11o
О МАТЕРЯХ-ВДОВАХ И ОБ ОТЦАХ, ПАВШИХ И БЕЗ ВЕСТИ ПРОПАВШИХ.
В нашем городе в парке Победы есть знаковое место — часовня-мемориал в честь павших и без вести пропавших в Великой Отечественной войне 1941-1945 годов. Особенно трепетно бывать на этом месте 9 мая и 22 июня. Невидимыми нитями эта часовня-мемориал связана с находящимся менее чем в километре отсюда (вблизи пересечения улиц Фадеева и Щитовой — некогда восточной границы парка Победы) маленьким кладбищем с захоронениями воинов, павших в годы войны, на котором из 104 похороненных сто — безымянные, т.е. входят в число без вести пропавших.Я родился через два месяца после начала Великой Отечественной в эвакуации. Моя мать похоронена в Севастополе. Где покоится отец, мне установить не удалось. Отмечая День Победы, я всегда верил, что и мой отец внёс в неё посильный вклад.
В июне 1941-го он, офицер-танкист Красной Армии (на снимке), находился в отпуске у родителей в белорусской деревне вместе с моей мамой, беременной мною. 20 июня 1941 года принесли телеграмму, текст которой гласил, что отец отзывается из отпуска и должен срочно прибыть в воинскую часть по месту её дислокации в г. Укмерге Литовской ССР. Отец сказал моей матери: «Валя, это война. Завтра же уезжай. Из плена меня не жди». Дотронулся до кобуры пистолета и срочно убыл… После 1953 года я узнал, что верить в скорое начало войны было крамолой (не совпадавшей с мнением И.В. Сталина). Получается, что можно было бы избежать огромных потерь живой силы в котлах под Бобруйском, Минском, Киевом? И после Бобруйска отец ещё мог бы быть жив… 21 июня 1941-го моя мама выехала в Литву, в г. Укмерге, где они с отцом снимали комнату.
Худшие опасения отца подтвердились уже на следующий день, 22 июня 1941-го, который изменил жизнь всех моих родных. У мамы был патефон, купленный к Новому, 1941 году с первой зарплаты молодожёнов. Этот патефон оказался почти единственной вещью, которую литовская хозяйка вернула моей матери в 1944-м после её возвращения из эвакуации. Среди пластинок (в основном с песнями и изредка — со стихами и баснями) была и такая: «Выступление по радио заместителя председателя Совета народных комиссаров Союза ССР и народного комиссара иностранных дел тов. В.М. Молотова 22 июня 1941 года». В мальчишеском возрасте (война уже тогда оставила шрамы на моём сердце) я не раз ставил на диск патефона эту пластинку. Голос и интонации меня задевали. Казалось, что голос В.М. Молотова доносится из чёрной тарелки репродуктора, висевшей тут же на стене. Слова с пластинки мне настолько врезались в память, что многие из них я и сейчас помню:
«Граждане и гражданки Советского Союза! Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление.
Сегодня в 4 часа утра без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие…
Это неслыханное нападение на нашу страну является беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством…»
Однажды, когда я для себя поставил эту пластинку, вернулась с работы мама (мы жили вдвоём), услышала В.М. Молотова и сразу же сказала: «Выключи! Не могу вспоминать». А ей было о чём вспомнить.
Оставив в Литве у хозяйки комнаты вещи на хранение, мама, взяв минимальную поклажу, эвакуировалась на восток (вначале на грузовой автомашине) вместе с другими членами семей офицеров воинской части. В пути колонна попала под бомбёжку немецкой авиации. беременной матери (на 7-8-м месяце!) приходилось спрыгивать с кузова машины на землю. Она вывихнула большой палец правой ноги. В эвакуационном эшелоне помощь оказать ей было некому. Эта травма осталась на всю жизнь и привела к необходимости шить ортопедическую обувь.
Но до пункта назначения эвакуационного эшелона — Ташкента — мама не доехала, сошла с поезда в августе 1941 года (чтобы родить меня), и к утру я появился на свет. Как рассказывала она, в тот момент (в 7.00) из чёрного репродуктора-рупора на стене голос диктора Ю.Б. Левитана сообщил: «Наши войска оставили город Гомель» — в этом белорусском городе моя мама училась в педагогическом институте.
Всё было весьма грустно. Мама оказалась в незнакомом городке с ребёнком на руках, даже без пелёнок. Она рассказывала, что было очень трудно растить меня и работать, чтобы не умереть с голоду. Я кричал, просил грудь, а весь рацион матери состоял из трех картофелин в день. К осени 1941-го мать получила извещение о том, что её муж — мой отец — пропал без вести. Позже она получила статус жены погибшего офицера, и государство платило небольшую пенсию на содержание ребенка до достижения им 17-летнего возраста.
В 1944 году, когда Красная Армия освободила Белоруссию от фашистских захватчиков, моя мать со мной, трёхлетним сыном, поехала к родителям и двум сёстрам, до войны жившим и работавшим в совхозе под Минском. Добиралась разными поездами, попутными автомашинами и т.п. Шли пешком по дороге. Вдоль неё была разбитая техника. Помню, как вырвался от мамы и с криком «Там папа!» побежал к танку, вросшему в землю на обочине. Чуть подтянулся на ручонках, пытаясь заглянуть в открытый люк (механика-водителя). Из его темноты на меня пахнуло сыростью и дурными запахами. Тогда я впервые почувствовал холод реальной смерти и медленно побрёл к матери. Позже (по направлению ствола пушки танка на восток) я понял, что танк, наверное, был немецким.
