Летать нельзя плавать

В тот солнечный день в парке было полно народу. Дети с восторженными криками и визгом осваивали то, что можно было подложить под себя, чтобы съехать вниз по накатанным снежным и ледяным горкам разной длины и крутизны. Тут же суетились взрослые, пытаясь помогать, а больше мешать детям заниматься своим делом…

Кто-то катал коляску с меньшими отпрысками, кто-то участвовал в строительстве снежных крепостей, а кто-то просто загорал, подставив лицо редкому зимнему солнышку. Интересно, что женщины из этой последней категории почти все держали перед носом книжки, главным образом из серии «покет-бук», авторства Донцовой, Поляковой, Устиновой, поднадоевших уже Марининой и Даниэлы Стил, но «читали» их с закрытыми от солнца глазами. Каждому мужчине из не очень многочисленного количества было ясно, что этот нехитрый сигнал подавался для них: не подходи, убьет!
Чуть подтолкнув снегокат, дед умильно смотрел вслед внучке, съезжавшей по длинной пологой горке, укатанной санками, лыжами, «ватрушками», ледянками и прочим детским зимним инвентарем. По этой горке можно было не очень быстро ехать до самого нижнего уровня парка, покрикивая на тех, кто перебегал дорогу или, не справившись с управлением, падал на спуске. При «авариях», кроме смеха, случались и слезы, не без того. Это вынуждало взрослых внимательно следить за отправленными в рейс детишками, а иногда и сбегать вниз для участия в разборках…
Следил за внучкой и дед Серега. Следил, а тем временем вспоминал, как сам давно, уже больше семидесяти с лишним лет назад, съезжал на салазках по такой же пологой длинной горке в небольшом городке под Ржевом. Сюда в надежде на скорую победу над фашистскими захватчиками вернулось из эвакуации семейство, в котором Сережка был самым маленьким. Скорой победы не получилось, и пришлось ему вместе с мамой и бабушкой вкусить невдалеке от линии фронта все «прелести» той самой войны, о которой теперь мало кто и помнит. А Сережка, как это ни странно, помнит ее с возраста трех-четырех лет. Да и как не помнить?.. От войны досталось ему, можно сказать, по полной программе. И уж больно сильны были впечатления от событий той поры. Не к месту их все вспоминать, а вот тамошняя горка пришла на память по ассоциации с этой, парковой.
Такая же длинная, она полого спускалась чуть ли не с самого двора, мимо дровяного сарая, вдоль огорода, на котором и летом почти ничего не росло (семян не было), и дальше к реке. Сережка ездил на салазках сидя, а если хорошенько подтолкнуть или разогнаться, а потом упасть животом на салазки, то можно было въехать на лед реки и катиться там еще долго. Но мама не разрешала въезжать на речку—на ледяных полях могли быть полыньи от разрывов бомб. Часто бомбившие городок немецкие асы из люфтваффе, попав под зенитный огонь или встретив наши истребители, вываливали свой смертоносный груз куда попало, лишь бы поскорее убраться восвояси.
Мама. Как же давно она умерла, совсем еще не старой. Тоже мучилась ногами…
—Дедушка, чего ты плачешь!?—раздался рядом голосок мальчишки лет пяти-шести, тащившего за собой круглую надувную «ватрушку».
—Да нет, с чего ты взял?—убрал платок в карман.—Слезы—это от холода. Чего мне плакать-то!? И потом, что ты так громко «дедушка, дедушка!» Какой я тебе дедушка? Или я так здорово на старика похож?
Мальчишка метнул на него оценивающий взгляд, но благоразумно промолчал.
—День-то какой хороший! Тебя подтолкнуть? Давай, садись. Поехали!..
Малый с криками восторга, крутясь на своей «ватрушке», покатился вниз.
Ну вот, покривил душой, соврал ребенку. Слезы-то ведь не от холода. Слишком сентиментален к старости стал. И впрямь дедушка! А говорить им про войну какой смысл? Они все равно ничего не поймут. Малы еще. И слава богу!
Поднялась, волоча за собой снегокат, внучка. Подтолкнул ее снова. А в глазах—все та же горка из детства…
Серега вспоминал снежную зиму 1944 года. Она шла уже к весне, кое-где на взгорках появлялись проталины, в солнечные дни с крыши падала капель.
