На войне как на войне

Счастлив тот, кто под бомбежкой не был,
И вдвойне—кто выжил в смертный час…

—Дедушка, расскажи нам о войне,—просят иногда внуки. И дед с готовностью вспоминает былое—своё военное детство. Проходит десять минут, двадцать… По лицу ребят видно: ослабевает внимание, теряется интерес к рассказу.
—Что, надоело?
—Да нет… Страшно!

Детям страшно. Это естественно. И хорошо, если бы этот страх перед противоестественным для жизни действом сохранился как можно дольше. Жаль, что нынешний человек, независимо от страны пребывания, забыл о страшных годах войны, о том, чего стоили человечеству войны. Мы привыкли к опасности новых катаклизмов и живем под этим дамокловым мечом уже многие годы. Устали бояться. Нас не пугают даже сообщения о расчетах нашего главного «партнера». А ведь подумать только, что по этим расчетам, похожим на бред умалишенного, первая ядерная атака территории России должна уничтожить 130 городов и более 70 миллионов человек. Надо полагать, что и другим достанется «на кепочку». Ведь навстречу полетят заряды и с нашей стороны. Неужели не страшно!? Но вернемся к теме.
Может быть, в этом рассказе Сережка не поведает миру ничего нового. О войне писано-переписано и еще напишут. Разве вот впечатления ребенка, совсем еще маленького, неразумного, по-своему воспринимавшего то, что творилось вокруг в период 1943-1945 гг. А вокруг творились будни войны небольшого городка, расположенного хоть и в тылу, но совсем недалеко от района кошмарной человеческой бойни на Ржевском выступе. Никто, кроме военных, не знал тогда, где точно проходила линия фронта,
Где тот край и где Россия,
По какой рубеж своя…
Но чувствовалось, что фронт был где-то рядом. Оттуда слишком часто прилетали немецкие самолеты, заставлявшие зарываться поглубже в землю.
…Казалось бы, что героического в гибели от пуль диверсантов или в болотной жиже пяти девушек из повести Бориса Васильева «А зори здесь тихие…» и одноименного фильма? Повседневные будни войны. О них узнают только родные, получив похоронку из штаба подразделения. И только через много лет дойдет до людей героика ими совершенного—«не прошли они, никуда не прошли…» И привезли в лес мраморную плиту, и установили на могиле погибших. А где-то плиты эти ломают, оскверняют… Благодарная Европа! Может, действительно мало сортов риса и сыров было в их магазинах?! Не знали, что такое вообще НЕЧЕГО ЕСТЬ! Попробовали бы жареных очисток от гнилой картошки! На всю жизнь был бы любимый деликатес наравне с устрицами и лягушками.
Вот напомнили Сережке про диверсантов в Карелии. В лесах в районе Западной Двины их было видимо-невидимо. Их с парашютами сбрасывали по ночам самолеты. Пробирались они и через линию фронта. С ними неустанно боролись подразделения Сережкиного отца. Домой он являлся редко. В один из дней знакомый фотограф, долго фыркая какой-то грушей, сделал наконец семейное фото. Лица у всех получились напряженные, будто ждали, что вот из его ящика птичка вылетит.
Жили в деревянном доме-пятистенке. Обстановку Сережка почти не помнит, кроме разве что большого дивана с высокой спинкой, обитого дерматином. Под ним было немалое пространство, куда, казалось, можно было запросто залезть. В сенцах с отдельным входом размещались девушки—корректировщицы зенитного огня. Сережка любил заходить к ним в гости. Они всегда с радостью принимали его, угощали чем-нибудь сладеньким. У них он полюбил на всю жизнь суп и пюре из горохового концентрата и даже как-то на Новый год попробовал американской тушенки, называвшейся «вторым фронтом».
Вся противовоздушная оборона дома состояла из отрытой во дворе то ли немцами, то ли нашими солдатами щели, где можно было прятаться при налетах авиации противника, но туда никто не лазил. Зимой ее заносило снегом, весной и осенью в ней было полно воды, а летом—прыгали лягушки и жабы. Сережка терпеть не мог этих тварей из семейства голых гадов. Но укрываться где-то было надо. Ко времени начала Сережкиных собственных осмысленных воспоминаний война была уже в полном разгаре. Частенько надсадно выла сирена, и в репродукторах звучал голос диктора, предупреждавшего о воздушной тревоге. Иногда самолеты черной тучей пролетали мимо, а порой и город бомбили, пытаясь вывести из строя железнодорожный мост через реку Западная Двина, затрудняя движение воинских эшелонов.
