16o
ПАМЯТИ Александра Ивановича ГЕРЦЕНА.
Если вернуться думой в былое, мог бы признаться, что в свои школьные годы я всегда путал, кто из писателей—Чернышевский или Герцен—был автором романа «Что делать?», а который из них написал «Кто виноват?» Видно, «даром преподаватели время со мною тратили…» Я и сейчас могу соврать, если меня кто-нибудь спросонья спросит об авторстве упомянутых произведений. Да что там я, если весь российский народ отродясь мучается с решением этих извечно русских вопросов. Сначала ищет, кто виноват в его бедах, а разделавшись с теми, кто к этому мог быть причастен, хватается за голову, не зная, что же теперь делать.
Даже в ученом мире до сих пор не прекращаются об этом горячие споры. Кое-кто, стараясь отнести эти деликатные вопросы в прошлое, кивает и на Александра Ивановича Герцена. Он, дескать, разбудил в России крамольную революционную мысль, оттуда все и пошло. Другие в своих суждениях идут в историю еще дальше. Русский поэт Наум Коржавин, к примеру, в своей одноименной балладе с подзаголовком данной публикации утверждает, что Герцена разбудили якобы декабристы, а он с недосыпу всю кашу и заварил. Заметьте, однако, что сам Коржавин в той же своей балладе откровенно признает: Герцен-то «спал, не ведая про зло…»
В конечном итоге Коржавин в безнадежном отчаянии констатирует, что в России никого будить нельзя, потому что «мы спать хотим… И никуда не деться нам от жажды сна…» Что ж, он, наверное, где-то прав. Оспаривать этого автора я в нынешние времена и не рискнул бы.
Помнится, когда мне пришлось соприкоснуться с памятником Александру Ивановичу на месте его захоронения, старался быть предельно осторожным, чтобы ненароком не толкнуть его, не разбудить. Хотя… Кто ж его разбудит? Он же памятник! Но сначала должен пояснить, каким образом я возле него оказался. Начать это мне опять придется с небольшого отступления.
Есть люди, настоящие подвижники, занимающиеся поиском и документированием мест захоронения за рубежом Отечества выходцев из России, многие из которых оставили свой след в истории, науке, литературе и других видах искусства, жизнь и судьба которых представляют интерес для нас. К числу таких подвижников с полным основанием можно отнести одного из моих приятелей, ныне покойного Анатолия Александровича Романова. Он, не жалея брюк, рубашек и своего старенького «Никона», ползая порой на брюхе, облазил многие кладбища в Америке, во Франции, в бывшей Югославии и других странах, поднял на ноги всех своих друзей и знакомых за границей и собрал обширнейший материал о наших соотечественниках, упокоившихся вдали от Родины. С благословения Патриарха Московского и всея Руси Алексия II А.А. Романов опубликовал собранный фотоматериал и сопроводил его краткими биографическими очерками о каждом фигуранте в замечательном альбоме, названном «На чужих погостах», который в настоящее время представляет библиографическую редкость.
Мне довелось помогать ему в этой работе. Общаясь с Анатолием Александровичем, я узнал о русском зарубежье много нового и интересного. Для использования в альбоме передал ему имевшиеся у меня фотографии, в том числе и несколько снимков памятника А.И. Герцену, установленного во французской Ницце. Анатолий Александрович не забыл упомянуть меня среди людей, оказавших ему помощь в подготовке альбома к изданию, а также сделать благодарственную надпись на подаренном мне экземпляре книги. К сожалению, его уход из жизни не позволил нам закончить работу над вторым томом альбома, а свои связи, имевшие отношение к финансированию издания, он не успел мне передать. Не знаю, из каких соображений он выбрал для публикации в первом томе книги совсем не лучший снимок памятника А.И. Герцену, страдающий недостатками, о которых я расскажу немного позже.
Сделать эту и несколько других фотографий надгробий русских знаменитостей меня попросил Николай Иванович Зуев—председатель бывшего всесоюзного объединения «Совфрахт» из системы Минморфлота, по линии которого я был командирован во Францию во второй половине семидесятых годов. Он также был из числа упомянутых выше подвижников. Я делал снимок памятника Герцену в несколько приемов, в каждую свою поездку по делам в южные морские порты страны. Помню, будучи в Ницце впервые, долго искал этот памятник, посчитав, что он должен находиться на русском кладбище Кокад. Несколько раз обойдя его по всем углам и найдя много захоронений выходцев из России, памятника Герцену там так и не нашел. Встретив у одной из могил старушку, сидевшую на скамеечке с корзинкой для вязания, спросил у нее о местонахождении захоронения Герцена. Она и подсказала мне, что сначала Герцена похоронили на кладбище Пер-Лашез в Париже, где он умер, а потом прах перевезли в Ниццу, на кладбище холма Шато, где покоились его родственники.
—Кладбище это находится совсем рядом, вы его быстро найдете. Поднимитесь наверх по асфальтированной дорожке. Памятник найти просто, он довольно высокий, в полный свой рост на центральной аллее,—на родном русском языке подробно объяснила мне старушка.—А я вот сижу тут у могилы мужа целыми днями и вяжу. У меня тут больше никого нет, а дома одной тоскливо.
