12o
190 лет назад тогда еще вовсе не великий Александр Пушкин ступил на землю Полуденного края — нашей благословенной Тавриды. Здесь он обрел могучую подпитку своему мощному, расцветающему таланту, а муза Южного брега вдохновляла его в течение многих лет, до самой кончины. В числе наиболее ярких жемчужин его литературного наследия по истечении четырех лет после посещения Поэтом Георгиевского монастыря и Бахчисарая явился миру его "Бахчисарайский фонтан", о непростой судьбе которого и пойдет сегодня наш рассказ.
Свыше 170 лет пушкинисты ломают головы и перья, вновь и вновь приводя к очередному знаменателю т.н. утаенную любовь Поэта. И неким оселком, на котором оттачиваются полемические "стилеты" исследователей, неизменно под номером один служит его поэма "Бахчисарайский фонтан", увидевшая свет впервые в Москве 10 марта 1824 года.
Какие только "лоты" — сиречь пассии Поэта — не выставлялись пушкинистами на предмет окончательной "продажи" в литературоведческой Парнасской лавке! Например, 14-летней Марии Раевской, ее "безответственному" равнодушию к арабской игре страстей Александра Сергеевича в советское время фрагментарно было посвящено около… двадцати серьезных работ маститых докторов наук. Каково?
Между тем А.С.П., верный своей искрометной, разудалой натуре, выставляющей порою напоказ "мокрые простыни" в письмах к друзьям, вовсе не скрывал имя той, кто вкупе с сестрой впервые еще в Петербурге в 1818 году на балу поведал Поэту семейную легенду о "Фонтане слез" в Бахчисарае. Это была одна из сестер — потомок знатного польского рода Потоцких, красавица Софья, которая в 1821 году приняла фамилию мужа, генерала Павла Киселева, участника Отечественной войны, с 1819 года — начальника штаба 2-й армии, человека, с которым Пушкина связывали весьма сложные отношения.
Любил ли всю свою жизнь — тайно, безнадежно — эту женщину Александр Пушкин? Сомнительно, и очень. Но и в Петербурге, а затем и в Крыму, где мать Софьи и ее сестры Ольги имела мульк под Массандрой, он с удовольствием общался с нею, видимо, раз и навсегда оставив мечту виртуально внести ее во второй — победный — донжуанский список, так как признался как-то брату, что эта любовь его была "очень глупой"…
Итак, поставим точку на сем щепетильном вопросе и начнем исследование о предыстории рождения поэмы "Бахчисарайский фонтан", разумеется, напрочь откинув худосочную версию о том, что ее "крестным отцом" был… Николай Раевский-младший, чему нет абсолютно никаких серьезных подтверждений.
Хотелось бы акцентировать внимание любезного читателя на одном важном моменте. Цель этой публикации — вовсе не отображение творческого процесса переклада некой легенды на ноты поэтического гения А. Пушкина. И не выяснение извивов очередных его любовных притязаний. Мне хочется лишь показать, какое огромное значение Пушкин в своей творческой деятельности придавал исторической правдивости, реальности всего того, что выходило за рамки его восхитительных, но чаще безадресных лирических шедевров. Он изменил, выражаясь высоким штилем, своему этому принципу лишь единожды, и мы попытаемся этот тезис проиллюстрировать как раз на примере "Бахчисарайского фонтана", "шум" которого принес автору неслыханный гонорар и славу и побудил к отчаянным телодвижениям для… сохранения лица, ибо историческая истина оказалась в данном случае плодом воспаленного воображения некой авантюристки — матери Софьи Киселевой, известной красавицы-гречанки Софьи Константиновны Клавоне-Потоцкой. Она, во-первых, иезуитским способом присвоила себе княжеский титул, а во-вторых, так извратила обстоятельства своего посещения в 1786 году Хотинского гарема (турецкая крепость на территории Черновицкой области. — Авт.), что в итоге родилась семейная легенда, где все факты лишь чуть-чуть припахивают правдой. И, что интересно, ей ведь искренне верили и дети, и многие покоренные ее красотой мужчины. Право слово, как тут не вспомнить яркую фразу земляка Потоцкой писателя Болеслава Пруса: "Когда мужчина смотрит на женщину, дьявол надевает ему розовые очки…"
Так что, видимо, все узрел в розовом цвете и юный Пушкин, некогда внимая романтическому рассказу Сонечки Потоцкой-младшей. Чего, кстати, нельзя сказать о муже премного ученом, писателе Иване Муравьеве-Апостоле, который отдавал предпочтение больше фактам, нежели глянцевым изустным сказкам, а потому параллельно с Пушкиным писал свои "подорожные" заметки "Путешествие по Тавриде", в коих решительным образом отмежевался от истинности легенды о бедном влюбленном хане Керим-Гирее, воздвигшем в своем Хан-Серае фонтан слез — реквием по жестоко заколотой гордой полячке.