Война приобрела уже тенденцию к победе над фашизмом, но враг был еще силен. Наши войска уже выходили к государственной границе, а многие районы были еще под немцами. Готовились серьезные операции по освобождению Белоруссии, Прибалтики, штурм укреплений Кёнигсберга. На запад через железнодорожную станцию городка двигались наши эшелоны с войсками и техникой. Немцы в свою очередь ожесточенно бомбили пути и мост через реку.
Налеты вражеской авиации осуществлялись главным образом ближе к вечеру и по ночам. А днем производилась разведка местности. Для этого использовались высотная «рама» и старый самолет-разведчик конструкции Хеншеля, летавший низко над городом и прилегавшей местностью. Он часто пролетал и над Сережкиным домом, едва не задевая за печную трубу своими растопыренными, словно лапы вороны, штангами шасси. У самолета не было даже фонаря, прикрывающего пилота. Чтобы видеть обстановку внизу, ему приходилось свешивать голову за борт. В него никто не стрелял. Кому нужно такое старье? Зенитчики берегли снаряды, а может, не хотели обнаруживать расположение своих батарей. Стрелял иногда только дядя Жуков, живший в соседнем доме. Не маршал, конечно, а милиционер. Он стрелял из своего револьвера системы Нагана, но никогда не попадал даже в такую крупную цель по причине своей близорукости, счастливо освободившей его от службы в действующей армии.
Сережка хорошо запомнил немецкого летчика. Он чуть ли не каждый день за исключением непогоды пилотировал этот самолет. Свесившись из кабины в круглых очках-«консервах», он, как казалось, в шутку грозил Сережке пальцем в кожаной перчатке с раструбом. А тот в ответ показывал немцу кулак и благоразумно прятался в дом по принципу «береженого бог бережет». Так и «подружились».
В один из дней мамы дома не было, отошла в какую-то магазинную очередь. С Сережкой дома была только бабушка, если не брать в расчет кота. Тяжело пережив смерть мужа, остававшегося в родном Калинине для работы в подполье при немцах, бабушка все ждала писем от сына, воевавшего в Воздушно-десантных войсках и погибшего при освобождении Молдавии в неравном бою с противником. Ей долго не говорили, что из части была получена похоронка.
Тот памятный день был солнечным, ясным. Всё, как семьдесят с лишним лет спустя в московском парке. Бабушка надела на Сережку пальто, шарф, шапку, валенки и вывела его на улицу. Следом увязался кот, первым делом попивший водички из канавки от капели. Он опускал туда лапу и с удовольствием облизывал ее.
Вытащив из сарая салазки, Сережка уселся на них, взял в руки веревку и, оттолкнувшись ногами, поехал по горке вниз. Кот со всех своих четырех лап устремился за ним. Не достигнув и половины спуска, Сережка услышал чихающий рокот мотора. Притормозив ногами, обернулся и увидел вынырнувший из-за строений знакомый самолет. Немец! Подхватив за веревку санки, побежал к дому.
Пролетая над Сережкиной головой, пилот, как обычно, погрозил ему пальцем, а тот в ответ показал немцу кулак, да еще сделал козью морду. Долетев до реки, самолет взмыл вверх, развернулся и полетел обратно, снова снизившись до высоты бреющего полета. Он быстро нагонял Сережку, не успевшего добежать еще и до сарая. Тут он запнулся ногой за что-то лежавшее в снегу и боком повалился в снег. Падая, видел, как летчик, привстав над бортом, склонился и швырнул что-то черное вниз, будто камень бросил. Раздался оглушительный взрыв, совсем близко взметнувший землю вперемешку со снегом и обдавший Сережку жаром, пахнувшим противной кислятиной. Почувствовав сильный толчок, приподнявший тело вверх, будто из-под него куда-то ушла земля, Сережка вырубился из сознания.
Очнувшись, он с ужасом увидел на черном от земли бруствере воронки неподвижного кота, по белой шкурке которого стекала изо рта красная струйка крови, а на пороге—выбежавшую из дома бабушку, что-то ему кричавшую и махавшую руками. Сережка ни одного ее слова не слышал. Во рту стоял кисло-металлический привкус, голова была тяжелой, а уши будто бы забило ватой. Кое-как привстав, почувствовал ужасную слабость. Ноги, сделав несколько неверных шагов, подкосились, и Сережка снова упал на снег.