Сережка хорошо запомнил первую в своей сознательной жизни бомбежку. И ведь не записывал ничего. Не умел, да и не понимал еще тогда, что эта тема останется для него когда-то востребованной. Вспоминал потом все в таких деталях, о которых и взрослые давно забыли. А он помнил. И возвращался к ним памятью вот уже больше семидесяти пяти лет при каждой ночной грозе.
При объявлении воздушной тревоги мама с бабушкой закутывали Сережку в ватное одеяло, и все спускались в подпол под домом. Считалось, что там безопаснее. Кто и на основании чего делал такие расчеты—неизвестно.
В тот раз тревога по репродуктору прозвучала ночью, когда все мирно спали. В подполе мама и бабушка сели на какие-то ящики, а Сережку кто-то держал на руках. В одеяле было тепло и уютно. Он опять быстро уснул. Очнулся от глухого, неприятного воя, перемежавшегося каким-то рокотом, будто ворчал и выл большой зверь: «Ау… вау… вау… ау…» Вой и рокот нарастали, все ближе, как казалось, подбираясь к убогому убежищу. И вдруг содрогнулась земля. Следом раздался грохот, похожий на раскаты грома в сильную грозу. Все это сначала было на каком-то удалении, а потом громыхнуло совсем рядом. Дом как будто подбросило в воздух. Сверху посыпался песок из засыпки пола. Сережка счел нужным на всякий случай заорать—тем самым матом, который назывался благим. Это чтобы обозначить неприятность, так как внутри все выворачивало от сотрясений. Надо сказать, что в подполе, ниже поверхности земли, сотрясение от взрывов ощущалось еще сильнее, чем наверху. Что взять с трехлетнего ребенка?! Вспоминая тот подпол, Сережка позже прочел в «Дневниках» писателя Юрия Нагибина, что и ему было жутко залезать в подвал во время войны, а ведь он был не ребенком, а взрослым. Вот что он писал: «…в щели и подвале мне страшно, даже без бомбежки… При мысли о подвале у меня начинается сердцебиение».
Никакого освещения в подполе конечно не было. Уронив что-то ценное, кажется, узелок с документами, на земляной пол, в перерыве между взрывами зажгли свечку. И тут Сережка увидел больших животных, можно даже сказать, зверей, размером и шерстью похожих на кошек. Это оказались крысы. Чем они питались в пространствах подпола? Там не было ни картошки, ничего другого, что можно было бы съесть. Видно, поэтому домашний кот никогда, даже весной, не лазал под дом. Если бы такие крысы решили напасть сообща, они сожрали бы не только кота. От этих мыслей Сережка зашевелился в одеяле и решительно потребовал выхода наверх. При дальнейших налетах спровадить его в подпол не было никаких сил. Для укрытия от бомбежек был избран диван, под который (по детскому воображению) могла влезть и корова. Такие были в ту пору мебельные мастодонты. Корова, может, и не поместилась бы, но Сережка залезал под диван полностью, предусмотрительно прихватив с собой набитого опилками игрушечного пингвина, именовавшегося птицей-нянькой, и оловянную ложку, подаренную ему солдатами с проходящего эшелона. Другая игрушка—большой ушастый заяц—в укрытие не бралась по причине длинных ушей (чтобы не высовывались). Сережке было жаль оставлять вне укрытия своего лучшего друга, но «на войне как на войне». Заяц недавно перенес непростую косметическую операцию. Ему были удалены мамой оба глаза на случай, чтобы Сережка их ненароком не проглотил или в нос не засунул. Такие попытки были. Чтобы немного приукрасить заячье лицо, светлыми нитками ему были вышиты линии, обозначавшие нос и рот. От такой смены имиджа игрушка не стала менее любимой. Но недолго оставалось этим игрушкам спасаться от смерти: и пингвин, и заяц вскоре погибли. Память о зайце сохранилась лишь на одной из фотографий. От пингвина не осталось ничего: он сгорел без следа в топке печи под дикий вой своего хозяина от рук тетки в синем халате, производившей в доме дезинфекцию при заболевании Сережки скарлатиной.
