16o
…Как иногда за, казалось бы, привычной и однозначной сущностью слова мы даже не предполагаем об истинности его прасмысла, заложенного человеком миллионы лет назад в «стране происхождения». «Идиот» вообще-то в переводе с греческого — «понятный всем». Рыцарь печального образа — командор отечественного акмеизма, поэт из малочисленной когорты избранных, опережающе шагнувших в наш ХХI век, — Осип Мандельштам никогда по жизни не слыл идиотом. Хотя, если глянуть на вещи трезво и прямолинейно, на его тернистом пути некогда случился-возник зловещий туманный полустанок, когда главный «диспетчер» судеб людских в СССР вознамерился сдублировать неординарное решение императора Николая I, объявившего «дерзостной бессмыслицей» «Философическое письмо» Петра Чаадаева, а самого литератора — полусумасшедшим. Но об этом позже…
"ОТЩЕПЕНЕЦ В НАРОДНОЙ СРЕДЕ"
…Холодным утром 28 декабря 1938 года — ровно 70 лет назад — "с привкусом несчастья и дыма" ушел из жизни во Владивостоке, на задворках пересылочного лагерного барака опальный поэт божьей милостью, "враг народа" Осип Эмильевич Мандельштам. К нему при жизни его собратья по литературному цеху относились по-разному. Далеко не всем импонировали его творчество, его вид и его манера поведения: на тщедушном теле при маленьком росте — такая же небольшая голова с огромными ушами и пышной шевелюрой, вечно осыпанной табачным пеплом; с удивленными, неулыбчивыми, всегда настороженными глазами, опушенными длиннющими ресницами. А отвращение к выпивке, холодная, чаще высокомерная, речь, если О.М. общался с неприятными ему людьми, выводили его в разряд отщепенцев.
Самое же главное — его многие стихи настораживающе "удивляли", по выражению поэта Г. Иванова, вызывали у слушателей глухое раздражение. Хотя бы непомерным, как казалось для большинства, самомнением: "Я — поэт не на вчера, не на сегодня, а навсегда"…
В быту же Осип Мандельштам, пребывая, как правило, в обороне, был задиристо нелеп и нетерпим, и враги злобно его называли Мандельштампом. А зря. Он никогда не штамповал своих дивных, неповторимых поэтических строк. Он их, как бы речитативно заклиная на стадии полуфабриката, штучно выпекал затем в духовке сердца. И получались поистине шедевры "кулиНАРЫного" искусства, особенно если брать периоды его ссылки в Воронеж в 1934 году и полугодового ужасного прозябания в лагере на этапе во Владивостоке, за несколько месяцев до гибели.
Неуживчивый характер, конечно же, принес в жизнь Осипа Эмильевича несметное количество напастей. Есть вот такие люди — они всегда оказываются в зоне конфликта. По какому-то пустячному поводу поэт В. Шершеневич, к примеру, чуть было не угробил своего оппонента на… дуэли. Долго не мог прийти в себя от изумления Алексей Толстой, которому О.М. прилюдно "залепил" пощечину, если таковой, правда, считать неуклюжий тычок ладонью, которая вообще-то у него отроду не складывалась в кулак в ходе "выяснения отношений".
Вожаки РАППа презрительно величали поэта "внутренним эмигрантом". А генетически ненавидевший всех под гребенку "мандельштамов" Сергей Есенин при всяком случае скандально высмеивал О.М., нарываясь, естественно, на достойную отповедь…
Но зато для Марины Цветаевой поэт был "странным, прекрасным братом". Его любили и опекали Б. Пастернак, М. Волошин… Анна Ахматова: "Это был человек с душой бродяги в самом высоком смысле этого слова и проклятый поэт… Его вечно тянули к себе юг, море…" В. Гроссман: "Некоторые его стихотворения — среди самых лучших из написанного русскими после смерти Блока…"
МЕСТЬ ГОРЦА
Так кем же был проклят Мандельштам? Ответ — на ладони. Помимо "окололитературных" врагов, вообще-то заядлый пацифист Мандельштам в начале 30-х годов умудрился навлечь на себя (представить тяжело!) монарший гнев главной партийной Салтычихи страны с той самой трубкой в руке, по малейшему стуку-сигналу которой о край хозяйского кремлевского стола преданно приседал почти в полном составе целый великий народ.