—А муж-то кем был?
—Инженер-кораблестроитель. Из Николаева мы. На корабле и бежали: сначала в Тунис, потом сюда. А зачем бежали—одному Богу известно.
—Вот то-то и оно, что все мы на Бога надеемся. А что ему делать больше нечего, как за всех нас думать? Ладно, пора мне. Спасибо, мать. На вот, помяни мужа-то по-русски, я дал ей четвертинку в стеклянной фляжке, что на всякий случай лежала во внутреннем кармане пиджака.
—Да я ведь не пью, милый,—забеспокоилась старушка.
—А я что, пью? Мне еще сегодня восемьсот километров ехать. Помяни мужика-то, помяни, а остальное тут у креста оставь. У нас так принято, хоть священники и возражают.
Поднявшись наверх, я быстро нашел нужный памятник работы скульптора П. Забелло. В тот и другой раз сделал несколько его фотографий, но они Зуеву не понравились. Он написал мне, что желательно выбрать время, когда памятник чист от голубиного помета, будто бы я из Парижа мог об этом знать. Не ближний край! Да и вообще я не мог подстраивать свои поездки на юг под птичьи привычки и их обычаи опорожнять свое нутро. Развели повсюду в Европе эту птицу… А какой от неё толк? Правда, может поэтому пока и не воюем. Кто знает?
Но все же достал меня с этим памятником Николай Иванович. Не мог я отказать этому человеку, тем более что каким ни каким, но он был когда-то моим начальником. Пришлось мне снова уделить время памяти Герцена и заняться фотосъемкой его надгробия, попав при этом в довольно анекдотичную ситуацию.
Настроив камеру для снимка, увидел в видоискателе как назло мне прилетевшую откуда-то горлицу, усевшуюся на голову писателя-демократа, тут же пустившую свою мерзкую жидкость на его и без того запятнанное лицо у правого виска. Я не помню, каким словесным материалом я сопроводил проклятия в адрес паршивой птицы, скорее всего, присовокупив к ним кое-что из незабытой еще лексики плавсостава флота. Дико взмахнув руками и бросив на землю приманку из данного мне в дорогу бутерброда, я согнал нахальную горлицу с головы мыслителя и стал думать, что же мне делать дальше. Уж больно не хотелось снова заезжать на надоевшее мне кладбище. Ведь не дурнее же птичьей по определению должна была быть моя голова. И в ней созрел конкретный план действий. Мышь наконец-то родила гору.
Вернувшись к оставленной за воротами машине, вынул из багажника сверток приготовленной для протирки стекол ветоши, бутылочку с водой для питья и вернулся к памятнику. Противная птица опять сидела на голове знаменитости, добавив на нее то, что образовалось в ней от моего бутерброда. У птиц процесс этот идет быстро, почти напрямую. Но это меня уже не волновало, как и сама горлица. Пусть сидит до времени.
Обдумывая план действий, я подметил, что постамент памятника выполнен так, что на нем имелся ряд уступов. Они наилучшим образом благоприятствовали моим намерениям взобраться на постамент и произвести там помывку Александра Ивановича, не всего, конечно, а хотя бы головы. Хорошо еще, что голова мужская, с залысинами. На женскую мне бутылочки воды не хватило бы.
По выступам постамента я вмиг взобрался к подножию памятника, расположил поудобнее ноги рядом с бронзовыми ботинками Герцена, достал из карманов пачку бумажных салфеток, тряпки и воду, возложил все это на его весьма кстати скрещенные на груди руки и, обняв покрепче автора «Былого и дум» за плечи, принялся за работу. Противная птица, конечно, улетела, очевидно подумав своими скудными мозгами, что я полез ее вылавливать.
Облепивший голову памятника слой отходов жизнедеятельности пернатых оказался значительно толще того, что виделось снизу. Кроме того, он был в основе своей весьма застарелым и плохо поддавался очистке. Я пожалел, что не захватил чего-нибудь типа жесткой щетки или какой-нибудь железяки, чтобы поскрести голову основательнее, чем это можно было сделать бумагой салфеток и тряпками. Пришлось хорошенько размачивать все водой, но она скоро закончилась. Засохший помет первых слоев его производства едва поддавался моим усилиям. Пустил в дело свою расческу, используя ее как скребок, но она быстро сломалась. В качестве моющей жидкости у меня не оставалось ничего, кроме собственной слюны. Приходилось частенько поплевывать на подходившие к концу салфетки и последнюю тряпку. Все остальное, грязное, я уже скинул вниз. Все же минут за десять я справился с очисткой головы памятника в необходимом для моей задачи объеме, сняв даже слой патины от естественного окисления бронзы. Оставалось навести некоторый марафет, но ставшая грязной тряпка оставляла на голове белесые разводы. В ход пошел носовой платок. Потерев им вычищенное место, я довел череп мыслителя до такого блеска, что мне пришлось об этом пожалеть из опасения ненужного при съемке блика от солнца. Надо было слезать. И тут я увидел приближающегося по аллее от входных ворот молодого человека в черной униформе и каскетке (головной убор французских военных).