В отличие от тощей плоти ребенка у мамы и бабушки под диван помещалась только голова, но ему для спокойствия и этого было вполне достаточно. Им тоже этого хватало, так как своим взрослым умом они прекрасно осознавали всю призрачность вновь обретенного укрытия. Укрыть оно могло, и то лишь условно или в очень малой степени—только от страха. Вне сомнения, взрослые чувствовали его более реально. В том, может быть, и состоит преимущество детской психики—не осознаешь опасности. Те, кто в том или ином варианте прошел через войну, знает, о чем речь. К бомбежкам, как ко всякому прочему, привыкаешь. С какого-то момента кошмар этот перестает пугать, и в нем просто живешь. На войне как на войне. Тогда Сережка еще не задумывался над тем, что жизнь человеческая сработана весьма нерентабельно и представляет собой предмет одноразового пользования. Он быстро приспособился по сигналу воздушной тревоги закидывать свое тело под диван и не особо боялся взрывов, если они раздавались не очень близко. Умудрялся даже иногда засыпать, уповая на защиту бабушкиных богов, которым она беспрестанно что-то шептала. При близких разрывах ударная волна била тело о днище дивана и об пол. Но все-таки под диваном было как-то уютнее и спокойнее. Не особо боялся Сережка бомбежек до тех пор, пока не увидел их результаты воочию.
Случилось как-то, что налет застал его с мамой невдалеке от станции в очереди за хлебом у магазина. По сигналу воздушной тревоги всех загнали в подвал с другой стороны полуразрушенного каменного здания магазина. Хоть и маленький был городок, но в нем четко действовала служба гражданской обороны. Не то что сейчас—не знаешь куда бежать, если что-то, не дай бог, упадет. Штабы гражданской обороны или МЧС в каждом районе конечно есть, и чиновники там сидят и очень даже неплохо едят. А размер противогаза после детских лет Сережке определяли только в армии, но ведь с тех пор он тот размер забыл, да и объем физиономии увеличился чуть ли не на треть.
В том убежище они налет пересидели, а после отбоя выбрались на станционную площадь. Вот тут Сережка и увидел, что такое бомбовая атака, запечатлев ту картину в памяти на всю оставшуюся жизнь.
На путях стоял какой-то воинский эшелон, в нескольких вагонах которого перевозили лошадей. После бомбежки некоторые вагоны горели, люди выводили испуганных животных. Они плохо слушались, вырывались у солдат, бегали как сумасшедшие, не слушая никаких команд. То тут, то там на площади и у путей лежали тела людей, лошадей и собак. Особое впечатление на Сережку произвела раненая лошадь, лежавшая на боку и беспомощно колотившая воздух ногами. Бока ее вздымались, ноздри раздувались, из горла вырывался храп вперемежку с негромким жалобным ржанием. Подняться она не могла, лишь вглядывалась в проходивших мимо людей—как бы с надеждой на помощь. К ней подошел солдат, сунул ей в ухо ствол карабина и выстрелил. Лошадь, судорожно подергивая кожей своих ног и боками, быстро утихла. Проходя мимо, Сережка увидел совсем близко дымящуюся кровь у еще подрагивающих губ животного и ее широко открытый фиолетовый глаз, в котором отражалось облачное небо. Сережке стало плохо, горло сдавил спазм, началась рвота, и он отключился, очнувшись уже дома в своей кровати.
После этого случая он снова стал бояться бомбежек и, лежа под диваном, про себя молил бабушкиного Бога, чтобы они быстрее кончились.
Самыми противными были бомбежки пикирующих бомбардировщиков, сопровождаемые надсадным воющим звуком моторов и свистом падающих бомб. От одного этого звука становилось тошно, появлялось ощущение, что из тебя через рот и прямую кишку достают из живота всю тамошнюю наличность. После этого штаны иногда приходилось стирать и вешать ближе к печке. Сушить белье на улице не решались. Времена были такие, что не только белье, но и половую тряпку нельзя было оставить без присмотра.
