16o
В этом есть толика несправедливости: примелькавшись в связи с определённым событием, незаурядные и талантливые люди воспринимаются публикой лишь с одной, высвеченной стороны. Так произошло и с героем нашего интервью. Себастьян Кайзер известен Севастополю как организатор фестиваля перформансов и медиа "Балаклавская Одиссея", прошедшего второй раз в этом августе. А между тем "Одиссею" можно назвать хоть и ключевым, но всё же лишь одним из узлов в истории "обрусения" этого берлинца. Итак, знакомьтесь: Себастьян Кайзер — режиссёр, драматург, деятель культуры.
BACK IN THE USSR
— Себастьян, каким ветром вас занесло в Крым, и как вы с Романом Мархолиа придумали "Балаклавскую Одиссею"?
— 10 лет назад я, будучи молодым драматургом, отправился на стажировку в Москву. Из множества спектаклей, увиденных в самом театральном городе мира, мне понравилась работа Романа Мархолиа. Понравилась тем, как режиссёр мастерски соединял классические театральные формы — пантомиму, танец, балет — с новыми технологиями, видео и фотографиями. Так и завязалось наше знакомство. Я помог организовать гастроли его спектаклей в Германии, а после мы решили сделать общий проект. "Москва и Санкт-Петербург, безусловно, центры культурной жизни, — сказал мне тогда Роман. — Но действительно интересно только в Крыму". И вот лет 8 назад я попал в Севастополь. Мы вместе ходили по балаклавским штольням с фонариками и всё мечтали сделать там проект, связанный с современным искусством. С этого началась "Балаклавская Одиссея", прошедшая при огромной поддержке Виктора Карпова, директора Военно-морского музейного комплекса "Балаклава", который первым поверил в нашу безумную затею. Кстати, в третий раз "Одиссея" пройдёт в 2012 году.
— У вас уже есть наработки для следующего фестиваля?
— Да, мы собираемся синтезировать опыт двух первых "Одиссей" и внести пару-тройку веских уточнений. Во-первых, кроме участников этого года, готовых приехать снова, мы хотим пригласить на фестиваль представителей стран Черноморского бассейна (например Болгарии, Румынии, Грузии, Турции). Во-вторых, уделим больше внимания работе с пространством, в частности с Инкерманским карьером. Художник Клаус Побитцер уже думает над следующим представлением, длиться оно будет не 10 минут, а гораздо дольше. По предварительному плану, на стенах карьера появятся огненные надписи, а в озере соорудят плот, на котором будет играть оркестр, пройдет театральное выступление или перформанс. К этому располагает само место: зрители сидят на техногенных уступах карьера, как в амфитеатре. Наконец, в-третьих, мы вернёмся к концептуальному подходу первого фестиваля: я надеюсь, все работы будут соотноситься с историей выставочной "площадки", будь то Михайловская батарея или балаклавские штольни, а также с историей самого города. Осенью 2011 года пройдёт организационная встреча художников, кураторов и пиарщиков из Европы. Они познакомятся с городом, его жизненным укладом и культурой. В результате специально для "Одиссеи" будут созданы проекты, вписывающиеся в архитектурный и культурный ландшафт. Мы ожидаем впечатляющих результатов, особенно в сфере сотрудничества с PinchukArtCentre (Киев) и Государственным центром современного искусства (Москва).
— Позволю себе задать вопрос, который мучает всех журналистов: откуда вы знаете русский?
— Я сам из восточного Берлина, из бывшей ГДР. Русский был обязательным с пятого класса. Но даже после 8 лет изучения я был абсолютно безъязычным, как и большинство моих сверстников. Когда я впервые пересекал границу России, то даже не смог понять смысла таможенного заявления. Заполнял я его так: "Есть ли у вас при себе наркотики?" — "Наверное, есть". — "А оружие есть?" — "Вероятно". К счастью, соседи по вагону вовремя заметили мои ответы, и я благополучно добрался до Москвы. И хотя за 10 лет общения в языковой среде я научился говорить достаточно бегло, но до сих пор не понимаю многих нюансов в шутках и фразеологизмах.