Несколько дней он пролежал в постели, время от времени приходя в сознание, видел склонившиеся над ним обеспокоенные лица мамы и бабушки, что-то ему говоривших, а что, он не мог разобрать. Думалось, что надо опять уснуть и проснуться, тогда снова станет все слышно. Спать! Там, во сне, так спокойно, там нет войны, там все слышно. Спать, спать, спать… Сознание затапливали вязкая черная мгла и абсолютная тишина, будто внутри огромного ватного тюка. Потом потихоньку стал приходить в себя, вставать на ноги, выходить на улицу. Некоторое время тело плохо слушалось, в голове гудело, его шатало из стороны в сторону, руки и ноги двигались как-то неуверенно. Но понемногу все пришло в относительную норму.
Немец больше в небе не появлялся. То ли фронт ушел и часть его перебазировалась, то ли «хеншель» этот сбили, то ли (что мало вероятно) списали пилота в обоз за живодерство—доложил, небось, что малыша ухлопал (правда, у пунктуальных немцев из люфтваффе и об этих «победах» докладывали). Во всяком случае, знакомого рокота мотора Сережка больше во дворе не слышал. А слышать он стал лишь одним ухом. Другое только болело да какая-то дрянь из него текла. Надо было лечиться. А где, у кого лечиться? Врачи-то все были мобилизованы. Мама и бабушка могли помочь лишь нехитрым уходом, больше действуя по принципу нейтрального созерцания. Кто-то подсказал маме в очередях за хлебом, что живет на одной из окраин старушка, когда-то занимавшаяся врачебной практикой. Со скрежетом, едва волоча по весеннему талому снегу и песку салазки, повезла мама сынишку к той старушке. Она согласилась полечить контуженного ребенка и стала два раза в неделю капать в больное ухо какую-то жидкость и обматывать голову компрессами с большим количеством ваты и тряпок. Так и ходил Сережка всю весну, словно раненый из лазарета. Даже отцовская шапка на голову не налезала. К лету тряпки сняли и все вроде стало ничего. Но было это только вроде. Много позже контузия военных лет предательски дала о себе знать самым обидным образом.
Пришла пора заканчивать школу и задуматься над будущим. Думать Сережке долго не надо было. Давно уже решил стать военным летчиком. Звали небо с неизведанными высотами, современная реактивная техника, романтика высшего пилотажа. Может, и гены отцовские сыграли свою роль. Конечно, готовил себя к военному делу, пока в школе учился: ходил в стрелковую секцию ДОСААФ, осваивал парашют в школьном кружке, еще чем-то занимался. Тогда многие ребята хотели посвятить себя военной службе, о финансах да баксах никто не думал. Тем более что в мире снова запахло порохом. Черчилль вообще открыто призывал к войне с коммунизмом, призрак которого никак не давал бриттам покоя. Да что там бритты! Все они за редким исключением дураки. Послушаешь, какие глупости они сейчас говорят,—смех курий! Вот их министр обороны только недавно заявил, что мы собираемся с Прибалтикой воевать (нашел противника). Те, что были у бриттов поумней, отродясь на Россию работали. Некоторые даже удостоились чести быть похороненными в нашей земле: чего им с болванами-то лежать рядом?! Поражали всегда европейцы—сколько жизней за них отдали, а они нам только гадят. Правильно Данилевский о них писал. Недаром его работа «Россия и Европа» была настольной книгой у Сталина.
Короче, выбор сделан. В армию, а точнее, в авиацию! Подготовил Сережка документы в авиационное училище. Мать, как водится, восстала: и без тебя, дескать, обойдутся,—но отец сказал, что «ротозеев» (так Демьян Бедный неразумных домашних называл) слушать нечего, не то от Москвы и Расеи ничего не останется. Пошел Сережка на медкомиссию, а там возникла проблема: не понравилось ухо—то, что когда-то лечили, но не вылечили.
Как же быть-то? Пошли круги в голове, а ведь и не летал еще…
Пришлось идти к председателю военно-врачебной комиссии подполковнику медицинской службы. Приятный такой пожилой доктор. «Этот пропустит»,—с надеждой подумал Сережка.
—Нельзя вам в авиацию, молодой человек. У вас ухо не в порядке. При пикировании и других перегрузках кровь из уха потечет. Знаете, какая сейчас авиация? Скоростная, реактивная. А вам и на поршневых машинах летать нельзя. Придется другую профессию подбирать.
—Ну как же, товарищ подполковник, я не хочу другую профессию. Я летать хочу!
—Ничем не могу вам помочь, молодой человек. Сочувствую, но в авиации строгие требования в отношении здоровья. Всего доброго,—и встал, дав понять, что разговор окончен.
Вышел Сережка в коридор, упал на скамейку и чуть не заплакал. Что теперь делать? Проклинал немцев, судьбу свою неудачную, а что из того толку? Вспомнил «Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого. А тут и председатель комиссии вышел из кабинета.
