16o
А еще его работы находятся в Государственном музее народов Востока в Москве, в Театральном музее им. Бахрушина, в музеях Украины, Туркменистана, в музеях и частных коллекциях Англии, Голландии, Дании, Франции, Греции, Японии, Австрии, Италии, США, Израиля, Турции… Брусенцов с удовольствием работал в Германии (он особенно любит маленькие колоритные немецкие городки). Он вдохновенно трудился на Сицилии, куда приплыл с друзьями на яхте, и в Мессине целый месяц с успехом функционировала выставка его работ. По приглашению югославского посла он писал в Адриатике. Экспозиция его полотен была в Норвегии. Большой ретроспективной и многоплановой коллекцией живописи и графики художника обладает Севастопольский Художественный музей им. М.П.Крошицкого. И это не случайно, потому что Геннадий Яковлевич живет и плодотворно трудится в нашем городе уже более тридцати лет.В Севастополь он переехал из Ашхабада. Работа в Туркмении для молодого художника, выпускника ленинградского Высшего художественно-промышленного училища им. Мухиной, оказалась незабываемой страницей в его творчестве. Средняя Азия — это не только яркая экзотика, восточная пластика и сказочное многоцветье, это еще кладезь тем, которые дали ему возможность полнее раскрывать новые грани таланта. Именно в те годы Геннадий Брусенцов заявил о себе и как прекрасный рисовальщик, и как вдумчивый, содержательный живописец. Созданные им тогда работы по следам колоритной национальной истории вошли в собрания Третьяковской галереи, Туркменского музея изобразительных искусств. А гравюры, рожденные художественным оформлением спектакля «Отелло» на сцене ашхабадского театра, украсили коллекцию московского театрального музея имени Бахрушина. Позднее приглашенный своим другом режиссером Булатом Мансуровым, Брусенцов познал своеобразие работы в кинематографе, а в известной киноленте «Картина» даже представлял свои собственные полотна.
Геннадий Яковлевич , будучи в те годы членом правления Союза художников СССР, много ездил по стране и многое видел. И когда как-то друзья принялись агитировать его за переезд в Москву, Брусенцов ответил: «После Ашхабада — только в Париж!» А вышло, что переехал он в Севастополь, причем с большой радостью, потому что город предстал перед ним как богатая палитра исторических сюжетов и как город у синего моря, которое он воспринял сердцем, писал и продолжает писать во всех непредсказуемых его проявлениях. А севастопольские собратья по перу сразу же отметили утонченность и возвышенность духа Брусенцова, некий аристократизм, присущий его личности.
В канун 75-летия Геннадия Яковлевича мы встретились в мастерской и долго вели беседу в интерьере его картин и портретов. На полотнах — орлиный, породистый профиль народного артиста России Николая Мартона и мудрое лицо аксакала, написанное еще в те далекие ашхабадские годы. Здесь великолепный зимний пейзаж, где в розоватых отсветах искрится снег под солнцем. Здесь натюрморт с сочными крымскими плодами. Здесь бухты и горы, долины и скалы. Здесь миг и вечность. Здесь современность и библейская глубина.
Это окружение художника, его мир, его мысли.
— До 70 лет я не чувствовал бремени возраста. Был легким, подвижным, здоровым. Таким же, думаю, оставался бы и до сих пор, если бы неожиданно, когда я был у сына в Москве, не случился сердечный приступ. Пришлось срочно лечь на операцию.
Вообще-то сейчас шунтирование делают почти так же свободно, как и аппендицит, тем более что он попал в прекрасные руки главного кардиолога Института им. Склифосовского Георгия Газаряна. Но уже на операционном столе Брусенцов перенес два инфаркта, и у него фактически наступила клиническая смерть. Его выходили. А потом последовал долгий процесс реабилитации. Прошел год, прежде чем Геннадий Яковлевич снова ощутил желание подняться к себе в мастерскую и взяться за кисть. Но когда он принялся за работу, то понял, что жизнь продолжается. Работать для него — это и значит жить.
Говорят, что когда человек переносит клиническую смерть, он многое подвергает переосмыслению. Было ли такое у Геннадия Яковлевича? Стал ли он иначе смотреть на жизнь, изменилось ли его творчество?
Судя по его новым холстам, нынешние его жизнерадостные ощущения ничем не отличаются от предыдущих, в его работах та же мощь, та же удивительная гармония. Так же светел и оптимистичен его взгляд на окружающий мир.
