13o
Батюшка однажды сказал: «После войны я многое осознал и понял по-новому, не понял одного: как выжил?!»
Рассказывал отец (я больше называл его батюшка) о своей войне—Великой Отечественной—не много, по большей части неохотно, скупо, как-то зажато. А под хмельком, видимо, воспоминания той грозной поры пробуждались в нем явственнее, и батя оживал, вспоминал о трудах ратных с огоньком, с юмором, часто печальным, с интересными обобщениями—пахло порохом. К слову, и на память до последних дней он не жаловался.
В 1922 году в селе Дубровка Калужской области, это примерно между Брянском и Калугой, родился мой отец, Балакин Илья Васильевич. Его родитель, мой дед, Василий Митрофанович, крестьянствовал, а помимо этого занимался строительством в городах центральной России каменных сооружений и всего, что заказывали. Он возглавлял артель мастеров-каменщиков, такая специализация была у дубровских мужиков в эпоху проклятого царизма. По окончании основных полевых работ селяне уходили на отхожий промысел, женщины оставались одни, отсюда и выражение «бабье лето». Своей немалой семье дед Василий построил двухэтажный каменный дом, аж до 1990 года самый большой дом в селе каменщиков! Этот дом после известных событий в 1921 году отобрали политически просвещенные местные «безрукие» элементы, потом в доме разместилось правление колхоза.
Дед в этом же колхозе был вынужден работать бухгалтером. После захвата дома семью деда и бабушки Матрены с девятью детками выслали из родного села как кулаков бог ведает куда, но по дороге в никуда их нагнал нарочный на дедовом верховом жеребце. Он от комитета бедноты предложил Василию Митрофановичу или работать в новосозданном хозяйстве бухгалтером, или доброй дороги в малоосвоенные земли матушки-Сибири, верной смерти всему семейству. Был у деда выбор?!
В 1924 году деда не стало: его убил на железнодорожном мосту через реку Жиздру стрелочник ударом разводного ключа по затылку. Искал общественные деньги, гнида, снял с трупа сапоги, лисью шапку—там искал, а деньги и ордер лежали в нагрудном кармане, в нем и остались. Бабушка Матрена с батей, сиротой-двухлеткой, и другими младшими детьми переехала к родственникам в город Брянск. Отец окончил там десятилетку, мечтал о мореходке.
В 1940 году, он, как и все нормальные пацаны, призвался в Рабоче-Крестьянскую Красную Армию…
Наше же поколение воспитывалось на подвигах фронтовиков—дедов и отцов. Мы жили фильмами, книгами о Великой Отечественной войне, искренне уважали ветеранов, завидовали военной молодёжи. Отсюда в наших кошачье-голубиных дворах пошли игры в войнушку с атаками, засадами, штурмами полугнилых сараев и, конечно, самодельные взрывпакеты, серные самопалы. Немцами в наших детских играх быть никто не хотел.
В этом пересказе ветеранских воспоминаний хронология особо соблюдаться не будет, будет память об отце, который чудом выжил в мясорубке четырехлетней бойни, в войне, которую, по его словам, прополз на пузе в пехоте. Будет память о ребятах, навечно оставшихся в своей и не своей земле ради нас, ради России.
Я постараюсь без прикрас передать некоторые воспоминания настоящего воина, боевые фрагменты той страшной войны, из которых и состояла сама Вторая мировая, для нас—Великая Отечественная война. Пересказывая батюшкины истории, где-то, возможно, напутаю, что-то забуду, прошу простить начинающего пенсионера, а вовсе не писателя. Обещаю одно: в главном не совру, на память свою тоже пока не жалуюсь, хотя…
При жизни батя, скорее всего, запретил бы воскрешение своих фронтовых воспоминаний, крут бывал порой Илья Васильевич. Но ведь я помру рано или поздно, и никто тогда не узнает, как батюшка воевал.
У батюшки, когда в 23 года он совсем не был батюшкой, служил ординарцем Федоренко (к сожалению, других данных его не запомнил). Федоренко был чемпионом по поднятию тяжестей на Севастопольском рейде, из военнопленных, украинец. Подробности о нем—чуть позже. Так вот, если бы ему тогда напророчили, что через 70 лет после страшной войны на территориях Донецка и Луганска, сея смерть, будут разрываться не фашистские, а «братские», украинские боеголовки, загоняя женщин и детей в подвалы, под землю, в землю, что снаряды вместо шоколадок деткам восставших провинций будет посылать дедушка Порошенко, спятивший лютый «шоколадный заяц»… Знал бы боец Федоренко, что под овации чадолюбивой Европы ее отморозки шоблами и поодиночке будут приезжать на Украину для охоты на людей… Правда, у многих любителей подобного сафари оно становится последним по не зависящим от них обстоятельствам. Так вот, если бы Федоренко услышал вышеизложенное, он этого пророка прибил бы одним ударом своего могучего кулака, как бил обнаглевших нацистских «туристов» в рукопашной: один удар—один труп. Вот такие вот бои без правил.
