13o
В середине лета 1968 года, то есть ровно полвека назад, навсегда уронил перо Константин Паустовский. Слабеющие день ото дня руки писателя успели погладить оформленные под светлый ситец обложки первых двух-трех книг запущенного годом раньше выпуска избранных произведений в восьми томах. В 1972 году увидел свет сборник в той же «одежке» с подборкой рассказов и разделами «Очерки и публицистика», «Статьи и выступления по вопросам литературы и искусства». Не погрешим против истины, если поведем речь не о восьми-, а о девятитомнике классика. По его страницам разбросаны произведения, созданные либо в Севастополе, либо под впечатлениями от многочисленных посещений нашего города—это минимум 3-4 книги, то есть, может, не половина, но треть объемного собрания сочинений. Наконец, о самом главном: не где-нибудь, а у нас виртуально маячат поворотные столбы долгого и трудного пути Константина Георгиевича в литературе.
Необыкновенное в обыкновенном
Стоять бы одному из них на западном берегу Балаклавской бухты. Там с видом на вход/выход в открытое море всматривалась в водную гладь построенная по проекту Краснова вилла графа Апраксина—кума Николая II. Архитектор знаменит тем, что по его чертежам возводили Ливадийский дворец. Свидетелем строительства в Балаклаве стал Александр Куприн.
После Октябрьских событий 1917 года в Санкт-Петербурге графская дача долго или вообще не пустовала. Большую часть лета 1929 года под ее крышей провел Константин Паустовский вместе с женой Екатериной Загорской и четырехлетним сынишкой Вадимом. Писатель отдавался своему увлечению—рыбалке—с притопленной у берега шхуны, бродил по заросшим туей склонам окрестных холмов. В апартаментах, где некогда чаевничал сам император, любовался живыми ломаными бликами морской волны на потолке. Неизвестный фотограф запечатлел улыбающихся Екатерину Степановну и Вадима у воды на скальном уступе. Даже черно-белый снимок передает их плотный загар.
Екатерина Загорская и Константин Паустовский в 1916 году венчались в храме в глубинке России. Вместе работали в редакциях периодических изданий Одессы, Москвы… Видный театральный деятель В.И. Немирович-Данченко был уверен в том, что «русская интеллигентная женщина ничем в мужчине не могла увлечься так беззаветно, как талантом». В нашем случае вышло все наоборот. Не прошло и десяти лет совместной жизни, как в отношениях супругов наметились трещинки. Они ширились и углублялись. В 1927 году, например, записи в дневнике писателя пестрят фразами: «3 октября… Острое раздражение. Ссоры с Кролом» (Крол, Кролик—принятые Константином Паустовским ласкательные обращения к жене.—Авт.), «18 октября. Утром большой разговор с Кролом…», «19 октября. Кролик плакал на Кузнецком мосту», «22 октября. Шли домой. Тяжелое молчание», «29 октября. Долго и хорошо говорил с Кролом». И так далее, и тому подобное.
Одна из возможных гипотез о причинах острых размолвок. К 1929 году уже витали в воздухе сформировавшиеся правила грядущего метода художественного творчества. Очень скоро он сложится окончательно: «Социалистический реализм—основной (если не единственный.—Авт.) метод советской литературы и передовой литературы мира, отражающей борьбу народов за социализм и участвующей в этой борьбе силой художественного слова…» Так и не иначе. Но Константина Паустовского не отпускала экзотика—«причудливые, необычайные особенности (природа, обычаи, искусство) отдельных малоизвестных стран» (Энциклопедический словарь). Печать экзотики легла на вышедшие в 1923-м и 1928 годах первые романы писателя—«Романтики» и «Блистающий мир».
Атмосферу пребывания семьи летом 1929 года в Балаклаве Константин Паустовский, как только один он мог, передал в написанном после тяжелых раздумий шесть лет спустя рассказе «Морская прививка». В этом году, то есть в 1935-м, 
брак Константина Георгиевича с Екатериной Загорской распался. В рассказе она просто «женщина, мать Машука». Строки из «Морской прививки»: «Женщина прижала кончики пальцев к смуглым плечам, и несколько слез скатилось в море. Она плакала от простой мысли, что вот этот день нужнее для нее, чем многие годы их прошлой жизни…»
В газетных публикациях не принято злоупотреблять цитатами. Но это Паустовский. Его речь пленяет, ее не решаются прервать даже именитые литературоведы. Героиня рассказа пишет отлучившемуся по срочным делам в Москву мужу-писателю: «Я перечитываю написанное тобой, и мне тяжело, что ты прячешься от жизни в переулки, заросшие тропическими цветами и переполненные сверх всякой меры солнцем и блеском. Литература—не валерьянка, а полный крови кусок человеческой жизни. Пиши о настоящих людях, о том, как создается на крови и нервах новое человечество. Прекраснее этого ты ничего не найдешь».
