16o
…Ту жизнь, которая часто, особенно по ночам, виделась ему со дна этой, казалось, без конца и края ямы, Евстафий Торник делил на две неровные части. Первая — это детство, безмятежная юность в горном фракийском селении, где его отец — уважаемый оружейник — имел большой родовой дом, в котором жили три его сына с семьями. Затем — ужас и боль стремительного и кровавого римского набега, плен, последний предсмертный хрип его отца, которому акрит-воин пограничных войск Византии безжалостно надрубил горло коротким мечом.
…Второй пласт воспоминаний — Константинополь, куда уже жалким голодным рабом Евстафий попал в полное владение Иоанна Велантра — постельничего всесильного императора Василия II.
После того, как с него сняли колодки, прикованные к борту хеландии, управляющий виллой вельможи, что находилась в пятистах ярдах от улицы Месы, определил Евстафия присматривать за любимыми лошадьми патрикия Велантра. Трех арабских скакунов фракиец ежедневно вычесывал, кормил, поил и выгуливал, объезжая их в зеленой зоне западного побережья Золотого Рога… Это была его хотя и подневольная, но сытая и вообще-то безбедная, почти растительная жизнь в предместье блистательного Царьграда — столицы Римской империи. Лишь однажды он получил десять плетей за то, что недоглядел, как овод подсел на веко левого глаза самого любимого дочерью царского постельничего Анастардой жеребца.
О, это был особенный конь! Он, кажется, все понимал: стлался по земле, обгоняя ветер, радостно ржал, приветствуя человека, и только одного терпеть не мог — когда на него надевали удила. Тогда он оборачивался зверем…
Своевольная Анастарда очень мечтала полностью подчинить себе это норовистое, непокорное животное. И в то злополучное утро все-таки отдала распоряжение оседлать коня по всей форме. И он вознегодовал…
Издавая короткое, как рыканье льва, ржание, жеребец понесся «на всех парах» к морскому обрывистому побережью, и, казалось, неминуемому суждено было случиться. Но Евстафий на другом скакуне все-таки сумел нагнать бунтовщика и выхватить в последний миг из седла почти уже впавшую в беспамятство Анастарду и тем самым спасти ей жизнь…
Растроганный отец уже на следующий день сделал Евстафия вольноотпущенником, выправил все необходимые документы, дал несколько золотых монет, а через неделю фракийский ромей — вольный человек Евстафий Торник — плыл на остроносой халдейской кубаре в далекий Херсон — там, по последней весточке с родины, осел его младший брат, такой же вольноотпущенник.
Столица Таврики — средневековый Херсон — встретила Евстафия черным известием. Брат Георгий погиб совсем недавно, минувшей зимой — не вернулся с моря, стал жертвой свирепого шторма. А его жена и дочь горбатились на богатого банщика-хазарянина, выстирывая вещи приходящих помыться херсонеситов и затем разнося по заказам белье в корзинах по указанным на табличках адресам.
Евстафия временно, на неделю, банщик взял на особую работу. Заболевший грек Неангр выполнял праздные распоряжения клиентов частной термы и покупал на базарной площади вино и овощи к концу их помывки.
…Когда лукавый «дунул» ему в правое ухо — Евстафий так и не мог припомнить. Но пришел в разум лишь тогда, когда уже судорожно прятал во внутреннем нашивном кармане камзола позолоченный харалужный арабский кинжал — первую и последнюю свою воровскую добычу в бане.
На его беду потерпевшим оказался помощник главного сборщика податей со всего городища. Он поднял шум, и первым на подозрении вскоре оказался Евстафий. А так как позолоченную цацку с сапфирами на рукоятке он уже успел продать, то правеж был скорым и беспощадным, тем более что нашлись свидетели — два седовласых сармата…
Как во сне, ему то и дело в долговой яме виделся надменный лик красномордого, громкоголосого судьи. Он, положив руку на фолиант Дигесты — одного из главных сводов римского права по Юстиниану, внимательно выслушал истца и провозгласил его неотъемлемое право «наложить на должника руку». Должника, так как согласно титулу 17-му книги 47-й Дигесты «О ворах в бане» Евстафий должен был или вернуть потерпевшему клинок с компенсацией за моральный вред, или выложить целых 10 золотых солидов. Ни того, ни другого у него, бездомного и безродного, не было…
…Трижды его выводили в оковах согласно закону на городское торжище: авось кто-нибудь да сжалится над несчастным и поможет ему погасить кабальный долг. Но кроме куска кунжутной лепешки и четвертушки арбуза никто ему ничего так и не подал в последний «выходной» день.
И вот наступил шестидесятый — урочный вечер на дне сырой и холодной ямы. С ним рядом валялись в оковах несколько таких же, как он, неудачников — плевков жизни. Двое из них только вчера попали в долговую яму, они нарушили договор займа и безучастно ожидали своей участи.
…Евстафий почему-то весь сегодняшний день вспоминал то время, когда он ухаживал за своими прекрасными скакунами в далеком Константинополе. После того, как стражник спустил на веревке керамический ковшик с несколькими дурно пахнущими вареными ставридками на ужин, Евстафий надломил бронзовую ложку, чуть истончил обрубок ее черенка на ребре одной из двух подпорных колонн и в порыве какого-то внезапно нахлынувшего на него теплого, щемящего ностальгического чувства процарапал на стене своего мокрого узилища и длинногривого арабского гордеца, и самого себя, готового вскочить в седло… Работа ему, правда, совсем не понравилась: и условия не те, и дара к рисованию — кот наплакал, и резец, увы, далеко не из лучших.
…На следующий день ставшего вновь по закону рабом Евстафия Торника мечники — судебные исполнители — вытащили из ямы, заковали в кандалы и бегом погнали на корабль, увозящий новых рабов во княжество Тмутараканское…