Как-то под вечер Сережка увидел издалека атаку пикирующих бомбардировщиков. Бомбили, видимо, один из эшелонов на подходе к станции еще за речкой. Летевшие строем самолеты вдруг один за другим стали переворачиваться и камнем падать вниз. Сбросив бомбы, они снова резко взмывали вверх. Солдаты потом сказали, что у немцев такие самолеты смешно назывались «штуками». Много позже Сережка узнал, что при пикировании достигается наиболее точное бомбометание. После бомбежки «штуками» все внизу горело диким пламенем.
Еще Диккенс говорил о способности детской души глубоко затаить в себе что-то из страхов, пусть совершенно неразумных. В Сережкином страхе ничего неразумного не было, он смертельно боялся пожаров—от бомбежек или даже бытовых. У него и сейчас вызывает ужас вид пожаров, уничтожающих тысячи гектаров леса, дома и постройки, а если еще и люди гибнут… В войну столько не жгли. И все, в большинстве случаев, по дурости и халатности людской. Наказывать за это как следует надо. Наказывать! И взыскивать за ущерб. Люди при этом быстрее умнеют.
Перед каждой бомбежкой, следовавшей ближе к вечеру или ночью, город облетал немецкий самолет-разведчик. Летал он низко средь бела дня, едва не задевая крыши домов стойками шасси. Это был старый самолет конструкции «Хеншель-159». По этому старью почти никто не стрелял, чтобы не обнаруживать расположения зенитных батарей. Стрелял иногда из своего револьвера системы наган только живший по соседству дядя Жуков (не маршал, конечно, а милиционер), но никогда не попадал вследствие своей близорукости. Благодаря этому физическому недостатку он избежал службы в действующей армии и был ответствен за соблюдение правопорядка в округе города. Кроме того, он уже с утра был подшофе от того, что ему удавалось в этой округе достать. Так что самолет-разведчик летал, словно у себя дома.
Сережке казалось, что пилот на этом самолете был всегда один и тот же. Пролетая почти всегда над двором, он свешивал голову в очках-«консервах» и грозил Сережке пальцем. Тот в ответ показывал немцу кулак и предусмотрительно ретировался в дом. Будущее показало, что делал он это не напрасно, еще раз на практике подтвердив жизненную верность пословицы о том, что береженого Бог бережет.
Этот пилот, наверное, вычислил что-то подозрительное в Сережкином доме, может быть, засек работу рации на половине девушек-корректировщиц. Во всяком случае, снаряды во время бомбежек иногда ложились слишком близко от дома—так, что падала с полок посуда и лопались стекла в окнах, заклеенных бумажными лентами. Но, может, это только так казалось. Доставалось всем.
Однажды загорелся дом невдалеке. На дворе был ветер, и боялись, что огонь может перекинуться на соседние дома через деревянные изгороди и завалы всякого хлама, которыми отличаются русские дворы. Мама с бабушкой судорожно собрали в узлы домашний скарб и вынесли во двор подальше от дома. Там осталась бабушка с внуком, а мама убежала помогать тушить пожар. Ужасно боясь огня, Сережка, словно змей, так ввинтился между узлами, что вверг бабушку в панику. Она подумала, что он в страхе куда-то убежал.
Когда говорят о тяготах военного времени, не забывают упомянуть и о недостатке продуктов питания. Конечно, в разных странах люди оценивает их с соответствующими их понятиям допусками. Кому-то не хватает того или иного риса в магазинах, кто-то удручен сокращением производства некоторых сортов сыра. В Сережкином городке, да и повсюду в стране, о сырах мало кто думал. Хватило бы хлеба и самых необходимых продуктов, отпускавшихся по карточкам! Не дай бог, эти карточки потерять или их украдут. Сережка видел, как однажды приводили в чувство женщину, у которой выкрали продуктовые карточки. Кое-что можно было летом вырастить в огороде, если удавалось достать семян. А так—было голодно. Картошку изредка привозил из округи дядя Жуков (повторю: не маршал, конечно, а милиционер). Она была большим лакомством. Очистки не выбрасывали, а жарили. Было очень вкусно. В летнее время большим подспорьем в еде была рыба. Вокруг городка в лесах было много озер. Туда выезжали на подводах в сопровождении военных. Рыбу глушили гранатами или специальными шашками, она всплывала и ее потом собирали с резиновой лодки. Вокруг озера собирали грибы, не углубляясь в лес, где можно было встретить немецких лазутчиков. Добытую рыбу вялили, сушили, солили и, конечно, жарили свежей. Как-то на одной из таких рыбалок утонул, опрокинувшись с лодки, один солдат. Тогда по инициативе военной прокуратуры выезды на озера были прекращены.
