24o
29 сентября в спектакле «Персидская сирень», который пройдет в театре им. А.Луначарского, севастопольцы смогут увидеть неподражаемую Лию Ахеджакову. Интервью специально для «Славы Севастополя» актриса дала перед гастролями.Андрей ВИШНЕВСКИЙ: — Лия Меджидовна, массовый зритель знает и любит вас, в основном, благодаря вашим ролям в кино, за годы работы в котором у вас сложился имидж смешного и трогательного персонажа. В театре же вы играете совсем немного комедийных ролей — почему?
Лия АХЕДЖАКОВА: — В последние годы пытаюсь преодолеть это амплуа. Для меня весьма трудно найти роль, легче — эпизодик. Вообще за мной закрепилась кличка «актриса эпизода». Я знаю, что зритель с удовольствием видит мою фамилию на афише. И знаю, что меня зритель в основном любит. Но чтобы моя фамилия мелькнула на афише для кассы — я категорически отказываюсь! Много лет мне хотелось изменить и имидж, и амплуа. Появились хорошие роли в театре, потом мой продюсер Ефим Спектор мне помог. Он мне продлил жизнь в профессии — я работала даже в те годы, когда в театре ничего не делала. Мы поставили сначала «Персидскую сирень», позже — «Старосветскую любовь». Благодаря этому у меня поменялся зритель…
А.В.: — А как изменился ваш зритель в связи с бурным развитием масс-культуры? Что он ищет на сцене: зеркало для своих переживаний или иную реальность, погружаясь в которую, он спасается от действительности?
Л.А.: — Все неоднозначно. Есть зрители, которые развращены до глубины души сериалами и шоу-бизнесом. До предела. И они чаще всего в театр не ходят, а если и попадают, то ждут развлечений и глубоко разочаровываются, если не получают за свои деньги то, чего требуют.
Есть другой зритель, который приходит, потому что любит театр. Но его культура такая низкая (говорит шепотом, с досадой в голосе), что он может воспринимать только коммерческое искусство. Культура низкая, потому что люди перестали читать — это раз, развращены сериалами — два, и низким уровнем того кино, которое способно оплачивать наше телевидение. Это поток, и зритель подсел на него. Хотя время от времени на экранах появляются шедевры! Но их смотрят немногие.
А продюсер знает, что не прокормит свою команду, если зрелище не будет коммерческим. Мой продюсер, например, горит на этом: он не хочет делать коммерческий проект, но его вынуждает зритель! Но ведь была же антреприза в России! Всегда были государственные театры и была великая, кстати, антреприза. Дягилев — антреприза!? Баланчин — тоже антреприза! Антреприза Синельникова была. Не мы же выдумали частное предпринимательство, институт продюсеров — есть традиции и всегда были.
В стационарном театре — тоже свои условности. Тут есть люди, которые давно закончили свою профессиональную жизнь; есть те, которые стали звездами, и только на них идут. Есть еще «команда», в которую не допускаются «чужие». Да и стационарный театр становится коммерческим, за редким исключением.
А.В.: — Вы сказали, что в вашей жизни было много случайных ролей. А были ли у вас «исповедальные» роли, когда вы сливались с героиней в одно неразделимое целое?
Л.А.: — Спектакль назывался «Квартира Коломбины». Поставил Виктюк в «Современнике». Он взял четыре одноактные пьесы Петрушевской. Я считаю, что это лучший спектакль Виктюка. И для меня это тоже стало чем-то особенным… Людмила Петрушевская — автор настолько сокровенный! И суперсовременный. Она, конечно, философ и очень глубоко проникает в осмысление времени, характера — целого поколения или отношений между людьми в условиях рабства, бедности, крохоборства. Есть ниша, в которую загнан человек, — нищенская, убогая, а чувства на уровне стихии! Чувства те же: любовь, смерть, разлука, боль, материнские чувства и ущербность. Все это очень сильно легло на мое внутреннее состояние. Более того, какие-то моменты, которые были в материале, спроецировались на мою жизнь впоследствии. Такая странная вещь…
В «Персидской сирени» все тот же Коля Коляда, хотя он вряд ли знает, что у меня в жизни происходит, но попал просто на самые болевые точки!
В театре — это «Трудные люди». Спектакль по пьесе израильского автора Бар-Йосефа, который я играю с Квашой и Гафтом. Брат и сестра когда-то бежали из Польши в Россию, потом из России — еще куда-то, живут в Лондоне, в нищем районе. У него нет семьи, у нее нет семьи. И одна только тоска по той земле обетованной. Время от времени они где-то достают деньги, чтобы поехать туда, под этим солнышком погреться. И вот брат привозит оттуда в Лондон своей сестренке убогого жуткого жениха, которому нигде места нет! Что испытывают эти вечные иммигранты, вечные беженцы? Где у них родина? Поди найди эту родину! Без корней, они такие неглавные в этом мире! Это сильно легло на что-то мое — то, что я сама проходила в своей жизни, но никогда не удосуживалась сформулировать — так, неосознанное чувство…
А.В.: — Лия Меджидовна, в одном из интервью вы сказали: «Театр — это спектакль, а кино — это процесс». Чем для вас привлекателен «процесс кино»? Что происходит после режиссерской команды: «Мотор, камера, начали!»? Почему большинство актеров говорит об этом, как о целой жизни?
