8o
125 лет назад ушел из жизни ученый и хирург Николай Пирогов. Врач, первым в мире применивший эфир как болеутоляющее средство, начавший делать гипсовые повязки пациентам с переломами, основатель военно-полевой хирургии. Участник обороны Севастополя, он называл войну травматической эпидемией и считал своим долгом быть в ее центре. Он начал первым в медицинской практике сортировать раненых в зависимости от характера и тяжести полученных травм, ввел медсестринский уход. Но во всем мире чтят Пирогова не только как великого врачевателя. Это был человек необычайной душевной силы и чистоты. К счастью, сегодня мы можем читать его «Севастопольские письма и воспоминания» — документальный материал, где отразились время, люди, город.
"МУЖ ТВОЙ ОСТАВИЛ ТЕБЯ И ДЕТЕЙ НЕ ПОНАПРАСНУ"
"Ради Бога, душка, не скучай, не сетуй, это отнимает у меня охоту работать. Терпи… Подумай только, что живем мы на земле не для себя только; вспомни, что перед нами разыгрывается великая драма…грешно, сложив руки, быть одним только праздным зрителем… Муж твой оставил тебя и детей не понапрасну", — писал Николай Иванович жене 6 декабря 1854 года в период Крымской войны. Их связывали трогательные, нежные чувства. Александра Бистрома была второй супругой доктора. Первая умерла после родов. Александра Антоновна смогла стать заботливой матерью двум осиротевшим мальчикам.
Очевидно, во время разлуки она сильно скучала по мужу, тревожилась. "Утешься, — отвечал Пирогов, — ведь ты знаешь хорошо, с тобой ли, без тебя ли, я все-таки люблю тебя больше всего на свете. Так о чем же грустить?"
"ЗА КОГО СЧИТАЮТ СОЛДАТА?"
В 26 лет Николай Иванович уже был профессором, признанным в научном кругу. Но он с легким сердцем расстался с блистательным Санкт-Петербургом и приехал в дождливый, осаждаемый Севастополь. Увиденная картина ошеломила его. "Приехал в Севастополь 12-го числа… Остаюсь в госпитале, где кровь течет реками, с лишком 4000 раненых". "Раненые валяются, как собаки, и долго-долго нужно хлопотать, пока их сколько-нибудь приведут в положение мало-мальски сносное". "Не заготовили ни белья для раненых, ни транспортных средств, и когда вдруг к прежним раненым прихлынуло 6000 новых, то не знали, что и начать. За кого же считают солдата? Кто будет хорошо драться, когда он убежден, что раненого бросят, как собаку…"
Условия, в которых жил Пирогов, а точнее, где врач отдыхал в короткие промежутки между операциями, с точки зрения наших лет, тоже трудно назвать приемлемыми. Он так обрисовал свой быт, имея привычку подробно и регулярно писать жене: "Представь 5 молодых людей, встающих в одно время с полу, в комнате, в которой от чемоданов и ящиков и повернуться негде. Всякий ищет там то, чего он никогда и нигде не клал… Я умываюсь морской водой, напяливаю сверх панталон большие мужицкие сапоги, ежедневно питаемые салом, и сажусь пить кофе, иногда с молоком, а иногда и без молока, закусывая хлебом, не имеющим никакого притязания называться мягким". "Перед сном я снимаю красную фуфайку и вытираюсь спиртом и потом засыпаю, пробуждаемый неоднократно кусаньем блох…Жизнь, которую я веду, не позволяет скучать, и потому мне не скучно, хотя не вижу ни тебя, ни детей. Мыслей других нет и быть не может, как о раненых; засыпаешь, видя все раны во сне, просыпаешься с тем же".