На войне как на войне—люди погибают. Почтальона в городке ждали с надеждой на получение письма с фронта, но в то же время—с опаской. Слишком часто приходили извещения о гибели тех, кто воевал. Тяжело было слышать плач и крики отчаяния тех, у кого побывал почтальон. Не обошло горе и Сережкин дом. Пришло сообщение о гибели брата мамы—дяди Миши. Бабушке, еще не пережившей гибель мужа, решили не говорить о том, что погиб и сын. Но матери обычно чувствуют, что с детьми не все ладно. Вот и она все всматривалась в окно: не несут ли письмо? Ее успокаивали, говорили, что сын ведь десантник, может воевать по ту сторону фронта, а оттуда писем не пишут. Почтальона предупредили, чтобы молчал. Пухлое лицо бабушки посеклось морщинами, волосы сильно поседели. По ночам она исходила тихим плачем, иногда вставала и выбиралась на крыльцо, молилась. Наверное, за здравие, а может, и за упокой.
После войны мама по извещению нашла место гибели брата, вела переписку с ребятишками молдавской школы, которые ухаживали за братской могилой отряда десантников, действовавшего под командой дяди Миши. Позже на месте захоронения был воздвигнут памятник, фотографию которого прислали в Москву. После смерти Сережкиных родителей и смены квартиры письма и фото были утрачены. Сведения о месте захоронения Сергею удалось восстановить через архив Министерства обороны. Послали запрос в адрес властей молдавского города Дубоссары, но нынешняя Молдова на него не откликнулась.
После бомбежек, когда удавалось выйти на улицу, собирали осколки бомб и зенитных снарядов. Они становились игрушками. Сережка сожалел потом, что не сохранил эти «сувениры» для памяти. Как-то, находясь в Балаклаве, на сопках набрал целую коробку севастопольской земли. Она была пополам с металлическими включениями осколков мин, снарядов и бомб, патронных гильз. Позже отдал все это в музей школы, где училась внучка. Некоторые из оставшихся осколков показывал школьникам во время бесед в рамках военно-патриотического воспитания. Дети с интересом рассматривали то, что, словно скопище мух, летало в воздухе на местах сражений.
Хорошо еще, что Сережка не видел много смертей. Его психику оберегали от тяжелых картин простым способом: не выпускали на улицу после бомбежек. Он находился, в основном, дома или во дворе, куда, правда, доносились иногда звуки траурной музыки, если таковую удавалось кому-то организовать из остававшихся в городе музыкантов и инструментов. Как правило, похороны умерших и погибших проходили тихо. Конечно, потери были несравнимы с тем, что происходило на фронтах, где ежеминутно гибли сотни, а то и тысячи людей. Даже офицер, если верить статистике, жил на фронте в среднем всего десять дней.
Недолго прожил на войне и Сережкин ушастый заяц. Как-то в очереди за хлебом кто-то рассказал о том, что в поле за речкой невдалеке от моста бомбежками выворотило прошлогоднюю картошку, которую не удалось полностью вовремя убрать по осени. Было это весной, еще лежал кое-где снег, но солнышко уже заметно пригревало. Решила мама отправиться в то поле, попытать счастья на халяву.
Дядя Жуков-милиционер дал повозку с лошадью, лопатку с коротким черенком—саперной называлась. Увязался с мамой и Сережка. Как сейчас помнит он запах наваленного в телегу душистого сена. Зарылся в него, обнял взятого с собой зайца и заснул, пока перебирались вброд через речное мелководье.
Приехав на поле, привязали лошадь к деревьям у леса и начали копать. С краю картошки совсем не было: то ли раньше выкопали всю, то ли кто-то уже поживился, а может, и наврали в очереди. Потихоньку дошли чуть ли не до середины поля. На брустверах воронок действительно выворотило несколько картофелин, но они были перемороженные, под кожурой была жидкая каша. Даже на лепешки такая картошка не годилась. Копнув лопаткой, отрыли несколько штук получше и сложили в кошёлку. Потом нашли еще несколько клубней. Сережка обрадовался: картошечка!