В предвоенном 1940-м батя окончил учебку младших командиров РККА-пулеметчиков, стал младшим сержантом и командиром пулемётного расчета при пулемёте системы «максим». Это было тяжеленное, горячо нелюбимое изделие конца позапрошлого века, требующее во время стрельбы водяного охлаждения, поскольку оно при набухании холщовой ленты с патронами напрочь отказывалось уничтожать врага. Лучшими же пулеметами Второй мировой батя (как бы антипатриотично это сегодня ни звучало) считал немецкие «МГ». Немцы умудрялись выбивать на них азбуку Морзе, а особо продвинутые устанавливали оптические прицелы. Отцу за годы войны приходилось пользоваться и этим оружием, так что было, с чем сравнить.
На пограничной реке Прут лупасил батюшка из своего знаменитого немолодого «максимки», в основном длинными очередями, по форсирующим реку добрым нашим соседям—румынам, сметая их огнем с плотов, лодок, понтонов и бог знает еще с чего. Говорил: «Ну как корова языком!..»
Батин полк, находящийся в составе, по-моему, 9-й армии, осваивался на границе основательно, граница шла по Пруту. Окопы начали копать недели за полторы до вражеского вторжения, готовясь к приему «гостей» заранее. И, заметьте, никого не обвинили в паникерстве, провоцировании «мирных» румынских и германских завоевателей, которые, по данным различных источников, в огромном количестве скапливались на противоположном берегу, подтягивая артиллерию и танки.
Оборону в стрелковом полку, где впоследствии и воевал пулеметчик Балакин, наладили по науке, в основном благодаря боевым знаниям командира полка, полковника (его данных, к сожалению, не имею), участника боев на Халхин-Голе, в финской кампании, кавалера двух орденов Красной Звезды. (Слуга вождю, отец солдатам).
Первый свой бой батюшка принял на этом рубеже по реке Прут 22 июня 1941-го, года ужасного и героического, лежа в заранее подготовленном пулеметном гнезде. 21 июня вместо палаток красноармейцев ночевать отправили на позиции в окопы: как бы начались учения, все были с полным боекомплектом, штатным оружием. Ранним утром 22-го батя понял: начинается нехорошее—по небу, пересекая границу, потянулись чужие бомбовозы, натужно гудя. Шли они, как показалось молодому бойцу, долго-долго, их полк эти самолеты не бомбили. На душе было муторно, разум отказывался понимать происходящее. Понятно всем стало только тогда, когда православные румынские парни (прадедов которых наши предки спасали от турок) открыли по нашему берегу минометно-артиллерийский огонь.
Отец встретил в роте своего одноклассника—случайность, фантастика! Батя не рассказывал, как они проводили свободное время, о чем вспоминали. Каждого в Брянске ждала мама.