Но только не тщедушный и тихий по жизни, если не задирали, Мандельштам, имевший, увы, несчастье родиться и творить в России, в пору "оптовых казней". Никто ничего подобного в 1933 году в Стране Советов не осмелился бы даже в своем туалете продекламировать вполголоса:
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны…
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей…
Как подковы, кует за указом указ —
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз…
Что ни казнь у него, то малина…
…Зоологи утверждают: только утиное кряканье не дает почему-то эха. Ответ на "малину" Сталин "выдернул из обшлага" своего знаменитого кителя уже в мае 1934 года. Мандельштам был арестован и сослан на поселение под Соликамск. А ведь он прекрасно понимал, на что шел. Еще в марте 1931 года провидчески писал: "Чую без страха, что будет, и будет гроза". И еще точнее:
Мне на плечи кидается век-волкодав…
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей…
Что ж, за что боролся… Хотя, конечно, в то "казнелюбивое", говоря словами поэта, время не шилу было решать — в глаз или в подметку…
И, тем не менее, не все так было в СССР односторонне, как флюс, если речь шла об "инженерах человеческих душ", об условиях их творчества и вообще существования. Иосиф Сталин к ним относился по-особому. Он искусно манипулировал этой очень ранимой, капризной и чаще беззащитной публикой. Ему приносили на просмотр и перлюстрацию практически всю "продукцию" бывших тогда на слуху "председателей земного шара", "киммерийских странников", высиживателей "роковых яиц", "горланов-главарей", "скифов и азиатов", лодочников, чей "чуждый чарам черный челн" бился с бурей, "умалишенных косарей", осмелившихся преступно подметить, как "тараканьи смеются усища, и сияют его голенища". Его — "отчима нашего" Иосифа Виссарионовича, который, есть такая версия, внутренне страшился "черного поэтического слова", полагая, что оное может вполне материализоваться, так сказать, гембелем даже на порфироносную голову. А посему иной раз принимал парадоксальные решения относительно судеб свободолюбивых литераторов, попавших в стальные тенеты НКВД.
Так произошло и с Осипом Мандельштамом. Вождю донесли, что поэт в ссылке совершил было попытку самоубийства. Случись такое — и среди советской интеллигенции поползли бы разноречивые слухи и обрели бы почву непатриотические умозаключения относительно сугубо личной мести И.В. Сталина за "толстые пальцы" и за "малину".
Можно предположить, что именно в силу этого аргумента в конце 1934 года на квартире у Б. Пастернака прозвенел звонок, и у Б.П. состоялся телефонный разговор с хозяином Кремля. Была на слуху такая расшифровка их короткой беседы: Сталин хотел якобы удостовериться относительно вменяемости Мандельштама.
Вскоре поэту в далекой сибирской Чердыни было предложено самому выбрать новое место ссылки. Такую "оттепель" в Коктебеле постояльцы Макса Волошина, где часто бывал О.Э. Мандельштам, восприняли настороженно: "Спасательный круг с… гирей!" Тем более что О.М. избрал местом ссылки далеко не сибирский Воронеж. И ему без обиняков дали "добро".
Случай с Мандельштамом и с "левой ногой" вождя, которая почему-то вот так решила распорядиться судьбой поэта, конечно же, уникален. Достаточно вспомнить "крик" израненной души Анны Ахматовой, которая, страстно желая добиться освобождения сына из Крестов, все-таки выдавила из себя: "Где Сталин, там свобода". И что? Ее, правда, не закатали в Соловки, но печататься впредь запретили и лишили продовольственных карточек.