Вдруг сзади послышался гул мотора. Мама оглянулась и вскрикнула с испугом: «Немец!» А самолет уж рядом. Почему-то один—то ли напарника сбили, то ли еще какое-то задание выполнял. Как правило, немцы по одному не летали. «Ложись!»—успела крикнуть мама и толкнула Сережку наземь, а сама упала на него сверху. Раздался звук глухих выстрелов. Из-под мышки у мамы Сережка увидел впереди чуть поодаль шипящую в остатках снега и поднявшую вверх землю очередь разрывов. Пролетев, самолет пошел на разворот, а мама, схватив сына за руку, побежала что было сил к краю поля—туда, где осталась лошадь. Сережка не успевал за ней, сначала бежал, задыхаясь, а потом вообще почти не касался ногами земли, летел по воздуху, держась за мамину руку. Зайца, кошелку и лопату бросили в поле. Самолет вновь настиг беглецов и открыл стрельбу из бортовой пушки. Опять Сережка лежал под маминым телом, задыхаясь от недостатка воздуха в уставших от беготни легких. И на тот раз остались в живых. Но бежать уже не было сил. Продолжали лежать на поле: то ли мама совсем устала, то ли притворилась, показывая немцу, что они якобы убиты. Читая много позже «Василия Теркина» А. Твардовского, Сережка вспоминал тот выезд за картошкой, немного перефразируя одну из строф этой поэмы:
И такой ты вдруг покорный
На груди лежишь земной,
Заслонясь от смерти черной
Только маминой спиной.
Три раза атаковал их немец и улетел, расстреляв весь остававшийся боекомплект. Добравшись до повозки, мама уложила перепуганного чуть ли не до смерти Сережку в сено и побежала к месту, где рыли картошку. Принесла обратно лопатку, и полусгоревшего, распоротого снарядом зайца. Видно, когда мама с Сережкой падали, заяц по инерции отлетел вперед и принял снаряд на себя. Не пощадила его судьба. Погиб за друга. Останки игрушки пришлось забросить в кусты. Сережка очень переживал смерть своего друга. Фотография с ним долгое время была для него самой дорогой. Позже она попала в архив отца и оказалась в семейном альбоме. Взяли или нет кошёлку с несколькими отрытыми картофелинами—Сережка не запомнил. Вот так нерадостно закончилась авантюрная попытка немного разнообразить небогатое меню дармовой картошкой.
Бабушка, узнав об этом приключении, долго благодарила за милосердие Бога, да и мама считала чудом то, что мы уцелели. А Сережка забрался в кровать, поплакал еще по поводу заячьей гибели и проспал чуть ли не сутки кряду. Наверное, оттого, что слишком перепугался атаки немецкого аса. И через много лет жизнь не стерла из памяти впечатлений того жуткого дня и кресты, кресты, кресты на крыльях… Когда Сережа вспоминает этот эпизод, по его коже бегут мурашки, а глаза, всматривающиеся в портрет давно умершей мамы, застилает слезная пелена. И думается иной раз при чтении «трудов» некоторых академических наших историков, расхваливающих порядок в немецком люфтваффе, их замечательную статистику: неужели воздушные асы вермахта докладывали начальству, возвратясь на базовый аэродром: «Атаковал в чистом поле и расстрелял женщину с ребенком»?» Наверное, докладывали, чтобы оправдать израсходованный боекомплект. А Сережка до сих пор не может простить ни тех самых асов, ни историков наших. Память не дает.
Помню, как на поле «мессер»
Нас с мамашей загонял…
Может, я от жажды мести
И военным после стал?
А достойных, знающих историков осталось мало. Многих унесла война. Они бы рассказали все правильнее, как это на самом деле было… «О войне всегда рассказывают живые. Хотелось бы знать точку зрения мертвых»,—сказал французский писатель и священник Жан Суливан. А как ее узнаешь? Хотя представить ее себе можно.

С. СМИРНОВ (Москва).

На снимке: маленький Сережка и его любимый заяц.

Фото из семейного архива С.Л. Смирнова.