— А как дети, родившиеся в ГДР, воспринимали Советский Союз?
— Для нас он был Big Brother, большим братом, который указывал, куда двигаться в жизни и в политике. В народе говорили: братом, но не другом, потому что друга можно выбрать, а брата — нет. У меня до сих пор остался пласт специфических детских воспоминаний, связанных со странными книгами ("Письменная дружба с Алёшей" или как-то так) и детскими песнями. Так руководители пытались наладить дружбу между СССР и Германией.
— То есть определённую ностальгию по ГДР испытываете?
— Испытывал. Сейчас она прошла — я слишком часто бываю в России и в Украине.
— А ситуация из трагикомедии "Гуд бай, Ленин!" Вольфганга Беккера знакома (пока мать главного героя лежит в коме, происходит объединение Германии; чтобы женщина не испытала смертельно опасный стресс, её сын восстанавливает ГДР в "отдельно взятой квартире". — Авт.)?
— Съёмки проходили метрах в 500 от моего дома, а в театре "Фольсбюне", где я работаю, занято много актёров, сыгравших в этой ленте. Беккера, который, кстати, сам из западной Германии и никогда не жил в ГДР, многие ругали за "Гуд бай, Ленин!", но мне фильм нравится. Кино о советской Германии снимали и "восточные" режиссёры, но, в отличие от Беккера, они предлагали зрителям откровенную ложь, показывали не реально существовавшую страну, а своеобразную смесь моды 2000 года и ностальгических моментов ГДР. В итоге они просто создали новую моду — и всё.
— А как вы восприняли разрушение Берлинской стены?
— Не могу вспомнить свои чувства тогда, но одно я понял точно: как идеология действует на людей. Я был обыкновенным школьником из ГДР, и каждый день нам твердили: "Социализм, социализм, социализм". После соединения я попал в западный Берлин, где царила совершенно другая идеология — свободы слова, либерального рынка, демократии. Так вот, только потом я понял: любой строй, и советский, и демократический, навязывает нам свою идеологию. И если не держать дистанцию, в конце концов, ты обнаружишь, что излагаешь не свои мысли, а то, что слышишь каждый день, то, в чём тебя убеждают радио, телевидение, газеты, официальные лица. С тех пор я резко реагирую, если вижу, что люди не могут отказаться от идеологии своего общества.
ПРОВОКАТОРЫ И ПРОВОКАЦИИ
— С союзом понятно. А где сегодня вы сталкиваетесь с идеологическим контролем художественной деятельности?
— Например, на телевидении, где я некоторое время работал режиссёром программ. На первый взгляд, идеология западных СМИ — свобода слова, каждый может высказать всё, что хочет. Но есть не цензура по мнению, а цензура коммерческая. Вам не говорят: нам это не нравится. Вам говорят: ваше предложение не совпадает с нашим форматом. Сегодня телевидение устроено настолько жёстко, что ты не можешь сказать то, что думаешь. А вот в Украине такая ситуация: когда у нас проводятся культурные мероприятия, инициатива всегда находится в руках у частного лица или независимой организации. А здесь все идеи всегда идут "сверху". Для меня это непривычно.
— Вам удаётся найти укрытие от вездесущей заидеологизированности? Есть ещё такие островки спокойствия в Германии или в Украине?
