17o
(Окончание. Начало в номере за 19 сентября).
Поэт и адмирал
1992 год. В Севастополь, на флот устремились десанты журналистов, сотрудники радио и телевидения, писатели и поэты из ближнего и дальнего зарубежья. Кто приезжал из любопытства—кто из желания настричь «жареных» фактов, кто—из стремления поддержать, стать рядом. В книге «Записки командующего Черноморским флотом» адмирал Игорь Касатонов три страницы уделяет поэту Григорию Поженяну.
«Общение с Григорием Михайловичем всегда доставляло истинное удовольствие. Темпераментный, артистичный, он представал перед слушателями великолепным рассказчиком, в его устах даже небольшой эпизод звучал как законченная новелла. Поэтические произведения Поженяна о Севастополе нельзя читать без волнения, будь то поэма «Нахимов» или полное трагического оптимизма стихотворение «Севастополь, декабрь 1941 года».
А он горел,
и с четырех сторон
От бухты к бухте
подползало пламя.
А нам казалось:
это было с нами,
Как будто мы горели,
а не он,
А он пылал,
и отступала мгла
От Херсонеса и до равелина.
И тень его пожаров
над Берлином
Уже тогда
пророчеством легла.
Григорий Поженян приезжал в Севастополь ежегодно 9 Мая—в День Победы и освобождения города. Он шел в колонне ветеранов на Сапун-горе. Над скорб-ной толпой звучала его песня о маках, горьких, как память земли, и маки были рядом на восточном склоне горы, окрашенные, будто траурные знамена,—кровь и креп. А дальше за долиной пологим уступом подымались Федюхинские высоты. Отсюда в предпоследнем мае войны поднялась и пошла на штурм лавина освободителей, среди которых в тот день был и Григорий Поженян.
Бескомпромиссный и страстный, он никак не мог примириться с тем, что происходило с Севастополем и Черноморским флотом. Горечью и тревогой было проникнуто его интервью обозревателю газеты «Слава Севастополя» Е. Юрздицкой «Зима тревоги нашей». Именно тогда на страницах газеты впервые прозвучало определение момента: «Третья оборона Севастополя».
«Севастополь мой, и только мой!»—так говорил Поженян, и его понимали. Севастополь был и будет гордостью всей страны, городом русской славы. Меня никто не может заподозрить в том, что я здесь случайный человек, точно так же, как не может заподозрить в нелюбви к украинскому народу. Я—севастополец, хотя родился и вырос в Харькове, знаю украинский язык так же, как и русский. Я влюблен в Севастополь. Поэтому—человек необъективный и горжусь этим бесконечно!
Вернулся в родной город
Среди друзей Григория Поженяна одним из самых близких оказался Геннадий Черкашин. По возрасту их разделяло полтора десятилетия. Совпадали их творческие взгляды, трепетное отношение к Севастополю, к его истории и традициям. Фронтовика-десантника и мальчика из осажденной черноморской крепости привлекали люди, призвание которых обозначалось одним словом—Севастополь.
И вот печальный июньский день 1996 года. Готовится горестное прощание с Геннадием Черкашиным в Севастополе. Григорий Поженян, прервав заграничную командировку в одном из испанских портов, с пересадкой на трех рейсах добрался до Севастополя. Он, как фронтовик, встал в почетный караул на кладбище Коммунаров у урны друга. «Я всегда знал,—звучал прерывистый голос поэта,—что Гена Черкашин бросит горсть земли в мою могилу. Но он ушел раньше. И так несправедливо опередил меня. Теперь он навсегда вернулся в родной город. Имя Геннадия Черкашина сохранится на севастопольских рубежах». Поженян только через несколько лет написал стихи с посвящением «Памяти Г. Черкашина». Мне кажется, что даже о смерти на войне Григорий Михайлович не вспоминал с такой горечью, с трагичным ощущением самой сути человеческой жизни:
Какие б души ни попутал бес,
Есть и на это память
у небес.
Всё помнят все: и человек,
и слон.
Всесилен звук,
всевластна воля слов.
