«ДОМ ЛИСТРИГОНА»

Ранним январским утром московский поезд, выписывая кренделя по извилистому берегу Северной бухты, подходил к вокзалу Севастополя. Попив чайку из стакана с подстаканником, Сережка проверил лежавшее в кармане кителя удостоверение с отметкой о браке десятидневной давности, накинул шинель, достал с полки чемоданчик, кивнул несколько разочарованной кратковременностью общения попутчице и двинулся на выход. На привокзальной площади подозвал такси и поехал к месту службы в Балаклаву.

Домой к себе сразу не пошел. Оставив чемодан у дежурного по части, зашел в здание штаба доложить по команде о прибытии из отпуска, а заодно и об изменении в семейном положении. Переходя из одного начальственного кабинета в другой, собрал полагавшиеся в таких случаях сухие, а где и чуть сдобренные каплями коньячка поздравления, после чего заглянул в комнату к соседу по квартире.
—Серега, наш дом наконец закрыли на капремонт. Разместили всех по разным местам. Мы с Ниной живем теперь в старой бане. Твою и еще одну квартиру опечатали по причине отсутствия хозяев на месте. Беги в райисполком, получи ордер на переселенческую квартиру, потом возьмешь машину и пару матросов у командира хозроты и сматывайся на новое место жительства. Не тяни, там уже ломать начали.
В исполкомовской конторе дали синенькую бумажку под названием «орден» с буквой «н» в конце. У нас это бывает: совсем недавно в цветочной лавке под горшком с выгонкой гиацинтов стояла подпись «Геноцид—450 руб.» На выданном Сережке документе стояла печать и был указан адрес: ул. Калича, 45. Спросил:
—Где это?
—Да вот чуть дальше и влево наверх. Там Куприн жил!
—Так он же не построился, успел только фундамент заложить, а власти его из города выгнали за какие-то статьи.
—Ну не знаю,—отмахнулась исполкомовская женщина,—у нас говорили, что это дом Куприна. Держите ключ!
Ржавая громадина едва влезла в карман шинели. «Наверное, дом является музейной ценностью, раз такие замкИ сохраняют»,—подумал Сережка.
Перекусив по дороге, он взял в части машину с парой ребят и вскоре был со своим домашним скарбом по означенному адресу. Дом как дом, в общем—даже и ничего.
Двухэтажный особняк с застекленными верандами. Одной стороной он примыкал вплотную к нависавшему скалистому обрыву. С двух сторон—отдельные входы. Рядом с домом росло большое дерево, торчала водяная колонка и красовался деревянный домик типа сортир, сооруженный по проекту итальянского архитектора Туалетти. Двор на некотором возвышении окружал забор с каменными столбами между секциями.
Сережка хотел подняться на второй этаж, куда вела лестница с железными перилами, но склонившаяся сверху дама, ежась от холода в одном легеньком халатике, указала на дверь внизу у лестницы.
«Привет тебе, приют священный»,—пропел про себя новосел, с железным скрипом отпирая дверь выданным ему ключом. При необходимости им можно было, словно кастетом, стукнуть кого-нибудь по голове до полной отключки.
Отомкнув наконец дверь и пройдя малюсенькую прихожую, Сережка застыл в недоумении: не ошибся ли он адресом? Проверил по «ордену»—все правильно. И тогда вошел за порог.
Открывшееся перед ним полутемное пространство, едва освещавшееся пыльным оконцем, выходящим на лестницу, даже с большим допуском на условность вряд ли можно было назвать не только квартирой, а даже комнатой. Более-менее полно передать ее вид, наверное, было бы под силу только Ч. Диккенсу, мастеру описаний лондонских трущоб. Может быть, когда-то оно служило подсобкой для хранения инвентаря, запасов вина, соленых огурцов или рыбы, но никак не людей, по крайней мере, живых. Присмотревшись, Сережка увидел голые, давно небеленые стены, одну из которых представляла не очень ладно задрапированная досками и чем-то похожим на обои выработка скалы, к которой и примыкал той стороной дом. От этой стены тянуло глубинным холодом. «А еще говорят,—вспомнил Сережка,—что в недрах земли бушует пламя высоких температур. Наверное, это заметно в домах ниже по горе».