Муж писал так, «как мальчишки собирают марки или вырезают из дерева модели кораблей. Вырезание моделей плодит неистребимую тоску по городам, вымощенным голубым стеклом, где корабли швартуются прямо у цветочных клумб. Начинаются сомнения: может быть, такие города существуют? Сомнение переходит в уверенность, и тогда человек пишет рассказ…»
«Морская прививка»—это знаковое, поворотное произведение в творческом наследии классика. В этом, например, убежден маститый его знаток Михаил Холмогоров. Сам Константин Георгиевич в этом признался: «Не без внутреннего сопротивления я порвал с чистой экзотикой и написал об этом рассказ под заглавием «Морская прививка». Рассказ, напомню, создан на впечатлениях от балаклавского лета 1929 года.
Были люди, которых «Морская прививка» озадачила и огорчила. Некто Дубов писал автору: «Я боюсь, что уход от себя приведет вас к потере своего голоса. Нельзя отказываться от себя! Не отходите от моря—оно создало вас».
В 1932 году мастер написал повесть «Кара-Бугаз», в 1934-м—«Колхиду». «Журналистские работы»,—скажет о них в наши дни представленный уже в этих заметках Михаил Холмогоров. Не обидно ли мне? журналистская работа, значит, труд качеством ниже?
Всю оставшуюся жизнь Константин Георгиевич борется… сам с собой. Через 20 лет после «Морской прививки» в пленительной «Золотой розе» в очередной раз Константин Паустовский обелит «грех молодости»: «Экзотика придает жизни ту долю необыкновенности, которая необходима каждому юному впечатлительному существу… Во всяком случае, я не проклинаю свое увлечение экзотикой. Необыкновенное в обыкновенном, обыкновенное в необыкновенном».
В 1956 году на белоснежном морском лайнере Константин Паустовский отправился в туристическое путешествие вокруг Европы. Неслыханная удача в то время! После водной пустыни открылись Босфор, фелюги, Анатолийские горы дохнули олеандром. Со стамбульских набережных ветерок донес дух кофеен, слух уловил тягучую музыку. Писатель обратился к дневнику: «Недавно экзотика заставила меня еще раз задуматься над ней».
Далась же Константину Георгиевичу в самом деле экзотика! Ему же принадлежат слова: «Сейчас я со снисходительной улыбкой вспоминаю юношеские мечты о тисовых лесах и тропических грозах. Всю нарядность Неаполитанского залива с его пиршеством красок я отдам за мокрый от дождя ивовый куст на песчаном берегу Оки или за извилистую речонку Таруску—на ее скромных берегах я теперь часто и подолгу живу».
В светлом плену
Полвека нет среди нас Константина Паустовского. Полвека—немалый срок. Хотя еще можно в Севастополе пообщаться с людьми, которые дружили с писателем. Десяти лет хватает, чтобы забыть иного поэта, иного прозаика, которых при жизни государство удостаивало самых высоких наград, отмечало званиями лауреатов престижных премий, народных и заслуженных. С завидной регулярностью их книги выдавали на-гора печатные станки столичных полиграфических комбинатов.
Ничего подобного мы не можем сказать относительно Константина Георгиевича. В довоенные годы, правда, ему пожаловали орден «Знак Почета». А так в течение лет и лет—ни орденов, ни премий, ни почетных званий. По крайней мере, доступные мне материалы на этот счет хранят молчание.
Пальцев одной руки достаточно, чтобы назвать видных писателей, которые не подписали ни одного, слышите, ни одного коллективного письма со словами осуждения гонимых собратьев по перу. Один из них—Константин Паустовский. Напротив, рискуя, Константин Георгиевич решительно вставал на защиту тех, кто подвергался травле. В пору послевоенного всплеска борьбы с религией писатель оказался среди тех, кто, по существу, остановил разрушение храмов—памятников деревянного зодчества русского Севера.
Последнее прижизненное восьмитомное собрание сочинений мэтра вышло тиражом 300 тысяч экземпляров. Сборник его повестей в 1980 году разошелся в количестве 500 тысяч экземпляров. По моим наблюдениям, люди не торопятся с ними расставаться. У уличных букинистов книги Паустовского—большая редкость и желаемая удача.