— Переоценка случилась раньше, — отвечает на мой вопрос художник, — тогда, когда коренным образом изменилась вся наша общая жизнь. В принципе я нормальным образом воспринял все, что произошло и происходит сейчас и в Украине и в России. Действительно, у представителей искусства появилась творческая свобода. Но честно говоря, я и прежде никогда не ощущал себя в цепях, на меня не оказывалось никакого давления. Я всегда сам выбирал темы, никто не говорил мне: надо, мол, это или это. Была потребность в сюжетных, исторических картинах, и, мало того, если ты что-то удачно писал, тебе за это еще и деньги платили. А потом все резко оборвалось, и вроде никому не нужно то, что ты делаешь. Пишешь и складываешь. У меня всегда в мастерской стоял холст, над которым я работал год-полтора, и что бы ни делал другое, всегда возвращался к нему, заглавному. А сейчас даже если есть такая серьезная задумка, то в душе сам сомневаешься: а кому это надо?
— Хотя, видимо, все мы испытывали соподчинение времени и идеологии, в которой были воспитаны, — продолжает Брусенцов, — и это не могло не отражаться на подходе к работе. Иногда я думаю: а стал бы я сейчас писать картину о лейтенанте Шмидте? Порой, останавливаясь взглядом на репродукциях, задаю себе вопрос: зачем я это делал? И сам себе отвечаю. Эта работа не была навеяна коммунистическими идеалами, да ведь и сам Шмидт не был революционером. Я изучал его жизнь, перевернул массу материалов. И мне открылась личность — порядочный, честный человек, «белая косточка», истинный офицер российского флота. И с него надо брать пример — он знал, что идет на смерть, но не мог отказать обратившимся к нему матросам. Вот это и есть понятие чести. К сожалению, в самом Севастополе, в быту, я сталкивался с другими проявлениями нынешних представителей флота и был немало разочарован.
И тем не менее именно новое время определило новое направление в творчестве художника, его интерес к библейской теме. Скажи кто-либо об этом самому Брусенцову лет пятнадцать назад, он бы не воспринял это серьезно. Хотя работать в церкви он начал еще будучи студентом, в деревне Курской губернии, на родине отца, куда приезжал на каникулы. Там он познакомился с настоятелем полуразрушенной церквушки и по его просьбе оказывал помощь в реставрации алтаря, разрушенного в годы войны. Брусенцов с удовольствием писал Николая угодника и других святых, набираясь опыта в иконописи, благо станковая и монументальная училищная подготовка позволяла делать это на самом высоком уровне. Естественно, такая работа держалась в тайне, потому что узнай кто об этом в те годы, последствия могли бы быть самыми непредсказуемыми. Потом вместе с двоюродным братом, который окончил Строгановское художественное училище, они занимались реставрационными работами росписей большого храма в Подмосковье.
Как-то уже в Севастополе Геннадий Яковлевич, проходя по Большой Морской, у Покровского собора, где обычно покупал альбомы, связанные с иконописью, приобрел по случаю маленькую иконку. Образ был на удивление похож на него самого — такой же худой, с седой бородой. С трудом вчитываясь в подпись, он вдруг обомлел: преподобный Геннадий! Надо же такое! Ну чем не Божье провидение!
На следующий день Брусенцов взялся за доски, которые хранились у него, и принялся писать лики святых. И так его повело! Отец Георгий увидел и оценил: «Вы мастер, и иконы мастерские!» Вот так все и начиналось. А потом уже были значительные иконописные работы — мозаика на реконструированном Свято-Никольском храме и двухметровая храмовая икона Святого Георгия Победоносца на Сапун-горе.
— Пути Господни неисповедимы, — говорит Брусенцов. — Кто мог предположить и то, что сын мой, Лева, после окончания ВГИКа, после работы оператором в Министерстве обороны и на ОРТ станет оператором его Святейшества Патриарха Московского и Всея Руси Алексия Второго!
Встреча с Патриархом оказала огромное воздействие и на самого Геннадия Яковлевича. Брусенцов задумал и написал икону ангела-хранителя Патриарха Алексия. Патриарх с благодарностью принял эту икону и с удивлением, в котором содержалась высокая оценка, спросил: «Эта икона вашего письма?» Геннадий Яковлевич увидел мудрый, идущий из глубины души взгляд Патриарха, с тех пор хранит его в своем сердце. Считает, что этот свет помогает ему жить и работать.
На снимке: репродукция с картины Г.Я.Брусенцова «Утренняя бесстыдница» (1992 г.)