Сверху с гвоздя опускался провод, на конце которого висела лампочка Ильича. Попытавшись ввернуть ее в цоколь, Сережка, неловко коснувшись оголенного провода, получил по зубам электрический разряд такой силы, что челюсти долго выбивали барабанную дробь. Но свет зажегся.
Теперь стало ясно, что поскрипывало под ногами: весь пол был сплошь усеян трупами коричневых тараканов. «Интересно, что же они тут ели?—подумал Сережка.—Не иначе как поедали друг друга». Картина и впрямь была похожа на виденную где-то литографию Балаклавского сражения времен Крымской войны. Что-то по ассоциации примерно такое…
Впечатление, которое произвел на него вид усеянного тараканьими трупами пола, оказалось не из приятных.
Похоже было, что до Сережки в помещении никто, кроме тараканов, не жил. В дальнейшем он даже не помнил, чтобы когда-нибудь ему приносили счета на оплату жилплощади.
Что ж, надо было приводить «квартиру» в божеский вид. Его всегдашним девизом был по Жванецкому «порядок в бардаке». Начал с того, что привезенной с собой шваброй подмел пол и собрал в кучу всех тараканов. Из нее выполз один еще живой, очевидно, тараканий каннибал, питавшийся телами своих сотоварищей по виду и подвиду этих тварей. Он чуть пошевелил усами и встревоженно побежал от совка и швабры. От недостатка сил далеко убежать не смог, отполз на метр и стал симулировать смерть, перевернувшись на спину и едва пошевеливая лапками. Сережка придавил его подошвой ботинка до характерного хруста, констатировавшего действительную кончину насекомого, а потом сгреб его останки в общую кучу.
Сделать мокрую приборку было нечем: не было ни ведра, ни тряпок. Идти за всем этим в базу не хотелось. «Подождем до завтра»,—решил Сережка. Присев на привезенный стул, стал думать, как лучше расставить нехитрую мебель и прочее имущество. И тут он услышал, будто на втором этаже выплеснули на пол воду, а с потолка по стенке над окошком показались струйки подтеков грязноватой жидкости.
Хватив для храбрости глоток «Армянского» из горла, Сережка, как был в шинели, выскочил из «квартиры» и кинулся по лестнице наверх. Толкнув перед собой дверь в помещение и приготовившись ругаться, он, разинув рот, застрял в дверном проеме. Дама, встретившая его по прибытии, занималась тем, чем он хотел заняться у себя,—мокрой приборкой. Об этом свидетельствовала вся ее наружность, стоявшая на коленях в окружении ведер и тряпок.
Удар приятности ее вида оказался таким сильным для молодых гормонов, что у Сережки перед глазами все поехало, поплыло… На одну секунду его кольнуло в печень чувство, похожее на стыд, но только на одну секунду—подействовал «Армянский». Приветственно сняв фуражку, он почти пришел в себя и улыбнулся.
—Дверь прикрой, офицерик!—вскричала дама, судорожно, но безрезультативно пытаясь справиться с застежкой блузки на голой груди.—Холодом тянет! Не лето красное на дворе. Ты чего?
—Да я ничего,—пролепетал Сережка,—услышал, что вы пол моете… Хотел попросить, может, и мне…
Она все еще пыталась прикрыться, но непокорные ее округлости мешали поспешным усилиям пальцев и в конечном итоге остались на свободе. Это ее, однако, совсем не портило, да и не особенно смущало.
—Да что ж я тебе, поломойка что ли?! Я в театре севастопольском работаю. Не уборщицей, а на сцене выступаю. Вон бери то ведро, там и тряпка есть. Или вас не учили пол драить?! Дверь прикрой поплотнее.—И как-то нахально хихикнула, отчего едва заметно колыхнулась ее грудь.
