые в трубе господствовали над бухтой, стиснутой двумя противоположными береговыми сопками. Пытаясь доказать свое преимущество перед огнем, ветерок играл пламенем, как хотел. При вспышке спичечной серы Сережка успел все-таки разглядеть груды беспорядочно наваленных каменных глыб, которыми изобиловал пол церкви от обрушившихся кое-где стен, колонн, потолка и внутренней облицовки купола.
Ближе к проему, куда влез Сережка, было относительно чисто от завалов. Туда он и устремился, отчаянно прыгнув с кирпичей кладки окна. После приземления из-под его ног поднялась туча цементной пыли, от которой защекотало в горле. Поднявшийся кашель, похожий на лай собаки, гулко разнесся в пустом пространстве храма. Зажигая время от времени спички, вся польза которых состояла лишь в кратких вспышках, после которых жгло пальцы, а пламя гасло, Сережка, осторожно нащупывая ногами путь, стал перебираться по обломкам к алтарю, где в одном из углов колебался на ветру слабенький свет.
Иногда он терял равновесие и едва успевал схватиться за торчавшие прутья арматуры и рухнувшие сверху деревянные балки.
Медленно продвигаясь вперед, Сережка вдруг ясно представил себе, как среди этих развалин укрывались от артобстрела и стрелкового огня, отстреливаясь от наседавшего противника, красноармейцы. Их задачей являлась оборона подходов к бухте, выходившей в открытое море. Гитлеровцы стремились прорваться сюда, дабы иметь возможность с моря доставлять к берегу боеприпасы и подкрепление своим войскам в непосредственной близости к Севастополю. Там вход в основные бухты был блокирован защитниками города. Пограничники и бойцы морской пехоты стояли здесь насмерть, так и не дождавшись приказа на отход к башням генуэзской крепости. Может, кому-то из них и принадлежала упомянутая надпись на стене южного придела. Кто знает? Ведь здесь шли не менее ожесточенные бои и позже, уже при освобождении Севастополя на подступах к Сапун-горе, отчаянное сражение у которой изображено на полотнах Диорамы.
Приблизившись к цели своего любопытства, Сережка увидел нечто совершенно неожиданное. Перед ним тускло блестела дешевеньким окладом прикрепленная какой-то клейкой массой к облупившейся штукатурке стены небольшая иконка с ликом Христа. Чуть ниже с торчавшего из стены крюка на железной цепочке свисала лампадка, озарявшая лик слабым зеленоватым светом. Светился фитилек, погруженный в масло лампадки, представлявшей собой ровно обрезанную донную часть небольшой бутылки зеленого стекла, вставленную в примитивно сплетенную из тонкой проволоки сеточку. Настоящих лампадок в городке с единственной церковью, да еще заброшенной, при всем желании найти было невозможно…
Этот рукотворный светильник и создавал впечатление мерцания внутри храма пламени от царивших там сквозняков. Характерный для горящего масла запах ощущался в его ближнем окружении. Значит, кто-то время от времени пролезал сюда по камням и обломкам, чтобы залить масло в стеклянный сосуд лампадки… Какую же веру надо было иметь человеку, чтобы, не жалея своих рук и ног, лазить сюда! Сережке с его убеждениями тех времен это было непонятно. Но неожиданное открытие произвело впечатление.
Он стоял перед святым огнем, словно завороженный. И странное дело, несмотря на окружавшую темноту и безлюдье, ему не было жутко среди таинственной тишины церковного пространства. Сережка не шептал молитв, которых совсем не знал, но не умом, а, скорее, душой чувствовал безмятежность и умиротворение. Нет, он не старался приблизить себя к Богу. Отнюдь. Слишком последователен он был в своем мировоззрении. Но ведь для того, чтобы ощущать себя в светлой благости, быть верующим человеком совсем не обязательно.
Вылезти наружу через тот же проем было невозможно—слишком высоко. Пришлось воспользоваться таким же окном с северной стороны, к которому подобраться было легко по вплотную приваленной глыбе. Может быть, здесь и лазал неизвестный паломник.
На ступеньках спуска с площадки у основания церкви валялся железный остов креста, венчавшего когда-то купол храма. Сережка с трудом поднял его и прислонил к стене. С наслаждением подставил лицо поднимавшейся от бухты свежей прохладе.