— Театр. В бурное время после соединения страны театр стал для меня единственным пространством, где можно было выработать личную точку зрения. И не только для меня. Развал идеологии сопровождался поиском новых форм, новой эстетики. В "Фольксбюне" я пришёл сначала как зритель, потом — как ассистент режиссёра. Сегодня я драматург…
— …одного из самых известных немецких театров, театра "Фольксбюне" на площади Розы Люксембург. И вот уже 18 лет им руководит Франк Касторф, которого пресса называет самым провокационным немецким режиссёром. Позволю себе процитировать статью Салли МакГрейн из "Нью-Йорк Таймс": "Следуя режиссёрским указаниям Касторфа, актёры пропускали огромные куски текста источника, играли голыми или пьяными, затевали на сцене потасовки, кричали свои монологи на протяжении пяти часов представления, выходили из роли и обливали публику краской, цитировали статьи о последнем дне рождения Гитлера в мирное время, заставляли или отговаривали зрителей пить мочу, погружались под воду и даже делали вид, что убивают мышь". Касторф до сих пор шокирует добропорядочных бюргеров?
— Знаете, мы не занимаемся пустой провокацией. Провокацией спектакли называют зрители и критики. Самого Касторфа часто воспринимают поверхностно: громкий, яркий, агрессивный, на деле он очень серьёзно относится к текстам — как истинный филолог, философ и историк. В классике он всегда старается найти подтекст, раскрыть образ персонажа по-новому, используя биографию или характер актёра, который его играет, а кроме того, включить пьесу в современный политический или социальный контекст. Именно поэтому часто зрители с удивлением воспринимают стиль и форму спектаклей "Фольксбюне".
— Но ведь даже пресса не раздувает огонь из ничего. Были же те самые взрывоопасные 90-е…
— Конечно. Например, умерший в этом августе режиссёр Кристоф Шлингензиф, выдающийся политический и художественный авантюрист, намеренно провоцировал публику. Его смерть стала огромной потерей для театрального "пейзажа" Германии. Шлингензиф всегда умел показать, насколько трудной может быть жизнь в идеологически сплочённом обществе с очень жёсткими рамками, как тяжело оставаться свободным в современном политическом и общественном контексте. Первый же его спектакль, поставленный в 1993 году в "Фольксбюне", вызвал общественный резонанс. Спектакль назывался "100 лет ХДС" (ХДС — Христианско-демократический союз Германии, партия, в которой состоял Гельмут Коль, ныне — правящая партия, лидер — Ангела Меркель. — Авт.). Актёры выходили на улицы Берлина с мегафонами и призывали: "Убейте нашего канцлера Гельмута Коля!" В 90-е, когда Германия была монолитной, Шлингензиф пытался с помощью искусства разбить эти идеологические "глыбы". Это требовало немалого мужества и большого таланта художника.
— Он оставался авантюристом и в новом веке?
— Да. В 1998 году создал партию "Шанс-2000" и участвовал с ней в выборах в бундестаг. Согласно уставу этой партии, каждый из её членов мог стать канцлером Германии. У партии был и лозунг: "Выбери себя, руководи сам собой". А когда на телевидении появился формат реалити-шоу, по его подобию Шлингензиф устроил игру на выбывание в Вене. На Оперной площади был установлен контейнер, где жили… политические мигранты. Они рассказывали, почему приехали в Австрию, а задача зрителей была голосовать за тех, кто, по их мнению, должен был уехать обратно. Шлингензиф всегда играл с реальными биографиями и проблемами, стирая грань между искусством и действительностью. Его последним, так и не реализованным проектом стало строительство оперного театра в Буркина-Фасо.
— Судя по всему, к стилю Шлингензифа, как и к стилю Касторфа, в конце концов, привыкли?
— Вообще такие люди, как Шлингензиф и Касторф, провоцируют не ради самой провокации, их спектакли и перформансы — результат сомнений и анализа происходящего в стране, в жизни.
ЧЕХОВ С НЕМЕЦКИМ АКЦЕНТОМ
— В этом году труппа "Фольксбюне" открывала самый крупный в России Чеховский фестиваль, да ещё и в год 150-летия Антона Павловича. Вы были драматургом привезённого спектакля "В Москву, в Москву!", Касторф — режиссёром. Как отреагировала публика?
— Премьеру встретили довольно резко: половина зрителей ушла, но те, кто досидел до конца, были в восторге. Касторф считает, что Чехов — гениальный автор, его нужно ставить строго по тексту — и успех гарантирован. Его пьесы — готовый киносценарий.