Наконец, мы добрались до совхозного посёлка. Наши родные жили в доме, который стоял близ шоссе, идущего на Минск. Между домом и шоссе стоял разбитый немецкий грузовик. Около него часто отдыхали беженцы, возвращавшиеся домой из эвакуации. Ночевали они по приглашению моей бабушки, укладываясь на полу в доме.
Моя мать по прибытии надеялась увидеть шестерых своих родственников: обоих родителей, старшую сестру Зинаиду (с мужем Прокофием и двумя детьми — мальчиком и девочкой) и младшую сестру Евгению. Но сестёр моя мама не увидела. Зинаиды и Евгении не было. Прокофий рассказал о тех бедах, которые семья пережила в оккупации. В июле 1941-го, погрузив вещи на телегу с лошадью, вся семья двинулась на восток. Но уже через несколько дней немецкие моторизованные войска её обогнали, и семья вынуждена была вернуться. Началась жизнь под немцами.
Только после прихода нашей армии Зинаида и Прокофий узнали друг от друга, что они оба и, похоже, Евгения были связаны с партизанами и подпольщиками, но скрывали это из соображений конспирации, а также безопасности близких. Евгения как раз перед войной окончила среднюю школу (с серебряной медалью) и неплохо владела немецким языком. Она работала в немецкой жандармерии, кажется, переводчицей. Немцы её арестовали неожиданно и без объяснений. Прокофий ходил в жандармерию узнать, что с ней. Ему ответили: «Партизан. Расстрел». Так и ушёл ни с чем.
Рассказал Прокофий и о том, почему нет Зинаиды, хотя известно, что она жива. Однажды немцы схватили девушку, которая была связной партизан. Она везла на телеге молочные бидоны, в одном из которых при досмотре фашисты обнаружили двойное дно и записку. В ней упоминалась Зинаида. Её арестовали. Конкретно предъявить ей ничего не могли. То, что она была коммунистом, немцы не знали. Били. Иногда выводили группой на расстрел, но убивали кого-то одного. Все стали седыми. Возникал вопрос: кто упадёт следующим?
Среди арестованных был мужчина, у которого, как и у Зинаиды, тоже было двое детей. Они договорились: если один погибнет, а другой останется жив, то будет помогать растить всех четверых детей. Однажды пули нашли соседа, и уцелевшая Зинаида помогала растить его детей. Спасли её подпольщики по заданию командира партизанского отряда. Два месяца Зинаида не показывала никому свою израненную плётками спину.
Когда наши войска прогнали фашистов с территории Белоруссии, у представителя особого отдела возник вопрос к Зинаиде: «Почему вы уцелели?» У этого ведомстваа в тот период было много дел. Зинаида пробыла под следствием год, пока, наконец, в 1945 году не разыскали бывшего командира партизанского отряда (ставшего командиром дивизии), и тот на собственном самолёте прилетел, чтобы освободить Зинаиду. До разоблачения культа личности И.В. Сталина Зинаида не платила партийные взносы. В 1953-м, движимая патриотическими чувствами, она снова написала заявление о вступлении в коммунистическую партию. Её восстановили с сохранением стажа, признали ветераном партизанского движения и вручили государственную награду за работу в подполье.
История Евгении имела продолжение. В году примерно 1953-1954-м (опять роковые цифры!) Зинаида получила конверт, в котором было еще одно письмо (из дальнего зарубежья), поблуждавшее по многим городам в поисках Зинаиды, и, как выяснилось, далеко не первое. Из него следовало, что Евгения жива. Позже мы узнали, что её вывезли в Германию, она прошла концентрационные лагеря и разные страны. Ах, война, что ж ты сделала, подлая…
После войны моя мать, как и в 1940 году, снова начала преподавать русский язык и литературу в старших классах средней школы. Любовь к родному языку и литературе она пронесла через всю жизнь и старалась привить её подрастающему поколению. Второй раз мама замуж не вышла, я не имел родных братьев и сестёр. В детстве ревниво смотрел на отцов в полных семьях. В киножурналах и хрониках с участием военных внимательно всматривался в их лица, ища отца.
Повзрослев, пытался что-то узнать о кончине отца. Последним был ответ из Центрального архива в г. Подольске Московской области: «Ваш отец, лейтенант, имярек, командир роты второго танкового полка, пропал без вести в июле 1941 года в боях под Бобруйском. Сведений о сослуживцах не имеем». В июле 1941-го я ещё не родился. И отец не знал, будет у него сын или дочь. Кое-что я узнал об отце, побывав под Бобруйском. Мне был пересказан рассказ (возможно, о последнем дне жизни отца) одного из солдат, вышедших из окружения под Бобруйском: он узнал отца на фотографиях в рамке (под стеклом) на стене. Солдат назвал звание и фамилию моего отца и сказал, что видел его последний раз, когда тот вскочил на танк и повёл группу бойцов на прорыв из окружения. Сам солдат в прорыве не участвовал. Знал лишь о грустном его исходе. Солдату задали вопрос: «А может, лейтенант выжил?» Ответ был: «На броне танка? Нереально…»
На снимках: мой отец (1940 г.); воинское захоронение на ул. Щитовой.
Фото автора.