После первого обстрела отец увидел земляка на дне окопа с оторванной челюстью, залитым кровушкой. Одноклассник даже кричать не мог, санитары унесли его с позиции еще живого, умер он уже в лазарете… После обстрела туман над рекой почти рассеялся. Со стороны противника в реку, плюхаясь, устремились плоты, лодки, усеянные, как саранчой, самоотверженными румынскими десантниками: охренески, дурески, попески… Воители радостно загребали к восточному, нашему берегу в предвкушении табунов молдавских молодух, шаровой цуйки и всяческих милитаристских наград. Хотелось соседям нашим «добрым» урвать от СССР кусок пожирнее. Как же, ведь и фюрер обнадежил… Не понимали, наивные фантазёры, что даже если бы и срослось хоть малость, фюрер этот заграбастал бы и саму Румынию с ее нефтепромыслами. Советским стрелкам, пулемётчикам был дан приказ: не открывая огня, допустить вражин до середины реки, и только после этого—огонь по команде. Потому что с середины реки спастись от рабоче-крестьянского свинца было делом, прямо скажем, невозможным: далековато плыть назад, плюс течение сносило наступающих вдоль линии обороны полка, раненых и здоровых, живых, но уже утопающих. Вывод для агрессоров был неутешительным: они—плывущие мишени, и более ничто! Несладко приходилось тогда на Пруте румынам. Потом, много позже, в 1944 году, союзная уже нам Румыния по естественным причинам Второй мировой войны храбро воткнула острый нож в спину лучшему своему другу—шибко загибающемуся «великому» рейху. Тогда, видимо, и появился недвусмысленный веселый стишок: «Получи, фашист, гранату от румынского солдата!» Батюшка говорил, что ни до, ни после Прута с таким нетерпением не ждал команды: «Огонь!», как в этом его первом бою. Минуты перед командой—тягучие и страшные. И вот: «Огонь!» Огонь из всего советского огнестрела обрушился на «счастливых» румынских гребцов и пассажиров, огонь по всему, что шевелилось на реке и на том берегу. Батю в учебке, в полку долго и неотвратимо обучали работе с пулеметами, стрелял он отлично. Первая же очередь, первая его боевая очередь, убивающая врагов, длинная, прошла-прогулялась по двум рядом плывущим иноземным плотам. После этого уже по воле волн, несущих вниз по течению, на них уже не копошилось ни одного любителя бранзулеток. Этим утром все, что шло к нашему берегу, было частично перебито и конкретно утоплено нашими стрелками-красноармейцами. От второй попытки незаконные дети Антонеску, оценив горячий прием противоположной стороны, в этот день отказались. Огребли вражеские гребцы по полной программе. Потом, в течение двенадцати-четырнадцати дней обороны, были предприняты еще две попытки форсирования с тем же безрадостным для румынов результатом. Пулемётный расчет постоянно менял позицию, чтобы не быть наверняка уничтоженным. Но как-то при очередном обстреле осколком «максимке» разворотило рубашку охлаждения, повредило ствол. Мастерская, где «лечили» оружие, была уничтожена к тому времени вражеской артиллерией или штурмовиками—совсем не было мастерской. Наши позиции уже начали бомбить и обстреливать немецкие «штукас». Один из них был сбит пехотинцами, самолет нырнул в реку и пропал. Мне думается: если бы пулемет не пострадал геройски, то оставаться его расчету навечно в одной из ячеек у пограничной реки… Пулемета нет, а знамя полка—есть, и батюшке приказали охранять знамя полка, вручили «мосинку» со штыком—честь! Война войной, а пить хочется всегда. Ночью ползали за водой к реке. В одну из таких ночей бойцы наткнулись на забившегося под здоровенную корягу дрожащего румынского завоевателя. Сидел этот захватчик под нашей корягой и, увидя красноармейцев, от страха даже руки вверх поднять забыл. Чудом спасся от утопления—везунчик! Пленного доставили в штаб к командиру. О дальнейшей судьбе румына история умалчивает.
Бдительно охраняя полковое знамя, отец первый раз в жизни присутствовал при расстреле (нет, не того героя из-под коряги). Командир лично застрелил дезертира-перебежчика из нашего полка, бывшего рядового бойца, который хотел устроить заплыв к противоположному берегу, при старте к которому был извлечен бойцами из реки и приведён на командный пункт. Допрашивали беглеца недолго, полковник достал пистолет и выстрелил ему прямо в лоб, ясное дело—наповал. Батя наблюдал все это с шести-восьми метров. Несмотря на то, что крови он уже повидал немало, говорил: «Оторопь какая-то взяла, вроде своего—и в лоб!..»
Связь еще была. Полк получил приказ отходить. Шли по ночам, днём отсиживались и отсыпались в рощах, кустарниках, прятались, где было возможно. В светлое время вражеские авиаторы уничтожали все, что было внизу. Советских самолетов в тогдашном небе почти не наблюдалось. Единственно правильное решение опытного боевого командира—идти по ночам—спасло остатки его полка. Батюшке на одном из привалов приснился сон, который он запомнил на всю жизнь. А приснился ему легендарный, с устрашающими врагов усами маршал Буденный, который конно выехал на большой зелёный бугор, указуя шашкой в таинственную даль, воинственно к чему-то призывая, наверное, приглашая войска громить захватчиков. Наяву же думалось о наших громадных конных подразделениях. Думалось, что вот сейчас они появятся, как из-под земли, и сметут, и порубят в капусту супостата. Не появились… При этом отступлении было и одно наступление, одна победа в июле 1941 года. Бойцы находились на дневном отдыхе, когда разведчики доложили о том, что в километре, в соседнем селе, расположилось до роты румын и пять легких танков. Ведут себя мамалыжники вольготно, по-хозяйски. А и чего им, родимым казалось бы, опасаться? Тыл, вроде, даже охранение мало-мальское не выставили. В общем, радуются жизни, гады.