О болгарском Созополе мастер написал 2-3 новеллы. Всего, но их хватило, чтобы благодарные местные читатели открыли в портовом городке музей писателя. То же мы наблюдаем у себя и у ближайших соседей. На наших глазах музеи Константина Паустовского открывались в Одессе, Белой Церкви, в Старом Крыму, в Москве и других городах. Первоначально это были народные музеи. В настоящее время это государственные учреждения культуры. Борьба за их высокий статус потребовала запредельных усилий, настойчивости и терпения, веры в конечный успех.
В течение четверти века в Нидерландах переводами произведений Константина Паустовского занимается Вим Хартог. Он пленен словом русского писателя, его высокими человеческими качествами, в том числе страстью к путешествиям и приключениям. «Я мечтаю о том,—сказал Вим Хартог в одном из интервью,—чтобы поехать в Москву и посмотреть, походить по тем улицам, где он ходил, увидеть места, которые Константин Георгиевич открыл читателям…»
Труды Вима Хартога вызвали неподдельный интерес у земляков. В Голландии и в соседней Бельгии любителей творчества Константина Паустовского так много, что их самая активная часть организовала межгосударственный клуб, или общество любителей литературного наследия русского писателя. На телевидении они готовят передачи соответствующего содержания, издают книги с рассказами кумира. Минимум в течение последнего десятилетия они совершили восемь поездок в Россию по местам, связанным с жизнью и творчеством Константина Паустовского. В позапрошлом году они побывали в Севастополе и в Республике Крым.
Автору этих строк была оказана высокая честь встретиться с гостями в заповеднике «Херсонес Таврический». Как известно, в течение всей своей жизни писатель не упускал случая снова и снова посетить величественные памятники античности. В свое время писатель направил руководству заповедника письмо с необычной и несколько неожиданной просьбой. «У меня появилась надежда,—писал Константин Георгиевич,—а вдруг вы согласитесь пустить меня в… домик (конечно, на определенных условиях), но не на одно лето, а на один-два года. Там бы я мог в тишине и близости херсонесских руин и моря отдохнуть и поработать никем не замеченным и никем не осаждаемым…»
Ученые-херсонеситы ответили в стиле текстов, выбитых на каменных стелах древности: «Предоставить Константину сыну Георгия малый дом в XVI квартале Херсонеса… временно, без ремонта, который впоследствии провести на средства, собранные номофилактами (сборщиками налогов и штрафов.—Авт.) от нарушающих полисные установления… городским стратигам попечительствовать, чтобы ни эллин, ни варвар не нарушали покой Константина, посещали его только при собственном его благорасположении…»
Где-то в верхах эта бумага не получила «добро». С голландцами и бельгийцами мы гадали, какое произведение мог, но не написал Константин Паустовский «в тишине и близости херсонесских руин и моря».
Затронули и другие темы. С гостями также беседовали ученый Юрий Бабинов, который общался с Константином Георгиевичем, Наталья Соколова—заведующая библиотекой-филиалом имени К.Г. Паустовского Централизованной библиотечной системы. Кто-то из голландцев или бельгийцев возьми и спроси нас: почему Константин Паустовский сжег главы начатой им второй книги «Золотой розы»?
Я намекнул на высокие требования, которые должны предъявлять к себе писатели, дескать, каждому из них нелишне иметь печку—такую, которой обладали и Николай Гоголь, и, оказывается, Константин Паустовский.
Остроумно? Может быть. Но ответ мог быть иным. Не все потеряно. Знаю, мои голландские и бельгийские знакомые по случаю заходят на сайт нашей газеты. Таким образом предоставляется возможность продолжить общение.
Константин Георгиевич боготворил подлинного кудесника русского языка Ивана Бунина. В 1917 году молодой литератор послал на суд Ивану Алексеевичу свои стихи. Далеко не всех мэтр удостаивал ответом. Константина Паустовского заметил: «Мне кажется, ваш удел, ваша настоящая поэзия—в прозе. Именно здесь, если вы сумеете проявить достаточно упорства, уверен, сумеете достичь чего-нибудь значительного».
«Чего-нибудь значительного» пришлось ждать 30 лет. Это были первые главы «Повести о жизни». В 1947 году на журнальную публикацию Иван Бунин откликнулся открыткой, сам того пожелав. Нобелевский лауреат довоенной поры будущему номинанту Нобелевской премии 1965 года, в частности, писал: «Ваш рассказ «Корчма на Брагинке»… принадлежит к наилучшим рассказам русской литературы». (Поставлю в этих заметках последнюю точку и, надеюсь, одновременно с вами, уважаемый читатель, перечитаю строки любимого писателя, которые привели в восторг Ивана Бунина.—Авт.).