Но если бы безмолвный
мир созрел
И он себя услышал и узрел—
Всё было так,
как было с первых дней.
Ничто, увы,
не сделалось видней.
И горький хлеб
евреев и армян
Не стал бы вдруг
ни сладок, ни румян.
И был бы щедрый
русский виноват.
Неведом рай, реален только ад.
И нечего на Господа пенять.
Уж лучше всё забыть,
чем всё понять.
Все, кто служил верой и правдой Севастополю, оказывались в поле зрения и Поженяна, и Черкашина. Даже если они лично не знали человека, достаточно было понять, почувствовать такие устремления—радеть во имя родного города.
«Соответствовать!»—этим словом Григорий Поженян выражал высшую степень доверия к человеку. Что означало высокую требовательность к тем, кого он причислял к друзьям и единомышленникам. В их числе—скульптор Станислав Чиж. «Хорошо жить на свете и ходить по городу, населенному лицами людей, воскрешенных тобою»,—обращался Григорий Поженян к Станиславу Чижу. Они оба разделяли жизненный принцип: «Паруса вязать, паруса рубить—не зады лизать, не поклоны бить».
«Живу на бис!»
Скорее всего, это последние стихи, опубликованные при жизни поэта («Слава Севастополя», 18 сентября 2004 г.):
Прощальный гонг опять
отсчитывает миги,
Страшусь пересчитать
начитанные книги.
Но слишком мало дней—
всего в запасе малость,
Чем дальше, тем видней
на дне моем осталось.
Спасибо за туман, он
стойким быть посмеет,
И лишь самообман меня
спасти сумеет.
(Григорий Поженян. 14 августа 2004 г.).
Оказавшись тем летом в Москве, я созвонился с Юлием Чижом—двоюродным братом народного художника Украины Станислава Чижа. Мы навестили Григория Михайловича в правительственном госпитале на Ленинских горах. Ему предоставили отдельную палату. «Считайте, что я в санатории»,—он приветливо заулыбался, неторопливо поднялся с кровати. Принимая принесенный пакет с фруктами, открыл холодильник: «У меня всё есть. Выбирайте! Вам всё можно, а мне нельзя. Живу сейчас на бис! Вы уж за моё здоровье…» Мы передали открытки с добрыми пожеланиями и книги от севастопольцев. Григорий Михайлович поблагодарил: «Вот вам мой ответ». И он протянул листок со стихами.
Приезжает Гриша!
Друзья Григория Поженяна по традиции собираются 20 сентября в мастерской Станислава Чижа. Каждый раз приезжая в Севастополь, Григорий Михайлович обязательно бывал здесь. Обмен новостями, жаркие дискуссии о литературе, о предназначении художника проходили на высоком творческом уровне с серьезными размышлениями о жизни, стихами, шутками, подначками, в аппетитном застолье с полным пренебрежением к диете. Трапезничать с участием Григория Михайловича означало искусство самой высокой пробы.
Яна Чиж, унаследовавшая от знаменитого отца творческие гены, ныне состоящая в Союзе художников России, однажды попросила слово: «Дорогие друзья, я недавно обнаружила заметки одного московского журналиста о встречах с Григорием Михайловичем, как сейчас принято говорить, «без галстука». Вот что он написал: «Здесь все делается основательно, продуманно и четко. Вначале из холодильника извлекается разделанная копченая скумбрия, затем в меру замороженное сало, солёные огурчики и капусточка в соку. Оттуда же достается «поженяновка»—водка, настоянная Михалычем черт знает на каких ароматах. Когда все уже будет на столе, Поженян вразвалочку обойдет им же созданную самобранку, сядет, нальет сразу по полной и, оценивая ваш одобрительный взгляд, тихо присвистнет. Это означает, что Григорий Михайлович не расположен изрекать банальности в виде дежурных тостов».
Признаюсь, что подобная картина, ныне неповторимая, мне знакома. Так происходило и в Переделкино, и в Доме творчества писателей в Ялте, и на даче командующего в Омеге—везде, где ступала нога Поженяна. Это были незабываемые часы общения, дружелюбия и, представьте себе, обсуждения творческих замыслов и свершений.