А вот опасаться им было чего. Окружили по-тихому это сельцо остатки закалённого в пограничных боях полка. При сигнале ракеты ударили со всех сторон, кто, откуда и чем мог. Их танкисты под нашим перекрестным огнем даже не пытались оседлать своих боевых коней. Коней этих железных красноармейцы потом сожгли, поселение очистили от врага, беглецов «приютила» молдавская кукуруза, а преследовать их—себе дороже.
Комполка (связь еще была) связался с нашим командованием, торжественно доложил о пяти захваченных танках, о победе над ротой оккупантов, о желании закрепиться до подхода основных сил. В ответ: «Срочно уходи (матом) оттель, срочно! Нас окружают!» Командир пытался объясниться, потом выматерился и дал приказ отходить. На наше счастье, немцев в небе не было, отступили спокойно. Отец попадал в окружение два раза. В одном из таких окружений, это было в 1942 году, вступил в партию, тогда была только одна партия—коммунистическая. При пленении коммунисту—верная смерть, и он оставлял последний патрон в нагане для последнего выстрела, в себя…
Как-то летом пробирались окруженцы, было их трое: старшина с ППШ, батюшка с наганом о трех патронах и рядовой красноармеец без ничего. Вызревшая пшеница или рожь, колоски которой растирали в ладонях и ели, стояла по грудь. Группа брела этим полем параллельно грунтовке. Знали: по дороге идти опасно, фрицы недалече. Почуяли близость села—приободрились. Однако погодя услышали нарастающий шум моторов, залегли в колосовые. Батя приподнялся, снявши пилотку, и увидел несколько немецких мотоциклов с колясками. За ними—танкетка. Попросил он автомат у старшины: дай, мол, вдарю по мотоциклистам. Старшина в ответ: «Мать-перемать! Тебя, дурака, прикладом по башке так вдарю—копыта отбросишь! Герой хренов, положат ведь всех!» Батя тогда понял: этот вдарит. Так и лежали они в пшенице или ржи, тихо так лежали. Минут через двадцать со стороны села послышались пулемётные очереди «МГ», хлопки наших винтовок—эту «музыку» смерти отец уже изучил досконально…
Воевал батюшка и на Кавказе. В одной из атак на немецкие позиции фрицы прижали наступающих к земле, и атака захлебнулась. Лежал батюшка в воронке от снаряда и радовался, что все еще жив. Лицо было в грязи, одежда промокла. Сняв шапку-ушанку, чтобы вытереть лицо, заметил ее перебитые завязки: чуток ниже—и… аминь.
Потом их часть готовилась, по слухам, к высадке в Крыму. Бате не повезло или повезло: он получил ранение, и его отправили в госпиталь города Туапсе. Видимо, фронту не хватало связистов, поэтому, окончив курсы при госпитале, он воевал командиром отделения связи, а потом, получив звание младшего лейтенанта,—комвзводом связи. Во взводе было две трети мальчиков-«ежиков» и треть—девочек. За неделю боев потеря составила до половины взвода. Говорил батя, что очень уж жалко было хоронить 18-19-летних девчат, их тоже убивали.
После контузии младший лейтенант переквалифицировался на не менее «хлебную» должность—командира взвода противотанковых ружей. «Там, где фашистские танки,—там и пэтээровцы: они долбили без проблем бронетранспортеры и легкие танки вермахта, а со средними и тяжелыми приходилось сложнее, надо было попасть, куда надо, с небольшой дистанции, а от них пули ружейные отскакивали, как спички от чайника»,—говорил батюшка. Стрелков сильно донимала пехота, идущая за бронетехникой. После бронебойного взвода нужен был Родине командир штурмовой роты, которую формировали в Молдавии. Шёл, если я не ошибаюсь, 1944 год, начало. При формировании штурмовой роты батюшка был уже старлеем, награждённым орденом Красной Звезды и медалью «За боевые заслуги»—немало по тем временам!