"ВСЕ ДВИЖЕТСЯ ЛЮБОВЬЮ…"
…Мы уже упоминали о том, что Анна Ахматова, любя и понимая Осипа Мандельштама — этого незаурядного человека с нутром бродяги, особо подчеркивала его неуемную тягу к морю, на юг. В наших краях Осип Мандельштам действительно бывал неоднократно. Даже умудрился в 1920 году по гнусному, лживому доносу прокантоваться некоторое время в застенках врангелевской контр-разведки. И всегда со светлой радостью был готов променять "черный бархат советской ночи" на аквамариновое утреннее ожерелье взморья в Полуденном крае…
Не раз и не два он посещал Севастополь. "Таки был", — как выражаются одесситы. Тому порукой и его стихи, в которых угадываются античные приметы нашего города, и плоды его публицистических откровений в виде двух очерков на крымские темы, написанных в начале 20-х годов специально для газеты "Известия".
…Стихи о Крыме, о Севастополе вызревали, как гроздья "Кардинала", наливаясь соком ассоциаций, в его душе постепенно, не вдруг. Почти 15 лет спустя после первого посещения Мандельштамом нашего города он напишет в воронежской ссылке:
Разрывы круглых бухт, и хрящ, и синева,
И парус медленный, что облаком продолжен.
Я с вами разлучен, вас оценив едва…
Весьма любопытно это стихотворение. Круглая бухта — это только у нас, в районе Омеги. А таинственный, не сразу материализующийся в сознании "хрящ"? Осип Мандельштам никогда не доуточнял свои образы и не использовал на прочность метафорические конструкции. Так же и здесь. Хрящ, оказывается, крупный песок вперемешку с мелкой галькой — чисто севастопольская пляжная примета…
А целый ряд других его стихов с названиями по первой строке — это уже Гомер, который в "Одиссее" выкроил для балаклавского эпизода в странствиях своего героя довольно добротный пласт бессмертной поэмы. И мы читаем:
Бессонница. Гомер. Тугие паруса…
И море, и Гомер — все движется любовью…
По большому же счету, именно в наших краях, далеко не в угоду античным реминисценциям, а просто отдыхая душой от свинцовых сюрпризов "казнелюбивого времени", поэт пророчески написал в 1931 году:
Чуя грядущие казни, от рева событий мятежных
Я убежал к нереидам на Черное море.
И в том же ключе, но уже в другом стихотворении:
О вещая моя печаль,
О тихая моя свобода!
ПЕРОМ ПУБЛИЦИСТА
…Более конкретно севастопольские впечатления Осип Эмильевич отразил в очерке "Севастополь", написанном для газеты "Известия". С августа по октябрь 1923 года поэт лечился в одном из санаториев Гаспры. А заодно посетил многие города Крыма, "сбивая" при своей хронической нужде вообще-то хилую репортерскую копейку.
При всем при том надо отдать должное его высокому журналистскому мастерству: превосходный кипер деталей, он донес до потомков терпкий, теплый колорит нашего города, который тогда, в 23-м, давно уже оплакал ушедших в Бизерту своих вольнолюбивых сынов Белой гвардии и жил растительно-незатейливой — от сезона к сезону — жизнью маленького тупикового приморского городка, славного, однако, своей уникальной историей длиною 25 веков.
Действительно, 85 лет назад на ахтиарских холмах, зажавших в ладонях "селедочницы" севастопольских бухт, жило чуть более 60 тысяч человек. Минувшая недавно перепись выявила тогда у нас 2 фабрики с наемным трудом, 46 торговых частных предприятий, 860 хозяев-одиночек. Кстати, эскулапов было предостаточно: один на триста человек населения. Зато сегодня на одного экскаваторщика приходится в целом по стране (и мы — не исключение!) четыре юриста, пять бухгалтеров и шесть менеджеров. Иные времена!