—Вы еще здесь? С вами вопрос ясен. Заключение возьмете у секретаря.
—Не надо мне такое заключение, товарищ подполковник! Вы же знаете, Алексей Маресьев без ног летал, а тут какое-то паршивое ухо!
—Тогда была война. Вы еще чего-нибудь придумали бы…
—Но я же советский человек, товарищ подполковник,—продолжал канючить Сережка, последовательно эксплуатируя повесть Бориса Полевого и удерживая врача за полу халата.
—Да не могу я, поймите. Есть приказы, которые регламентируют требования к состоянию здоровья. Иди домой, сынок, успокойся,—по-отечески добро подполковник похлопал Сергея по спине.—А вот слезы ни к чему, ты же мужчина. Попробуй в общевойсковое. В авиацию нельзя, погибнешь, а меня накажут. Ступай, брат.
Заключение Сережка забирать не стал. В общевойсковое училище поступать не хотелось. Ползай там по пескам да болотам, а там змеи и прочие из семейства голых гадов, которых он с детства терпеть не мог. И потом, «рожденный ползать»—позорище… Летать нельзя ползать, кажется, так царь когда-то резолюции накладывал, чтобы никто ничего не понял. Нет, только не пехота. А в артиллерии совсем оглохнешь.
Долго искал решение Сережка. И не находил. А тут к отцу знакомый моряк-пограничник заехал. Может, его отец специально и пригласил.
—Поступай,—говорит,—в морское пограничное училище. Есть в Ленинграде такое. Высшее образование получишь, офицерские погоны и все такое. Примут. Там больших перегрузок нет, из них качка—самая тяжелая, к ней привыкнуть надо. А людей на флоте не хватает—война перебила.
Совет пришелся кстати. Стать летчиком или пограничником—все мальчишки тогда только этим и грезили. Так обозначился дальнейший путь. Послал Сергей документы в Высшее военно-морское пограничное училище (было такое в Ленинграде).
Не без проблем, конечно, но медкомиссию прошел. Уж больно хорошенькой была доктор ЛОР в морской форме старшего лейтенанта. Загляденье, а не девушка! Уговорил… С грехом пополам (небольшим, конечно) пропустила в обход каких-то регламентаций. А может, на флоте действительно люди нужны были.
Летать нельзя плавать—такая случилась в жизни резолюция. Так и прослужил любезному Отечеству без малого половину века. И не всегда плавал на кораблях, случалось и между штабных столов поплавать. А все, что надо было по службе, слышал.
Как-то довелось пообщаться с героем войны, летчиком Алексеем Маресьевым, о котором Борис Полевой книгу написал. Задал ему Серега один вопрос, совершенно дурацкий, так… поговорить захотелось:
—Скажи, Алексей Петрович, ты или другой какой-нибудь наш летчик мог бы сбросить бомбу на малыша или расстрелять с воздуха в поле женщину с ребенком?
Тот взглянул на Серегу, будто на неадекватно мыслящую личность, и сказал:
—Будешь когда-нибудь в Берлине, посмотри в Трептов-парке на скульптуру Вучетича солдата с ребенком на руках, он тебе и ответит.
Самое смешное, если есть в воспоминаниях Сереги, над чем можно было бы без греха смеяться, случилось при увольнении со службы. Неизвестно, для чего, но при этом тоже надо проходить медкомиссию, не менее строгую, чем при поступлении на службу. Опять придрались к уху. Даже на специальный аппарат посадили аудиограмму снимать и удивились.
—Да как же вы это, милый мой, столько прослужили с поврежденным ухом?!—всплеснула руками пожилая доктор-отоларинголог.—Да вам только за это орден дать нужно!
—Но я же советский человек!—едва не выпалил Серега, но удержался, посчитав, что Борис Полевой в эпоху заколачивания баксов стал со своей повестью уже неактуален.
А почему неактуален-то?! Может быть, как раз самое время не про баксы молодежи читать, а о настоящем человеке повесть! Известно, что в одной из школ практикуется задание—читать эту повесть в порядке внеклассного чтения в период летних каникул. Это Сереге учительница литературы сказала. Факт…
—Дедушка, пойдем домой, у меня ноги замерзли,—наконец накаталась на горке внучка.
—Пойдем, милая, почти полтора часа гуляем. Пора, а то нас ругать дома будут. Садись на снегокат, давай веревку. Поехали!

С. СМИРНОВ (Москва).