В этой роте, по словам отца, не было «левых» людей, комплектовалась она из бывалых фронтовиков и даже из бывших военнопленных. Брали в штурмовики только крепких ребят, обучали жестко. О броне на теле разговора не припомню. В состав роты входили: пулемётный (если не ошибаюсь), огнеметный, снайперский, взвод ПТР и три стрелковых. Сила—ротища. Посылали эти подразделения в самые опасные и гиблые места, туда, где простая пехота буксовала. В ординарцы командиром был взят бывший матрос береговой артиллерии Черноморского флота, чемпион по поднятию тяжестей на Севастопольском рейде по фамилии Федоренко. Здоровенный дядя, около 190 сантиметров роста, ну чемпион—этим все сказано. При обороне Севастополя вместе с тысячами других защитников, «мудро» брошенных высшим командованием на произвол судьбы, он попал в плен к манштейновцам. Благодаря отменному здоровью не погиб ни по дороге в концлагерь, ни в самом лагере. Из этого концлагеря он пытался бежать, но неудачно, настигла охрана (откормленная) и вместо «гуманного» расстрела на глазах всего лагерного народа палачи по приказу лагерьфюрера дали беглецу сто палок. Обычно после пятидесяти-семидесяти погибали, короче, издевались, чтоб другим неповадно было. К великому изумлению лагерных нацистов, Федоренко через некоторое время очнулся, потом оклемался, выжил. Позже гер комендант показывал его дорогим гостям этого изуверского заведения как диво-дивное: вот, мол, русс Иван, который сто палок получил и при этом жив остался. Наверное, гости не особенно верили этому «геру».
Повторный побег в группе военнопленных ему удался. Мужиком Федоренко был молчаливым, спокойным, хмурым, но где-то даже добрым и почему-то шибко не любившим арийцев. С ним в бою, и не только, говорил батя, как за каменной стеной. Из автомата ППШ, держа его в одной руке, ординарец стрелял как из пистолета, только очередями. В рукопашной, бывало, приложится гансу в бубен кулаком—и часто одинаковый для оппонента результат: покойник. Бойцы роты носили уставные форму и белье. Федоренко же, не доходя до передовой, у кого-то на что-то выменял тельняшку. И носил этот тельник с гордостью, а из-под гимнастерки видны были его четкие полосы. Повезло командиру с ординарцем, называл он двадцатитрехлетнего комроты по отчеству: Васильевич.
Дотопали, доползли, доехали они с Федоренко с боями, ясно дело, аж до Чехословакии. При взятии штурмом одного заводика в очередной раз батю ранило. И снова: здравствуй, госпиталь, и прощай, богатырь-ординарец, геройский Федоренко.
Батюшка его потом разыскивал, но боец или погиб, или… Судьба солдатская неисповедима.
Служили в батиной роте два односельчанина, молдаване Божура и Гробован, большие любители чужих лошадей и непревзойдённые гранатометчики. Они ужами подползали к подвальным окнам, амбразурам, без промаха закидывали их «лимонками», умудряясь остаться живыми,—виртуозы! Рота, уже перешедшая Прут, стояла в Румынии. В один из погожих дней гранатометчики привели в подарок своему ротному белой масти красавицу кобылу. Настоящей клички ее не знали: кто спрашивает, когда уводит? Назвали ее по-простому—Машка. Прикормили блондинку. Лошадь стала понимать, что она и есть Машка, но недолго на ней батюшка гарцевал. Увидел завистливый комбат красавицу и возжелал. В приказном тоне настоятельно порекомендовал совершить акт неполноценного обмена ее на своего неясной масти жеребца (даже кличку батя не запомнил). Стало быть, обменялись… В некоторых румынских селах рота останавливалась на ночевку, там с плакатов на советских солдат косились зверские монголоидные рожи с рогами и огромными красными звездами на буденовках. Азиаты бодро тащили за бороду попов, грея за поясом топор, видимо, желая преждевременно отправить святых отцов в лучший из миров при помощи этого нехитрого инструмента, но сначала для куражу пободать их рогами.
До вступления в Чехословакию батина рота прошла через уже «братскую», осознавшую, так сказать, всю глубину падения, раскаявшуюся (далее уместен стишок «Про солдата и его гранату») Румынию.
Возвращался старший лейтенант Илья Васильевич очередной раз из очередного госпиталя: догонял свою часть. На подводе кроме него—старшего—было еще два солдатика из выписанных. В телеге—сухпай, бочонок с водой и шильно-мыльные. Грунтовка из вспомогательных почти свободна от транспорта. Коняга себе особо не торопилась, да ее и не принуждали. Выписанные курили, беседовали о том о сем, не спеша. Вдалеке, прямо по ходу, услышали беспорядочную стрельбу из нашего оружия. Боец помоложе попросился разведать и ушел, получив «добро». Вернулся он радостный такой и сообщает: «Там, там! Винные подвалы славяне «оседлали», тянут пойло кто в чем горазд, ну и палят спьяну и от радости в белый свет, как в копеечку». Воду обитатели телеги разлили во все пустые емкости. Опустевшая бочка была готова принять в себя более интересную жидкость. Лошадка неожиданно получила вожжами по впалым бокам. Обиделась, наверное, безответная животина, но резво затрусила к источнику солдатской силы.