Что же застал О.М. осенью 1923 года в нашем городе? Вовсю шли собрания, посвященные состоянию здоровья В.И. Ленина. В Северном доке только-только включили рубильник на новой электростанции. На субботниках севастопольцы корчевали сушняк и готовились к зиме — пилили дрова. Тихое, мирное существование…
…Судя по первым строкам очерка, О. Мандельштам прибыл сюда не иначе как в октябре: "Схлынула волна приезжих. Закрылись дорогие рестораны. Опустел Приморский бульвар…"
Действительно, еще месяц назад сюда, на перрон нашего уютного темно-зеленого вокзальчика, столичные поезда довыплескивали апологетов "бархатного сезона" из числа уже заматеревшего в руководящих креслах пролетариата: сановных обитателей советских контор на Невском проспекте и домов на набережной в "чернобровой" Москве с их пишбарышнями и родственной челядью для VIP-сопровождения…
Но вот конкретные мандельштамовские "особые приметы": крошечный трамвайчик, резво ползущий в гору, скромные "линейки", обтянутые полотном, хищники-авто… "Кажется, в Севастополе не было построено ни одного нового здания с самой осады: пузатые дома, маленькие окна, балкончики и завитушки… Парикмахерские пестрят восточными вывесками, стучат кости домино в турецкой кофейне…"
"…Возле базара приютился скромный татарский клуб. Здесь разучивают… национальные мелодии, ставят злободневную оперетку…"
В конце очерка автор пропел целую оду "Институту физического лечения": "Этот великолепный дворец может составить славу любому мировому курорту. …Сахарно-мраморные ванны, читальни с бамбуковыми лежанками, настоящие термы, где электричество, радий и вода бьются с человеческой немощью. Никаких очередей…"
И дальше О.М. ставит проблему: "Институт физического лечения" — настоящее сокровище Севастополя. Он мог бы обслуживать гораздо больше больных, необходимо дать возможность приезжим устраиваться возле Института…"
Несомненно, Осип Эмильевич воспользовался прекрасной возможностью именно здесь подлечить свое сердце. Видимо, сработало удостоверение сотрудника Наркомпроса…
ОТДУШИНА "В СКОРБНОМ МИРЕ"
Были у него и другие публикации в столичных изданиях, навеянные реалиями Крыма, но они уже касались проблем степной Тавриды и Симферополя…
Потом, в 37-м, в Воронеже, томясь в заточении, он с хрустальной грустью будет вспоминать наши края:
Все так же хороша рассеянная даль,
И вызывает жалость
Вчерашней глупостью украшенный миндаль…
А тучи над его головой "хмурили брови" и густели день ото дня. Его давно не печатали, о нем стали забывать. В январе 1937 года он пишет из Воронежа Ю. Тынянову: "Пожалуйста, не считайте меня тенью. Я еще отбрасываю тень…"
В начале 1938 года закончился ссыльный срок. Его ждала Москва — неприютная, холодная, безденежная. Хлопотами Б. Пастернака и А. Ахматовой с трудом определили давно тяжело хворавшего поэта в подмосковный санаторий для нервнобольных. Но и тут его догнал-таки "контрольный выстрел" злопамятного "кремлевского горца". Второго мая глухой ночью он был препровожден в Бутырку, а оттуда по приговору Особого совещания при НКВД — на этап во Владивосток. Мандельштаму "совещанцы" определили 5 лет лагерей — за якобы контрреволюционную деятельность.
Он не протянул и года…
Лишив меня морей, разбега и полета
И дав стопе упор насильственной земли,
Чего добились вы? Блестящего расчета;
Губ шевелящихся отнять вы не смогли!
Наши, наши земля и море грезились Осипу Мандельштаму на обледенелой помойке пересыльного лагеря на 2-й Русской речке во Владивостоке, где он испустил последний свой вздох. А после его исхода десятками лет пропекаемые солнцем хрящи Коктебеля и Круглой бухты хранят и по сей день генетическую память о маленьком мятежном Поэте — "отщепенце в народной среде" Осипе Мандельштаме, отважно сказавшем "правду в скорбном мире".