Л.А.: — Создается группа, которая начинает жить общей жизнью каждый день. Эту личину ты снимаешь с себя только на ночь — все остальное время ты в ней, в этой жизни, в этой судьбе. И в этих обстоятельствах. Если попадается хороший режиссер, который умеет работать с актерами, как Рязанов, как, наверное, Герман и Панфилов, ты так глубоко проживаешь этот процесс, что твои партнеры остаются твоими мужем, женой, врагом, другом, мамой, сестрой, твоим ребенком круглые сутки — за исключением тех часов, когда ты спишь дома. В этом есть какая-то магия, есть! И очень глубоко погружаешься, если большая роль. У режиссера должна быть аура, которая затягивает, обволакивает, зачаровывает.
А.В: — Как в «Небесах обетованных»?
Л.А: — Как в «Небесах обетованных», как это было в «Старых клячах». Но это, к сожалению, редко бывает!
В театре — другое. В театре — это и твоя судьба, и друзья, и недруги, и завистники, и те, кому ты завидуешь. Отношения, которым не один десяток лет. Это твои верные партнеры, с которыми сыгран не один спектакль: ты от них ждешь чего-то нового, они — от тебя. Ты не простишь им фальши, они — тебе. И плюс ты уже адаптировался к людям; ты знаешь, что они могут вообще, что они могут дать тебе, а ты — им. Другие совершенно отношения. Я больше люблю театр. Каждый спектакль — риск: может взлететь, а может лопнуть, как шарик. Но и тут главный двигатель — режиссер.
А.В: — Лия Меджидовна, вы довольно часто в жизни произносите слово «защищаюсь». От кого, от чего?
Л.А.: — Защищаюсь от растления и разрушения. Разрушает ну буквально все. Успех — радует, но разрушает, неуспех — разрушает, статьи — эти злобные, равнодушно-злобные, ангажированные статьи — разрушают, плохие режиссеры — разрушают, свои собственные пороки, когда приходишь домой, а за себя стыдно, — тоже разрушают. Анализ вот этот, постоянное самоедство — тоже разрушает. Желание успеха, зависть… Когда ты видишь, что актриса, с которой всю жизнь вместе работаешь, делает четыре огромные работы за сезон, а ты за пять сезонов — ни одной! Страх, главным образом, разрушает.
А.В.: — С чем в жизни вы не можете смириться, с чем приходится все время бороться?
Л.А.: — С насилием (отвечает, не задумываясь). С любым — у насилия столько форм! Например, ботинки жмут — можно сойти с ума! Сценический костюм сделан так, что ты его ненавидишь… Или роль, которую заставляют играть, не твоя. Это насилие. Я прожила мою жизнь, и в ней насилие было просто на каждом шагу: я не могла говорить то, что я хочу, — дикое насилие! Когда твои родители хотят, чтобы у тебя была хорошая профессия, не та профессия, в которую тянет, а другая. Когда ты выходишь замуж, и муж хочет тебя переделать под себя — это насилие. Бесконечное. Бесконечное. Это преследует человека, и противостоять… А вечное «начальство»? А выволочки от них?
А.В.: — Где найти точку опоры в борьбе с этой махиной насилия…
Л.А.: — …которая не оставляет ни на минуту до последнего смертного часа!? Вот хочет человек уйти из жизни, а нельзя, хотя боль уже терпеть не может. Моя мама умирала в боли, а уйти из этой жизни — вот уже хочет! — нельзя! Нельзя, во-первых, потому, что ты верующий человек, значит, не должен уйти из жизни по собственному желанию, а только когда Господь тебя заберет, а во-вторых, потому что закон есть закон. До последнего вздоха будет это насилие!
Где нахожу опору? Не знаю, в каких-то своих… любимых людях, в своих ценностях…
Когда-то Анатолий Васильевич Эфрос сказал мне: «Лиечка, когда человек не может творить? В холоде может? Может! В голоде может? Может! Без родины? Может! Без помощи — может. Может, может, может… Не может только в одной ситуации — в унижении». Это единственное состояние, в котором не «творится» никому. Правда, одна моя подруга сказала, что ее унизить нельзя. Значит, есть все-таки такой характер, который способен быть настолько достойным, что любое унижение унизит унижающего. Я не такая.
А.В.: — Наверное, сложно быть таким, чтобы тебя нельзя было унизить?
Л.А.: — Несложно, это какие-то генетические вещи, природа человека. Его нельзя унизить, потому что он создан так. Он выше этого, способен прощать легко и не обижаться. У него нет гордыни, тщеславия — этим он защищен от унижения абсолютно. Но может ли он творить, когда его унижают? Вот это мы не проверяли. Хотя нет, проверяли: не может. Значит, все-таки и это не бесконечно.
А.В.: — И все-таки — что сильнее: человеческая воля или сила обстоятельств?
Л.А.: (Улыбается.) — Помните, для Иисуса Христа не существовало никаких таких обстоятельств. Только сила духа и воля. Наверное, что-то подобное есть на свете. Но я — слабый человек. Не знаю. Думаю, что обстоятельства могут меня сломить. И обстоятельства… (долгая пауза), и люди. Хотела бы иметь такую волю, но, увы, — нет ее. Меня нетрудно прогнуть, хотя я стараюсь не прогибаться. Вернее, стараться бессмысленно, просто я негибкая.