Разверзлись врата ада: в подвалах огромные, в рост человека, бочки истекают от пулевых ранений красным вином на каменный пол, как в бассейн, который уже был заполнен до половины сапога. Воины пили из касок, котелков, просто подставив рот под веселящую струю. Все это в пороховом чаде и тяжелом винном духе. Солдаты, пришедшие с отцом, были, слава богу, трезвы. Набравши того, за чем явились, они в темпе вальса покинули объект.
Хочу рассказать еще об одном из штурмов батиной ротой некоего комплекса строений в Чехословакии. Наткнулась наша царица полей на обнесенные двухметровой кирпичной стеной постройки площадью гектара полтора. Солдатушки, ошпаренные ружейно-пулеметным и плотным минометным огнем, откатились восвояси, понеся потери. Ясный хрен: куда переть без поддержки артиллерии?!
Но ведь недалеко базируются гвардейцы-штурмовики, правда, тоже без артиллерии, зато этими героями командуют безотказные штабные стратеги, а связь работает и есть контакт начальства с обреченной штурмовой ротой. Но лучше бы ее не было, а была бы крупнокалиберная артиллерия или пара «Илов» в небе ясном. Но объятые неодолимым боевым порывом, сидящие за двадцать пять километров от места начальники уже, наверное, протыкали дырки для орденов на своих выглаженных мундирах. И приказывают они батюшкиной роте срочно атаковать это архитектурное неясно что, окружённое кирпичной стенкой. Батя просит штабных: «Мы-то атакуем, но пришлите хотя бы гаубиц батарею или свяжитесь со сталинскими соколами: пусть побомбят слегка объект этот загадочный, а предпочтительней—сравняют с землей». Командование, ерзая пятой точкой еще, наверное, по средневековым стульям в боевом нетерпении, ответило старлею: «Если ты сейчас же не поднимешь роту, такой ты рассякой, нехороший (матом), то за проявленную трусость пойдешь под трибунал!» Вот пример натуральной, убийственной бестолковости, граничащей с преступлением.
Хоть и дурацкий вызрел приказ—без артподготовки штурмовать заранее подготовленные к круговой обороне укрепления с неясным числом противника, не желающего почему-то сдаться,—батюшка послал два взвода стрелков с приказом продвигаться вдалеке от стен, чтобы выявить огневые точки окруженных.
Командование, между тем, сообщило, что, по его данным, в этом нехорошем месте приютился свечной заводик. Свечки божьи люди из воска и парафина отливают. И как начали эти нелюди из всех щелей, из-за стены, с чердаков и т.д. по нашим героическим штурмовикам палить, что те, не дожидаясь приказа, залегли и подались назад. Заводик этот стоял на небольшом возвышении, обеспечивая персоналу довольно приличный обзор. Правда, рядом были ложбины, овражки, рощица, кладбище с добротными каменными памятниками. Укрыться от вражеского огня было где.
Начали работу наши снайперы и пэтээровцы по выявленному. Комроты опять просил о поддержке артиллерией, просил хоть пару самоходок или танков. Ответ матом в прежнем духе. Отца тогда удивил очень уж плотный минометный огонь, такого сильного минометного огня ему за всю войну видеть не приходилось, а вот фашистские пулеметчики экономили. Вывод: минометных стволов и мин—девать некуда, а с патронами проблемка у фрицев нарисовалась. Огнеметчиков своих и стрелков вперед пускать нельзя—перед стенами с двумя воротами слишком много открытого поля, перебьют всех. Решили: как стемнеет, после саперов атаковать гранатометчиками и стрелками, снайперы работают по щелям и окнам на вспышки. Пока прикидывали, вычисляли, комроты из-за могильного камня разглядывал заводик. Миномётный обстрел не прекращался, мины ложились редко, но как бы осознанно.