—Каждый раз, когда мы с младшей сестрой Лесей,—рассказывает Яна Чиж,—улавливали в беседе родителей фразу: «Приезжает Гриша», мы жили в ожидании праздника. Конечно, речь шла о Григории Михайловиче Поженяне, но между собой папа и мама позволяли себе фамильярность. С нами—малолетками—он сам разговаривал без сюсюканья, просто, доступно, благожелательно и никогда не гладил по головке. Даже когда в квартире засиживались за полночь, нас не отправляли спать против желания. Только со временем я стала понимать, как это влияло на наше взросление.
С той поры, когда у меня всё больше проявлялась тяга к рисованию, Григорий Михайлович в каждый свой приезд просил: «Покажи-ка, что ты там изобразила?» После моей персональной выставки в нашем Художественном музее осенью 2000-го Григорий Михайлович спросил: «Что я могу для тебя сделать?» Я посмотрела на него с удивлением и растерянностью. Он продолжил: «Пора показаться в столице!» Понятно, речь шла о Москве. Об этом я и не мечтала, но услышала: «Готовься. И точка».
Шли многократные телефонные переговоры, которые с Григорием Михайловичем вел наш отец. Все мы жили в какой-то лихорадочной обстановке. Отобрали 53 графических рисунка за полтора месяца. От администрации Центрального Дома литераторов пришло приглашение. Представляете, сколько художников мечтают там выставиться, а тут какая-то неизвестная молодица, да ещё из-за границы!
С подачи Григория Михайловича к делу подключился фонд «Москва—Севастополь». Его представитель контр-адмирал Борис Михайлович Царев—интеллигентнейший, доброжелательный человек—предоставил возможность совершить два рейса в Москву на военном самолете, чтобы доставить картины. В ЦДЛ меня лично встречал некий респектабельный мужчина: «Напишите, что необходимо, Григорий Михайлович беспокоится». И вот появляется афиша: «Центральный Дом литераторов. 15-22 марта 2001 года. Выставка графики. Художник Яна Чиж. Севастополь». На мое счастье в Москве оказалась директор нашего Художественного музея Наталья Бендюкова, которая пришла на открытие вместе с севастопольскими москвичами Львом Брусенцовым и Леонтием Озерниковым. О выставке говорили на радио «Эхо Москвы», публиковали отчеты газеты и журнал «Изограф». Как не хватало мне в те дни Григория Михайловича—ведь это он всё сотворил! Он в своей жизни очень многим людям помог, повлиял на их судьбу, вывел на творческий путь. А мне он открыл Москву—такой привлекательный и такой недоступный, суровый город. «Надо, чтоб кто-то кого-то любил…» Эти строки повторяет множество читателей. Кто удостаивался этого счастья, тот на себе ощутил биение сердца великого человека—Григория Михайловича Поженяна.
И на этот раз прозвучали стихи, запечатленные на памятнике Станислава Чижа:
Когда идет переучет
последних зим и лет,
Неважно, кто пирог спечет
И кто посмотрит вслед.
И не признанье и почет
утешит душу, нет,
А что поставится в зачет,
когда погаснет свет.
Эти строки в полной мере относятся и к Григорию Михайловичу Поженяну. В его зачете—долгая жизнь с достоинством и честью исполненного предназначения гражданина и поэта.
Б. ГЕЛЬМАН, член Союза журналистов России.
_________________________
БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА:
Григорий Михайлович Поженян (Харьков, 1922—Москва, 2005) родился 20 сентября 1922 года в Харькове. 1939-1945 гг.—служба в ВМФ СССР. Участник Великой Отечественной войны. Окончил Литинститут им. М. Горького. Автор 30 книг стихов, 50 песен, киносценариев.
Награды: ордена Красного Знамени, Красной Звезды (два), Отечественной войны I степени (два), Дружбы народов, «За заслуги перед Отечеством» III степени, лауреат Госпремии СССР, дважды лауреат Госпремии России.