Подхватив ведро, Сережка не без впечатлений спустился к себе, собрал всех тараканов и вынес в сортир, набрал воды из колонки и дважды помыл пол, намотав тряпку на швабру. Заодно протер водой, а потом газетами окошко с двух сторон. Оно стало пропускать сквозь надтреснутое стекло хоть какой-то свет. Отнеся ведро с тряпкой наверх и немного поколебавшись, превозмог желание вновь отворить дверь и посмотреть, застегнулась ли блузка. И то, ведь совсем недавно женился. Оставил все у двери снаружи и спустился к себе расставлять мебель с пожитками. Недели через две обещала жена на каникулы приехать. Все должно быть о`кей.
Поставив к одной стенке кровать, к другой—комод, выдвижная доска которого заодно служила столом, и сложив в углу друг на друга чемоданы с бельем, Сережка проделанной работой удовлетворился, глотнул еще коньячка и пошел в магазин сделать кое-какие покупки.
В хозяйственном отделе универмага он приобрел несколько лампочек, ведро с тряпками, пару кусков мыла, прикроватный коврик, купил еще что-то из продуктов и, оставив все это дома, пошел ужинать на корабль. Взял на борту несколько метров кабеля в резиновой оплетке, розетку с выключателем, электрообогреватель и необходимый инструмент, чтобы наутро заняться обустройством электрического хозяйства дома. Боцман выдал ему в придачу большой пакет какой-то отравы типа дуста от мышей и тараканов.
Следующий день был свободен от вахты, и Сережка решил посвятить его приведению в порядок своего нового жилья. Спать на кровати оказалось не очень жарко, даже с пущенной на полную мощь электрогрелкой. От стенки, упиравшейся в скальную породу, тянуло холодом. Совершенно очевидно, до горячего земного ядра было еще далеко. Пришлось навьючить поверх одеяла шинель.
«И как тут Куприн жил да еще умудрялся писать про листригонов?—думал Сережка, натягивая шинельку до подбородка.—Тут не только вино, мясо можно хранить круглый год и холодильника не надо».
Утром в маленькой прихожей обнаружился керогаз, в котором колыхался керосин. Сережка запалил его, и тот взревел, словно турбина реактивного самолета. Однако работал. Из купленных в магазине продуктов выбрал три надтреснутых яйца и на сковородке сделал яичницу—единственное блюдо, которое умел готовить без инструкции. Потом вскипятил воду в кофейнике. «Ничего,—подумал,—жизнь научит». Так оно и было. Впоследствии он мог сварить даже борщ. Без всякой инструкции, по памяти.
От густо насыпанного по условным плинтусам дуста ужасно щекотало в носу, но зато ни один таракан не выполз.
Позавтракав и погрузившись в свои неглубокие мысли, подошел к окошечку покурить. Тогда еще у него не было необходимости укреплять сердечную мышцу панангином и бороться с аритмией, глотая ксарелто. Поэтому курил в свое удовольствие.
Наверху послышался лязг замков—соседка закрывала дверь. Вот застучали по железным ступенькам лестницы каблучки с металлическими набойками, и показались ее туфли. Двигалась она медленно, словно стреноженная лошадь, мешала узкая юбка. Будучи уверенной, что не является объектом постороннего внимания, она приподняла ее к поясу, оголив до бедер на редкость красивые ноги.
Вдохновившись, Сережка вышел наружу, поздоровался с соседкой, поблагодарил за ведерко и тряпку.
—А вы что, тут ночевали?!—теперь она обращалась к нему на «вы».—Странно, что остались живы. Там же холод собачий. Я по осени ставила туда банки с соленьями. У меня где-то второй ключ есть, потом отдам его вам. Я скоро отсюда съезжать буду в Севастополь, а вы попроситесь в мою комнату. А тут, в этом колодце, погибните. Жаль, такой молоденький.
—Ничего, я электрогрелку привез. Прогреется постепенно. Да и потом, я большей частью на корабле обретаюсь. А что, здесь правда Куприн жил?
—Какой Куприн? Никто тут не жил. Может, с другой стороны? Там квартиры получше. Спросите у тех жильцов попозже, а то они спят долго. Ну мне пора на работу.