К бате гвардейцы привели двух цыган, каким-то образом не попавших в концлагерь. Сопровождающий пояснил: сами к нам пришли, хотят сообщить командиру важное что-то. Переводчики в интернациональной роте нашлись. Рассказали визитёры и даже точно показали, с какой именно заводской трубы (а труб там было немало) корректируют огонь немцы. Старлей всмотрелся и увидел, как блеснули стекла бинокля, резко пропав за указанной трубой. Молодцы, глазастые цыгане, выручили, сколько жизней спасли! Отец как бывший пэтээровец приказал дать ему ружье и бойцам с пэтээрами выстрелить залпом чуть выше основания трубы. Хватило двух залпов из ружей—трубы этой, а вместе с ней и корректировщика не стало. Минометный огонь сделался хаотичным, но именно шальная мина и разорвалась за командирской могилой—за мощным памятником, ранив двух бойцов и батюшку: ему осколком распороло бедро. Ногу затянули ремнем, перевязали. Казалось бы, отвоевался, можно и в медсанбат с чистой совестью. Приказ атаковать укрепление начальство совсем не собиралось отменять. Плох тот командир, который, находясь в сознании, бросает своих бойцов перед атакой. Боль батюшка терпел и началом операции командовал. Бывалые воины знали, что нужно делать. Ночью гвардейцы начали, а утром закончили бой уже на территории укрепобъекта. Тогда командира-батю по месту побоища носили на том же ружье сидящим Федоренко и дюжий штурмовик. Погибли все оборонявшиеся враги, и некому было кричать, шептать спасительное: «Гитлер капут!» или: «Их бин дойче коммунистен».
Каким-то образом кроме вооруженной охраны этого минометного заводика было набито штук девяносто вафенэсесовцев и до трех десятков «власовцев». Сдаваться, конечно, вышеозначенным категориям никакого резона не было. Ну туда им и дорога. Понял тогда раненый ротный природу этого буйного минометного огня. По докладам командиров взводов, общие потери личного состава роты (за один только штурм!) составили до семидесяти процентов. Батя говорил, сколько было убитых, сколько раненых, но я, к сожалению, не запомнил.
Батюшку и многих его раненых орлов отправили в медсанбат, потом некоторых, как положено, в госпиталь. А хоронили тогда в конце войны почти каждого погибшего в отдельной могилке. При отступлениях же в 1941-1942 годах хоронили в воронках от взрывов, придорожных кюветах, просто не хватало времени на нормальные похороны, речи и салюты. «Салютовали» больше по наседающим фрицам.
В госпитале или после, примерно в начале 1945 года, отец окончил курсы офицеров разведки, но в разведку старлей не ходил, он был назначен командиром охраны штаба дивизии, которая выдвинулась к рудным горам Чехословакии. Батино подразделение кроме охраны штаба обследовало ближайшие окрестности на предмет недобитков. Местное население к нашим военнослужащим в основном относилось хорошо, и советские солдаты не позволяли ничего лишнего. Селяне угощали пехотинцев домашними вкусностями. Но пришла пора, тронулась дивизия эта по дорогам рудных гор, и шла она без особых приключений. Не жизнь, а «дивизионная малина». И постылая, как бы уже не здешняя мировая бойня подходила к своему неотвратимому концу. Молиться Господу Богу, как в окопе перед атакой, было сейчас, как казалось, необязательно. Почти мирно тарахтела по горным дорогам, отдаваясь эхом, славянская и ленд-лизовская техника.
Начальник штаба дивизии—полковник—дремал, покачиваясь в открытом «Виллисе», как вдруг из-за горы, нарушив идиллию, бабахнуло два раза и завыло. Отец сразу определил: минометы. В центре колонны, около «Виллиса» и чуть дальше, раздались один за другим два взрыва. Начальник штаба потерял половину черепа, водитель, на удивление, остался жив, три бойца и офицер ранены. Колонна рассредоточилась—разбежалась с дороги, прилипла к склонам. Батюшка со своими воинами кинулся вперед наверх, не имея никакого представления, сколько там немцев и как встретят. Обойдя предполагаемые вражьи позиции, нашли они наверху одинокую трубу миномета. Не встретив ни одной живой души, огляделись, насколько хватало глаз: воевать не с кем. Полазали, поползали по окрестностям, встретили отряд солдат своей дивизии, также ищущих вчерашний день. Начало темнеть, вместе спустились на дорогу.