Спустившись на набережную и сделав то, для чего был послан, он тут же забыл об увиденном, тем более что был изруган друзьями за медлительность, как та черепаха из анекдота, которую пировавшие звери посылали за выпивкой… В отличие от нее, Сережка не стал пререкаться и рассказывать о причине своей задержки.
Вернувшись ночевать на корабль, в каюте которого временно жил, он долго ворочался на койке, размышляя о своем открытии.
На следующий день, собираясь на выход в море, Сережка взял в библиотеке все материалы, где можно было найти что-нибудь о церквах Крыма. Однако отыскать какие-либо сведения о храме Двенадцати Апостолов в Балаклаве тогда не удалось. Об этом городке, являвшемся закрытой военной базой, писать было, по известным соображениям, не принято. Лишь позже в продаже появилась маленькая книжонка, на страницах которой указывалось, что храм этот являлся одной из древнейших реликвий Крыма.
Сейчас из работ ученых-историков известно больше. Во время реконструкции в стене церкви нашли замурованную в ней типичную для генуэзских мастеров строительную доску с надписью, указывавшей на то, что строительство храма начато в сентябре 1357 года под руководством генуэзского консула Симоно-де-Орто. Воздвигнутый якобы на фундаменте еще более древнего храма VI века, он был некоторое время чуть ли не единственным христианским культовым сооружением на всем Южном берегу Крыма. По другим данным, на которые ссылаются богословы, церковь во имя Двенадцати Апостолов сооружена в Балаклаве в 1375 году (учитывая одинаковые цифры, здесь не исключена ошибка, но небольшая по времени). Настоящая же каменная церковь построена в 1794 году. В советские времена до войны в ней размещались Дворец пионеров, а позже—отделение общества Осоавиахим. А потом—война, разруха…
Когда стали появляться публикации о Балаклаве и тамошнем храме Двенадцати Апостолов, Сережка уже не плавал по морю, прокладывая курсы в основном между столами в других местах. По зову ностальгии время от времени он наведывался в городок отдохнуть и повидаться с друзьями.
Церковь немножко подкрасили, но не ремонтировали, дожидаясь лучших времен. Пришли они не скоро. Хотя что значит «не скоро» при нынешних временных понятиях, когда все в мире меняется так быстро, даже отношения между бывшими когда-то братскими народами? Храм наконец-то привели в порядок, в 1990 году передали общине, освятили в честь Двенадцати Апостолов и стали проводить в нем регулярные службы. Он стал частью Инкерманского Свято-Климентовского монастыря. Бывшую на стене надпись «За Родину, за Сталина!», конечно же, закрасили и заштукатурили. А внутри храма по стенам уже не примитивно на клей, а так, как надо, были развешены иконы или уложены на столиках. Из-под их окладов в пламени свечей золочеными нимбами сияли лики святых. А над ними вместо огонька рукодельной лампадки во всю свою электрическую мощь горели многочисленные красивые бра и свисавшее из-под купола паникадило в виде большой хрустальной люстры.
Когда Сережка много лет спустя смотрел на фотографию восстановленного храма, он явственно представил себе, как по чистому, выложенному красивой плиткой полу в храм заходят прихожане и любопытствующие туристы, коими полнится открытый ныне город. Да, хорошо, просторно, светло и богато! Есть куда пойти людям со своими радостями и невзгодами, помолиться и совершить необходимые по их вере обряды. И все же настойчивая мысль сверлила его голову: останется ли в памяти людей богатое убранство и весь этот выключаемый на ночь рубильником свет так надолго, как остался в его памяти колыхаемый ветром, но негасимый свет маленькой рукодельной лампадки, к которому он пробирался по камням более полувека назад?
Эти размышления напомнили ему один эпизод из давней поездки в Абхазию. Поднимаясь в жаркий день на гору к монастырю Нового Афона по извилистой длинной дороге, вымощенной грубыми камнями, и совсем выбиваясь из сил, он спросил шедшего навстречу старого священника: «Святой отец, неужели нельзя получше вымостить дорогу?» На что старец ответил: «К истине, сын мой, надо идти по камушкам…»
С. СМИРНОВ, капитан 1 ранга в отставке. (Москва).
От редакции
Искренне благодарим уважаемого Сергея Смирнова за эти потрясающие воспоминания. Нам так сегодня не хватает подобных откровений, идущих из глубины души, от самого сердца…