—Счастливо, спасибо вам.
—Да не за что. Заходите, если надо. Такой молоденький,—повторила,—а пропадает зря!
И снова заманчиво так хихикнула и мелкими шажками побежала вниз. Актриса! Красивая притом! Умела на некоторых чувствах людей играть.
«А я что, разорваться должен?!»—подумал Сережка и побрел от греха на корабль.

Потом, оставаясь на ночь в «квартире», он слышал, что соседка частенько возвращалась домой не одна, а в сопровождении. Сережка все это воспринимал философски: «Нужна же молодой женщине хоть какая-то любовная история». Игра его молодых гормонов под воздействием этой философии и глоточка «Армянского» постепенно затихала, и, кстати, недавняя женитьба обязывала к целомудренному поведению. И, натянув на голову шинельку, он погружался в сон.
Вскоре актриска действительно съехала, но в ее комнату тут же поселили какую-то пожилую женщину, а Сережка выходил в море и не смог вовремя подсуетиться. Так он и остался при своих интересах.
Теперь, когда ему больше нечем заняться, кроме писательства, видение моющей пол соседки иногда посещает воображение и даже просится на страницы его нехитрого творчества. Невольно вспоминаются слова великой поэтессы: «Когда б вы знали, из какого сору…» К сожалению, это уже не является игрой молодых гормонов, а всего лишь всплесками безобидной памяти.
А тогда, опросив соседей на другой стороне дома, Сережка никаких сведений о пребывании там писателя не получил. Одни вообще ничего не знали и, похоже, знать не хотели, а другие сказали, что раньше дом принадлежал частным владельцам, судя по некоторым признакам, рыбакам: до сих пор по всем углам рыбьи лушпайки блестят.
В общей сложности в переселенческой квартире Сережке пришлось жить чуть более полугода. Один он редко оставался ночевать на берегу, все больше на корабле, где у него был удобный кожаный диван, письменный стол и кают-компания рядом, где всегда можно было вовремя поесть, а не разводить пары в керогазе или примусе.
Некоторое время в «квартире» проживала семья Сережкиного друга из одесской базы, когда его корабль становился на ремонт в Балаклаве. В ней также останавливались его жена и сестра, приезжавшие на каникулы. Тогда на пол, давно очищенный от тараканов, как дополнительное спальное место выкладывался матрац.
В целях подъема настроения в условиях некоторых неудобств Сережка с праведной душой настоятельно внушал всем, что здесь жил сам Александр Куприн, автор «Гранатового браслета», «Олеси» и многих других, включая рассказы о листригонах, прославившие балаклавских рыбаков, один из которых жил именно тут. Так между собой и прозвали жилище—«Дом листригона».
Случился однажды здесь довольно курьезный случай. Поехал Сережка с женой и сестрой в Севастополь, и вдруг нагрянула гроза с настоящим тропическим ливнем. Вернулись в Балаклаву. Дождь прекратился. Над бухтой весело сияло полуденное крымское солнце, но с гор продолжали струиться ручьи. Редко такое бывало—все-таки до субтропиков район Крыма недотягивал. Летом обычно было сухо. Подбежали к своему жилищу, отворили дверь, а оттуда, словно из водохранилища, хлынула вода. Первым на волне потока выплыл лежавший на полу матрац с находившимися на нем рубашкой и брюками, а следом—целый парад различной обуви. Туфли и тапочки плыли, как корабли разных рангов на морском параде. Пришлось выставить все это на просушку, благо потоп сменился ярким солнышком.
Эту картину запечатлели на фотоснимке, пожалуй, единственном из времен переселенческой эпопеи. Фотографировать убожество того жилья, естественно, не было большой охоты. Потом, более пристально исследуя причину подтопления помещения через стенку, примыкавшую к скале, Сережка нашел в углу у двери сливную трубу, сетку приемного шпигата которой забили плотным слоем трупики тех самых тараканов, которые не попали в совок при генеральной уборке. Этой трубы Сережка раньше не приметил.