Конкретную хронику пальпации Пушкиным локально-болезненного вопроса "Таки фонтан — не фонтан?" предварим его же сентенцией о том, как уважающий себя литератор должен относиться к легендам, сплетням и мифам. Достоинство и непременная доминанта творчества любого человека, вознамерившегося интерпретировать исторические реалии, полагал Пушкин, оценивая труд Карамзина "История государства Российского", заключаются в "ученом сличении преданий, в остроумном изыскании истины, в ясном и верном изображении событий". И этому принципу наш Первый Поэт фанатично следовал всю свою жизнь, когда брался за перо, создавая то или иное прозаическое или стихотворное произведение, в котором наличествовали вполне узнаваемые персонажи и события или даже легко различимые сквозь призму времен прототипы…
Повторимся, прокол наш Первый Поэт допустил в этом плане лишь один раз, а потому — обратимся к фактам.
А они таковы. В донжуанском списке Поэта под номером четвертым значатся две таинственные буквы — NN. Долгие годы исследователи творчества Пушкина не могли дорыться до истины: "Это кто?" Но вот совсем недавно николаевский пушкинист Анатолий Золотухин, отталкиваясь от интуитивной догадки прекрасного нашего исследователя Л. Гроссмана, решил воочию глянуть на оригинал рукописи донжуанского списка в Пушкинском Доме.
Благо, что украинский литературовед обладал отменным зрением и был не ленив и очень даже любопытен. Цитируем: "Получив специальное разрешение на ознакомление с оригиналом и вооружившись лупой, я с удивлением прочитал рядом с NN едва заметную запись на французском языке, сделанную тонким карандашом, — "Потоцкая"… Ну разве могли заинтригованные сестры Ушаковы (это в их альбоме на обеде у знатных столичных тусовщиц обозначил, шутя и смеясь, свои любовные подвиги А. Пушкин. — Авт.) не выпытать у покладистого Пушкина его тайну и тут же ее записать?"
Итак — Софья Потоцкая, она же — в перифразе — NN, как мы уже выше говорили, некогда на балу поведала юному 19-летнему поэту романтическую семейную легенду о влюбленном крымском хане и его несчастной наложнице.
Будучи в Гурзуфе в 1820 г., Пушкин, по всей видимости, мог встречаться с Софьей и Ольгой Потоцкими в мульке их матери под Массандрой. И "младые девы" вновь запитали былой интерес Поэта к идее создания на основе легенды рода Потоцких печальной и красивой поэмы о Бахчисарайском фонтане — памятнике безутешной любви крымского татарского владыки Керим-Гирея к убиенной соперницей польской княжне Марии.
В черновике поэмы, относящемся к начальному периоду создания "Б.Ф.", но с "замахом" уже на концовку, подобное бывало у Пушкина, есть такие строки:
Он кончен, верный мой рассказ,
Исполнил я друзей желанье…
Давно, когда мне в первый раз
Поведали сие преданье.
Обратим внимание на одно лишь слово — "верный". То есть правдивый, точный. И вначале Александр Сергеевич был совершенно уверен в истинности легенды.
Но в это же самое время журналистская братия Петербурга уже вовсю обсуждала отдельные списочные фрагменты "Путешествия по Тавриде" Муравьева-Апостола. Там, в частности, были и такие рассуждения: "Это — мавзолей прекрасной грузинки, жены хана Керим-Гирея. Я сам хотел поклониться гробу красавицы, но нет более входа к нему: дверь наглухо заложена… Здешние жители непременно хотят, чтобы эта красавица была не грузинка, а полячка, именно какая-то Потоцкая… Предание сие не имеет никакого исторического основания: во второй половине ХVIII века не так легко было татарам похищать полячек…"
Не ошибемся, если будем утверждать, что Александру Пушкину, преотменно и с удовольствием изучавшему в свое время наследие философствующих мудрецов античности, хорошо было известно изречение римского церковного писателя Августина: "Следует выслушивать и противную сторону". Так что, узнав мнение Муравьева-Апостола на предмет бахчисарайского предания, Пушкин весьма и весьма огорчился: рушился каркас его прекрасного поэтического создания, которое практически уже было почти на мази.