Полагаю, свалившаяся с неба открытка Ивана Алексеевича вызвала в душе Константина Паустовского и чувство радости, и чувство тревоги: все ли в «Повести о жизни» в порядке? Перелистав последующие книги «Повести…», обязательно споткнешься об это признание беспощадного к себе Константина Георгиевича: «Я не написал тех книг, которые хотел написать». Получается, главная книга не удовлетворяла автора. Не удовлетворяла после нескончаемых обращений к волшебству бунинской прозы. «Это не повесть, не роман, не рассказ,—писал он в автобиографической «Жизни Арсеньева»,—это вещь нового, еще не названного жанра. Жанр этот изумительный, единственный, берущий человеческое сердце в мучительный и вместе с тем светлый плен».
Константин Георгиевич жаждал попасть в «мучительный и вместе с тем светлый плен». С этими мыслями он подходил к решению приступить наконец к работе над задуманной ранее второй книгой «Золотой розы». Для уединения годилась дача Ольги Форш в Тярлево под Ленинградом. Но он нашел его в 106-м номере гостиницы «Европейской» в городе на Неве. Болгарскому другу Славчо Чернышову писатель сообщал о возможном названии книги. Не «Золотая роза». «Назову ее, кажется, так: «Собеседник сердца». Помните, у Заболоцкого о Пастернаке? «Собеседник сердца и поэт». «Я думаю о фантастической книге,—делился своими планами Константин Георгиевич со своей подругой из Ленинграда Елизаветой Лыжиной,—книге о жизни, какой она могла быть, если бы я строил ее по своим желаниям…»
Осталось прежнее название—«Золотая роза». В феврале 1961 года литератор Ричи Достян вскрыла конверт со знакомым почерком: «Начал писать вторую книгу «Золотой розы». Получается нечто безумное, свободное».
Еще одному своему корреспонденту Константин Паустовский сообщает: «Я начал писать автобиографическую повесть… Это не мемуары, но именно повесть, где автор волен в построении рассказа. Но в главном я более или менее придерживаюсь подлинных событий…»
Пару недель назад по телевидению, спасибо ведущим, показали последнее интервью с неподражаемым Даниилом Граниным. Он с озорной лукавинкой в глазах вспоминал о Константине Георгиевиче как о выдумщике, некоем фантазере. Нет, все гораздо серьезнее. Как и Александра Грина, автора «Золотой розы» глубоко занимал сюжет о несбывшемся.
В этом решающем месте лучше все-таки обратиться к Константину Паустовскому. «В автобиографической повести я пишу о своей жизни, какой она была в действительности,—повествует он в главе, посвященной Александру Блоку,—но есть, должна быть у каждого, в том числе и у меня, вторая жизнь, вторая биография. Она, как говорят, «не вышла» в реальной жизни, не случилась… Вот в этой второй «автобиографии» я хочу и могу вплотную встретиться с Блоком, даже подружиться с ним… Этим я хочу как бы продлить жизнь Блока в себе».
Никакой Константин Паустовский ни выдумщик, ни фантазер. Ведь реально жил в его сердце и душе Александр Блок. Будь Даниил Гранин среди нас, он принял бы наши доводы. Но и подтрунивание товарища по перу, и ирония тоже хороши.
Чуть более десяти лет назад Галина Арбузова—падчерица Константина Паустовского—разрешила одному московскому издательству выпустить «Золотую розу», но с приложением. Это прежде всего статья Галины Алексеевны «Свободная проза» («Судьба одной рукописи»).
16 марта 1962 года Галина Арбузова вместе с Баталовым (артистом?), Поляковым, Родовым—людьми, очевидно, близкими Константину Георгиевичу, присутствовала на читке готовых глав «Золотой розы-2». Как только писатель закрыл рукопись, воцарилось тягостное молчание. Кто-то сказал: «Что ж, возможно, это интересно».
Константин Паустовский отражал в дневнике события прошедшего дня, как в телеграмме, рублеными фразами, понятными только ему: «Обед в тени телеграфного столба». Всё. На сей раз фраза была еще короче: «16 марта… У меня читка—провал».
Утром 17 марта Галина Арбузова увидела стол отчима, словно подметенный веником. «Сегодня ночью я всё сжёг»,—сказал Константин Георгиевич. Запись в дневнике: «Утро—очень хорошее». По строгой оценке писателя, предпринятая им попытка «прорыва в новую прозу» не удалась…
(Окончание в № за 25 августа).
А. КАЛЬКО.
На снимках: дача Апраксина в Балаклаве, разрушенная в период Великой Отечественной войны; К. Паустовский и Г. Арбузова.