— Но Касторф решил "скрестить" "Три сестры" и чеховский же рассказ "Мужики"…
— Да, это попытка объяснить Чехова-драматурга с помощью Чехова-новеллиста, Чехова, который ездил на Сахалин. Ведь наши представления о Чехове — сплошные клише. Знаете, в чём проблема? Иногда у Чехова удивительно тонкие, интеллигентные и хорошие люди оказываются в настолько плохом обществе, что невольно вызывают симпатию. Нам ведь гораздо легче идентифицировать себя с тремя чувствительными девицами, и мы предпочитаем забыть остальное наследие писателя. А в спектакле Касторфа вместе с этими тоскливыми тётками из высшего общества, живущими в красивом доме, появляются грязные необразованные мужики. И в "Трёх сестрах" для нас самым главным персонажем стала Наташа, как правило, фигурирующая у режиссёров как типичная русская дура. Нам она, напротив, показалась самой активной, действующей героиней, которой, в конце концов, достаётся фамильный дом — все остальные (сёстры прежде всего) исключительно пассивны, постоянно ждут, пока всё сделают за них. Повторюсь: Касторф не хотел издеваться над текстом или автором, он хотел открыть забытого для многих Чехова.
— Насколько сложно работать с Касторфом?
— Из-за его бескомпромиссности каждая постановка даётся огромным трудом. Но наблюдать за ним, как за художником, всегда удивительно: это один из немногих режиссёров, кто, приступая к спектаклю, не видит конечного результата. Касторф активно работает со случайностями. Обычно, если актёр спотыкается и падает, сцену повторяют сначала. Или молодая актриса выходит играть с бутербродом. Какова очевидная реакция? "У нас тут не столовая!" А Касторф начинает импровизировать. Вполне вероятно, что падение актёра вырастет в самостоятельную сцену, а бутерброд станет лейтмотивом всего спектакля. И всё-таки "В Москву, в Москву!" был самым интенсивным опытом работы. Кстати, местом действия этого спектакля я предлагал сделать… Севастополь.
— Почему же?
— В основе сюжета "Трёх сестёр" — уход военных из Перми. Я хотел убедить Касторфа, чтобы действие спектакля происходило в вашем городе — ведь ситуация с Черноморским флотом абсолютно аналогична. Касторф тактично отказался: это было бы вмешательством во внутренние дела другого государства. Но мне думается, что, если бы один из севастопольских театров поставил "Три сестры" именно в таком ключе, вышло бы очень злободневно. Не знаю, правда, готов ли зритель смотреть такой спектакль. Вполне может случиться та же история, что и с работой харьковчан Минина и Зеньковского, превративших заградительные боны в "консервы истории". Знаете, чаще всего провокацией мы называем то, что не можем понять.
— Ну а кроме места дислокации ЧФ, чем для вас является Севастополь?
— Я целый год прожил здесь, часто пользуясь гостеприимством Николая и Татьяны Руденко, пока со Светланой Казариной снимал фильм "Объект 825" для первой "Одиссеи". Я впервые снимал кино так, как хочу, без редактора, стоящего над душой и следящего, чтобы я не вышел за рамки формата. Это был важный режиссёрский и жизненный опыт — встретиться и послушать, что ваши ветераны говорят о жизни. Я был открыт для их мнений, их точки зрения. Кроме того, за это время я сам сильно изменился под влиянием… пейзажа. Возможно, это банальность, но благодаря солнцу и морю я избавился от многих лишних, тупых мыслей. Я бы сказал, многие тараканы, что жили в моей голове, разбежались. Жизненные ценности крупных мегаполисов — зарабатывать, стать богатым, управлять людьми, постоянно появляться на телевидении — бесследно ушли. Я успокоился. Стал совершенно другим человеком. И говорю своим знакомым: "Вы даже не представляете, что значит жить у моря".