Но юный поэт, когда диктовали обстоятельства, умел "сгруппироваться": он все-таки решил обратиться к третейскому судье, а именно — к сенатору Северину Осиповичу Потоцкому, члену Госсовета, весьма уважаемому человеку в среде польской диаспоры в России. Случай не замедлил подвернуться. 22 марта 1822 года за обедом у Инзова Александр Пушкин и Северин Потоцкий схлестнулись в жарком споре о крепостном праве. Вопрос имел широкий диапазон. Конечно же речь зашла и о сотнях заложниц в гаремах азиатских и арабских владык. Можно предположить, что в ходе дискуссии Северин Потоцкий гордо обмолвился насчет того, что в его роду никто не был ни заложником, ни холопом. На что Пушкин прозрачно намекнул о семейной легенде оппонента. Грянул скандал: Потоцкий ясно дал понять, что сестра его жены Софья Клавоне многое переврала, что ей и по жизни веры вообще-то нет. Чуть ли не до мордобоя дело дошло…
Слово сказано. Как быть? Над пушкинским "Фонтаном" явно сгущались тучи. Но Пушкин все еще, как говорится, на что-то надеялся. Во всяком случае, он предпринимает попытки самолично удостовериться в том, что легенда авантюристки Потоцкой-старшей имеет все-таки некий исторический флер. Летом 1822 года, по свидетельству его приятеля И.П. Липранди, "Пушкин, возвращаясь из Бендер после тщетной попытки отыскать… ханские дворцы с фонтанами в Каушанах, хотел продолжить путь ночью…"
Что же искал Поэт в Каушанах, за Днестром, куда после поражения под Елизаветградом в битве с российским войском в 1769 году откатилась конница Крым-Гирея, то есть в последней ханской ставке? Правомочно выдвинуть такую версию: в Каушанах могла ходить среди народа своя легенда о польской красавице Потоцкой, похищенной ханом. И мог быть здесь "свой фонтан". Тогда не грех и вновь поспорить с Северином Потоцким, мол, легенды порой имеют зыбкие прототипы и границы…
Потерпев, однако, фиаско в своих изысканиях в Каушанах, Александр Сергеевич, по всей видимости, решил все же обратиться к "первоисточнику" бахчисарайского фонтана, то есть к самой Софье Потоцкой-старшей, которая наездами из Европы периодически навещала родовое Тульчинское гнездо. Опять же подвернулся случай. В августе 1822 года, свидетельствует тот же И.П. Липранди, на одном из званых обедов в Одессе "он (Пушкин)… через стол переговаривался с Ольгой Станиславовной Нарышкиной (дочерью Потоцкой-старшей. — Авт.). Но разговор между ними вовсе не одушевлялся… Пушкин… был в мрачном настроении духа".
Было, кстати, отчего дать волю фрустрации. Оказывается, матушка Ольги тяжело болеет, но сейчас находится в Тульчине в родовом имении под присмотром дочери, второй "младой девы", как мы помним.
Так сложилось, что для Пушкина в это время попасть непременно в Тульчин подоспело сразу несколько поводов. Во-первых, влиятельный генерал — муж Софьи Киселевой — мог помочь устроить на военную службу брата Льва. Во-вторых, как раз перед дискуссией с С. Потоцким на юге России был арестован ближайший друг поэта, "первый декабрист" Ф. Раевский, а генерал Павел Киселев играл не последнюю роль в расследовании дела, с ним необходимо было встречаться. И, конечно, грела поэта мысль о том, что, "в гроб сходя", Софья Константиновна, может статься, кое в чем документально поправит доводы родственника, Северина Потоцкого…
Но 12 ноября 1822 г. умирает в Берлине Потоцкая-старшая, унеся, таким образом, всю гипотетическую "корректуру" в могилу. И Пушкин, приехавший примерно в это же время в Тульчин на двое суток по дороге в Киев, ничего, кроме неприятного разговора с Киселевым, не обрел. Более того, по следам этого общения (на "внутреннем дворике" которого было, конечно же, и скрытое ревностное внимание генерала к любовной ниточке, связывающей незримо его супругу, Пушкина и "Бахчисарайский фонтан") явилось миру пресловутое письмо генерала Киселева к члену литературного общества "Арзамас" генерал-майору М.Ф. Орлову в начале 1823 г. В нем, в частности, он выступает как ярый антирадикал и отводит особое место Пушкину ("пылкому ученику лицея") в "шайке крикунов" и "тунеядцев московских".