После преодоления рудных гор дивизия со штабом расположилась в каком-то населенном пункте. С целью разведки прилегающей к нему местности бойцы делали объезды. И вот в одной из таких вылазок (шел май 1945 года) батина группа велосипедистов, примерно из двенадцати человек, наткнулась на небольшую, человек в пятьсот, колонну немцев, бредущих по дороге, выходящую из-за поворота холма, ну прям лоб в лоб (картина Репина «Не ждали»). Крутить педали в обратную сторону по открытой местности? Далеко не накрутили бы, наверное, а принятый бой был бы, ежу понятно, не очень долгим. Жить в конце войны особенно хочется, да и вообще… Наши побросали велики и залегли у обочины дороги, среди них был солдат, неплохо знающий немецкий. Из колонны этой, заметив русских, не стреляли, были как бы тоже в растерянности. Остановился открытый легковой «Хорьх», влекомый двумя крепкими лошадями. В машине сидели полковник вермахта, возница и какой-то офицер.
Боец наш, говорящий по-ихнему, проорал, что, мол, они окружены, что многочисленные советские войска—со всех сторон, а сопротивление бесполезно и бессмысленно. Может, он еще чего орал… Главный фриц проникся, пошептавшись с офицерами, и колонна сдалась—орднунг. Может, вояки вражеские и шли сдаваться. Только кому? Попадись они в настоящую засаду, может, и погибли бы все со своим гером и лошадьми, а так сдались, сложив оружие в одну кучу. У бати из этой кучи оказался трофей—кортик офицера люфтваффе, который он и привез домой. Налегке пленных уже фашистов отконвоировали и расположили на площади, где они и расселись в ожидании своей судьбинушки. Конвоировать такую ораву, даже разоруженную, было небезопасно. Для связи в штаб послали бойца. По настоятельной просьбе местного руководства славяне решили подкрепиться. Пленных же охраняли активисты из тамошнего населения и сколько-то наших солдат. Немцы не дергались, вели себя смирно.
Советским гостям стол накрыли серьезный и спиртным не обидели. Тост шел за тостом: за Победу, за товарища Сталина, за Красную Армию, за дружбу и за хозяев мероприятия. Нарезались освободители, нечего греха таить, а на улице тем временем народ потихоньку собирался на пленных поглазеть и, конечно, на наших чудо-велосипедистов.
Батя говорил, что уже слабо от возлияния соображал, когда местный вождь, чех или словак, попросил его, как военачальника нашей победоносной армии, сказать доброе приветственное слово освобожденному чехословацкому народу. Батюшка, превозмогая «усталость», вышел на балкон второго этажа, поддерживаемый под белы рученьки бургомистром и нашим воином, с ними солдаты, кто мог вместиться. Ну совсем не владел батя языком освобожденного народа, а по-немецки—хоть как-то. Поэтому он обратился к вежливо вставшим с брусчатки тевтонам. Дословно прозвучало следующее: «Гитлер капут! Хендэ хох!» (Все!) Думаю, данный искренний призыв в переводе не нуждается. Охреневшие оккупанты уныло начали поднимать руки вверх. Народ ликовал!
Ни о каких азиатских заградотрядах, расстреливающих в упор отступленцев, отец ни разу не упоминал. Они, может, и существовали, но бате не довелось с ними встретиться. Потом, летом 1945 года, был город Герлиц на реке Нейсе, был братский мордобой с Войском Польским. Поляки не хотели вовремя покидать заранее оговоренную командованием территорию—покидать по доброй воле нашу германскую землю этого городка. Русские застоявшиеся без дела витязи-фронтовики мордобой этот выиграли, советскую оккупационную зону по речке восстановили. Кстати, в Герлице за три месяца не было ни одного случая нападения на наших военнослужащих. Перепивших солдат как родных приносили прямо к комендатуре и укладывали на травку-муравку, только мух не отгоняли. А вот поляков немцы почему-то не жаловали…
Во Львове отфильтровывались немногочисленные германские трофеи, за рабочие наручные часы давали двести граммов сала или пол-литра не лучшего самогона. Там батя командовал учебной ротой. В 1946 году близ какого-то села группа советских военнослужащих вместе с батей была обстреляна из леса, но бандеровцы, слава богу, промахнулись.
Потом были город Оргаши, служба в штабе корпуса. И был прием у Маршала Победы Георгия Константиновича Жукова. Потом академия им. М.В. Фрунзе, танец с иностранкой, плачевно окончившийся. Разоружение бериевских эшелонов в Малоярославце…
Но это, как говорится, совсем другие истории…
В 2002 году гвардии полковника Илью Васильевича Балакина похоронили в Брянске под треекратные залпы из автоматов Калашникова, таких автоматов, когда батя воевал, еще не было.
Воспоминаниями отца поделился с редакцией «Славы» его сын, наш земляк Евгений Ильич Балакин.
На снимке: солдат Победы И. Балакин и его фронтовые будни.
Фото из семейного архива.