«Жандарм!—пронеслось у меня в голове.—Только этого мне еще и не хватало!» Перспектива провести ночь за решеткой обезьянника полицейского участка в веселой компании проституток и карманников мне явно была не по нутру. Голова пошла кругом от тяжелых дум. Ведь надо будет как-то оправдываться в том, что я влез на памятник совсем не для того, чтобы разбудить Герцена для новой французской революции. Что подумают дома, если я не вернусь из поездки ночью, как обещал? Мобильных тогда не было. Я покрепче прижался к Александру Ивановичу, пытаясь слиться воедино с его фигурой, и судорожно соображал, как мне выкрутиться из этой глупейшей ситуации. Но Герцен хоть и мыслитель, подсказать мне ничего не мог. Он же памятник!
—Что вы там делаете, мсьё?—вопросил человек, подойдя поближе.
—Началось!—у меня екнуло под ложечкой. Но мозги заработали со скоростью, требовавшейся в критической ситуации. Не время было размышлять, «Кто виноват?» Птица? Зуев? Все это детские оправдания.
Напряженный мозг к месту вспомнил, что у французов даже по протоколу принято при обращении возвышать на одну ступень в звании и должности уважаемых людей. Пришла также на память известная истина, что лучшим методом защиты является нападение. И я заорал с двухметровой высоты своего положения, хватив в должности сразу почти по максимуму:
—Мой комиссар, я вынужден вам пожаловаться на обслугу этого кладбища! Вы сами можете видеть, до чего запущенны памятники! Похоже, здесь совершенно не производится уборка! А ведь родственники платят за содержание могил немалые деньги!
—Да никакой я не комиссар, сударь! Я подрабатываю тут сторожем, а на полицейского только учусь, готовлюсь поступать в высшую школу полиции.
—Вот видите, я будто в воду глядел: как в лета войдете, быть вам комиссаром! Тем более что форма полиции вам очень к лицу. Я даже издалека, не разглядев, принял вас за офицера жандармерии.
—Спасибо. А вы что же, родственник этому господину? Он ведь, я знаю, русский.
—А я разве не похож на русского? Сейчас я слезу отсюда, и вы убедитесь, что я здорово на него смахиваю.
И я ловко спрыгнул с более, чем двухметровой высоты постамента. Тогда я мог себе это позволить.
—Ну что? Похож я на русского?
—Мне трудно об этом судить, сударь. Я никогда не встречался с русскими, но слышал, что раньше в Ницце их было много. Говорят, они хвалили настоящую русскую водку и очень скучали по ней. Но я ее никогда не пробовал. В наших магазинах она стоит дорого.
—Вам здорово повезло. Если вы проводите меня до стоянки, мы восполним это упущение.
Я подобрал весь сброшенный сверху мусор, сложил его в полиэтиленовый мешок и сделал несколько снимков уже чистенького Герцена. Все-таки солнце давало небольшой блик на правой стороне головы. Потом я сфотографировал надпись на постаменте. А.И. Герцен похоронен здесь вместе с прахом его жены, Натальи Александровны, и тремя детьми от второго брака с Натальей Алексеевной Тучковой-Огаревой. Так получилось, что ему удалось сманить жену своего самого близкого друга. С любовью. Но об этом и без того много написано.
Вместе со сторожем мы прошли к моей машине, и я подарил ему бутылку «Столичной», поблагодарив судьбу, что счастливо отделался.
Фотографии отослал в Москву. Н.И. Зуев больше ко мне не приставал: то ли потому, что фотографии пришлись ему в тот раз по вкусу, то ли из-за того, что он вышел на пенсию и потерял возможность писать письма на фирменных бланках «Совфрахта». А через много лет мой «подвиг» с зачисткой голубиного помета с головы А.И. Герцена повторил Анатолий Александрович Романов, когда лазил по кладбищам Ниццы в поисках русских захоронений для упомянутого альбома.
—Ну что тебя туда понесло, Анатолий Александрович? Я же дал тебе хорошую фотографию. Мало тебе, что едва не оказался в кутузке вечером на Сент-Женевьев-де-Буа, когда лазил там через забор! (Он как-то вечером не успел до закрытия кладбищенских ворот сделать все нужные ему фотографии, полез через высокий забор и повис там, за что-то зацепившись. Его сняли прохожие и едва не сдали в полицию).
Меня сейчас берет сомнение: не ошибся ли я в выборе заголовка, аналогичного Коржавинскому, к этому своему рассказу? Его балладу, в целом носящую философскую направленность, оттеняют сарказм и сатира.
Мне трудно состязаться с Наумом Коржавиным в таланте, но меня греет мысль, что когда-то затраченный мною физический труд и этот очерк в своем реальном выражении тоже что-то значат для увековечения памяти А.И. Герцена. Так что, наверное, можно оставить тот же заголовок, тем более что в литературе одинаковых заголовков—хоть пруд пруди.
С. СМИРНОВ (Москва).