…Однако "Бахчисарайский фонтан" надобно было спасать, но уже от шайки критиков, которые только и ждали, чтобы по выходу поэмы в свет выставить серьезный счет Поэту, обвинив его в недобросовестном подходе к историческим реалиям.
30 апреля 1823 года, тем не менее, его дрожайший старший брат по Парнасу князь П. Вяземский в письме к камергеру и литератору А. Тургеневу, ближайшему другу А.С.П., упоминая о пушкинском поэтическом детище — "Гареме", называет сей труд "историческим событием", покамест вовсе не ведая о превеликих сомнениях своего младшего друга по Парнасскому цеху.
Однако 4 ноября 1823 г. Пушкин из Одессы обращается в письме к своему Пиладу — князю Вяземскому — уже за конкретной подмогой: "Вот тебе последняя моя поэма… Припиши к "Бахчисараю" маленькое предисловие… Если не для меня, так для Софьи Киселевой…"
Что это? Александр Сергеевич, как говорят, спустил флаг и решил с помощью друга и себя оберечь от наветов лихих критиков из булгаринского стана, и каким-то образом обелить род Потоцких в лице Софьи Киселевой-младшей, давней своей привязанности (и князюшки Вяземского тако же!).
А посему две недели спустя Вяземский срочно обращается к А. Тургеневу с просьбой проверить истинность легенды: "…Расспроси, не упоминается ли где-нибудь о предании похищенной Потоцкой татарским ханом, и наведи меня на след. Спроси хоть у сенатора Потоцкого или у архивиста Булгарина".
Ответ был отрицательным: легенда — сиречь пустышка с романтическою позолотой, не более того.
…Поэма вышла с прекрасным предисловием юркого "адвоката" П. Вяземского. В частности, он писал: "Предание сомнительно, и г. Муравьев-Апостол в "Путешествии своем по Тавриде", недавно изданном, восстает… против вероятия этого рассказа. Как бы то ни было — сие предание есть достояние поэзии".
…В начале марта 1824 года вовсю зашумел своими прелестными упругими "струями" "Бахчисарайский фонтан" в литературных салонах Москвы и Петербурга. Но теперь уже никто не посмел бросить камень в сторону автора, упрекая его в историческом авантюризме. Да и Пушкин к тому времени окончательно прозрел. 8 февраля 1824 года в послании к литературному критику, декабристу А. Бестужеву, он писал, извещая о скором выходе в свет своей новой поэмы: "Я суеверно перекладывал в стихи рассказ молодой женщины". Кстати, есть резон открыть томик Даля и сверить все толкования слова "суеверно". А это означает в общем ряду значений еще и "ошибочно". Вот так-то!
Сие пространное расследование подводит к одному выводу. Конечно, говоря словами Плиния-младшего, "поэтам дозволено фантазировать". Однако Первый Поэт России всегда имел четкое намерение вначале воочию убедиться в истинности своих поэтических грез и только потом искомую правду жизни предпочитал наложить на прозрачную кальку лирических струй. Одного только примера титанических усилий Александра Сергеевича при установлении подлинности сотен эпизодов в ходе т.н. пугачевщины достаточно, хотя мы и вторглись в область сугубо прозаическую. К слову, не надо забывать, что Пушкин был еще и незаурядным, выдающимся журналистом своего времени, справедливо полагающим, что он в ответе за каждую запятую, которая имеет место в массиве текста над подписью автора.
Впрочем, поэт Пушкин и тут стоит особняком. Ну не захотел он "давеча" — и по молодости лет, и лихорадкой одолеваемый — 7 сентября 1820 года порасспросить у аборигенов цепенеющего в полудреме Бахчисарая: а что же начертано на подлинной старинной плите, венчающей "Фонтан слез"? И ему непременно перевели бы: "Лицо Бахчисарая просветлело заботами его величества Крым-Гирея…" Впору поэту тут было задуматься: а при чем тут Мария Потоцкая и… Крым-Гирей? По легенде, хана, однако, Керим-Гиреем величали… Прошел мимо, увы. А потом — длинная дорога, долгие хлопоты, переписка с Вяземским, поиски отработки заднего хода… Ну уж таков он был, наш несравненный Александр Сергеич…