В конце лета, получив новое назначение, Сережка из Балаклавы уезжал, и ключи от «Дома листригона» пришлось отдать в жилконтору Балаклавского райисполкома. Один из них, переданный той дамой с верхнего этажа, Сережка хотел оставить в своей коллекции редких вещей как память о женской добродетели, но потом передумал. А вот сейчас вспомнил об этом с сожалением. Объяснить это нетрудно. Он уже достиг того возраста, когда жалеть уже не о чем, да и желать вроде бы больше нечего. Лишь одно желание гнездится где-то в глубине души—повернуть время вспять… Жаль, что как только это желание выползает, тут же где-то в подкорке звучит песенка Аллы Пугачевой про старинные часы и все желания запихивает обратно в ту самую душевную глубину. До поры. А будет ли она?..
Совсем недавно, рассматривая картинки Балаклавы в «паутине», Сережка обратил внимание на снимок дома, спаренный с портретом А.И. Куприна.
Дом принадлежал когда-то другу А.И. Куприна, греку-рыбаку Коле Костанди. Это был «атаман рыбачьего баркаса, настоящий соляный грек, отличный моряк и большой пьяница», учивший А.И. Куприна «всем премудрым и странным вещам, составляющим рыбачью науку»*, берущую свое начало от древних морских разбойников, населявших Балаклаву.
Александра Ивановича связывала с Колей особая дружба. От Коли писатель слышал немало диковинных и таинственных морских рассказов, в том числе о «Летучем голландце»—вечном скитальце морей с черными парусами и экипажем из мертвецов.
Двухэтажный дом Коли Костанди с верандами, затянутыми парусами от яркого южного солнца, Куприн посещал часто, когда приезжал в Балаклаву на строительство своего дома. Иногда он подолгу гостил у него. А свой дом в балке, прозванной Кефало Вриси, так и не смог достроить, будучи лишенным права пребывать там из-за статей о пожаре на корабле «Очаков» по вине властей. Это было написано в книжечке В. Шавшина о Балаклаве. По словам автора, старожилы, из которых никого не осталось в живых со времени пребывания там Сережки, утверждали, что сам Коля жил в комнате слева на первом этаже, а справа, у лестницы, хранились рыболовные сети. На втором этаже жили родители Коли и была детская комната. Когда в доме гостил А. Куприн, его селили в родительское помещение.
При более внимательном взгляде на фотографию Сережка узнал дом, в котором в свое время ему предоставили переселенческую жилплощадь. Она находилась под лестницей, за нижней ступенькой которой видна входная дверь в помещение, где раньше хранились сети, а потом жил Сережка до отъезда из Балаклавы. Судя по всему, дом немного перестроен, а во дворе, там, где был сортир, появилась машина. С обустройством в городе канализации удобства были, наверное, перенесены внутрь дома. Сохранилась традиция натягивать тент из парусины на балконе второго этажа.
С уверенностью можно сказать, что квартирующие сейчас в этом доме люди и не знают, в каком историческом месте они живут. Впрочем, на стене возле двери той конуры просматривается что-то похожее на памятную доску, только вряд ли она напоминает современникам о Сережкином житье-бытье. Сам-то он не забыл те полгода, что провел в кладовке для рыболовных сетей. Несколькими годами позже побывал на той самой улице Калича, где ничто еще не напоминало о великом русском писателе.
А еще позже на той улице появилась мемориальная доска, уведомлявшая о том, что здесь жил А.И. Куприн. О Сережке—ни слова, будто он и не жил тут.
Чтут в Балаклаве память об авторе рассказов о буйном нраве далеких предков. Вот и памятник ему поставили на набережной. Хорошо, что уберегли все это от сокрушительного молота некоторых чрезмерно буйных потомков, столько уже переломавших, что ужас берет. Будто разбойники-листригоны на землю вернулись. Так те хоть ничего не ломали, в море разбойничали и рыбу ловили…

* А. Куприн «Рыба господня».

С. СМИРНОВ,
(г. Москва).