"ЧЕЛОВЕК, СМОТРЯ СМЕРТИ В РЫЛО, СМОТРИТ И НА ЖИЗНЬ ДРУГИМИ ГЛАЗАМИ"
Но ни в коем случае не надо думать, что Николай Иванович, описывая трудные условия военного быта, имел целью на что-то супруге жаловаться. Все неудобства он переносил с мужеством человека, увлеченного высокой духовной целью. "Не снимаю платья ни днем, ни ночью, это гораздо проще", — напишет он в самый разгар войны. А еще это: "В войне много зла, но есть и поэзия: человек, смотря смерти прямо в рыло, смотрит и на жизнь другими глазами; много грусти, много и надежды. Мелочность, весь хлам приличий, вся однообразность форм исчезает… Посмотришь в госпитале, и тут вся наша формальность исчезает: кто лежит на кровати, кто на наре, кто на полу, кто кричит так, что уши затыкай, кто умирает, не охнув".
Испытав многое, он уже не только описывает в письмах военные события, он дает им оценку. "Если взглянуть на эту смесь посредственности, бесталантства, односторонности и низости, то поневоле начинаешь опасаться за участь Севастополя, следовательно, целого Крыма. Одного только нужно молить, чтобы такая же бестолочь существовала и у неприятеля". Открытую неприязнь вызывает у Пирогова главнокомандующий Крымской кампанией Меншиков. "Время покажет, что такое Меншиков как полководец, но если даже он и защитит Севастополь, я не припишу ему этой заслуги. Он не может или не хочет сочувствовать солдатам. Он — плохой Цезарь". Или еще о нем же: "Отъявленный эгоист — это ли полководец? Как он запустил всю администрацию, все сообщения, всю медицинскую часть. Это ужас!.. Делал планы, да не сумел смотреть за исполнением их, он не знал ни солдат, ни военачальников, окружил себя ничтожными людьми…" И как диагноз: "Если Севастополь будет взят, то не от недостатка мужества, а от интриг и личностей". А может, как пророчество?
"ХОЧЕШЬ ЗНАТЬ, КАК Я ВСТРЕТИЛ 1855 ГОД?"
"…Явился полковой штаб-лекарь с позиции с приглашением от своего полкового командира. Я сначала отнекивался, но потом подумал и согласился. Стол был человек на 20. Начался обед, да еще какой! Были и заливное, и кулебяка, и дичь с трюфелями, и шампанское. Кабы французы и англичане посмотрели на такой обед, так уже бы верно ушли, потеряв надежду овладеть Севастополем. Хозяин, красавец собой, герой с простреленной рукой, угощал нас на убой… Снег падал крупными гроздьями. Полковой штаб-лекарь, мой ученик, виртуоз на гримасы… отдувал канкан с прапорщиком, не утерпели и другие гости. Я помирал со смеху, нельзя было не быть веселым, видя, как весело и беззаботно живет русский человек; там, за горой, слышались пушечные выстрелы, в траншеях рылись и стрелялись, здесь отбивали гопака…"
Пирогов был страстным патриотом страны. Как он сам говорил, это чувство "врожденное". Часто, критикуя что-нибудь или кого-нибудь, так и выражался: мол, не по-русски. В своих симпатиях скорее был ближе к простым солдатам, чем к "собратьям по сословию". Наоборот, многие военачальники откровенно раздражали его. "Они, не стыдясь, не смущаясь перед подчиненными, ругают друг друга дураками", — писал он в недоумении.
"ХОРОШЕЕ С ТРУДОМ РОЖДАЕТСЯ НА СВЕТ…"
"Так уж, верно, угодно Богу, что случай и бессмыслие в великих происшествиях назначены играть более важную роль, чем человеческая прозорливость и остроумие". Война была проиграна. На какое-то время Россия отказалась от своих претензий на присутствие в Черном море. В обществе царили великая скорбь и грусть по тысячам убиенных солдат и моряков, столь героически защищавших наш город. После окончания войны Пирогов, также не избежавший душевных мук и разочарования, тем не менее найдет в себе силы продолжать дело. В 1858 году он выразит свои чувства так: "Идеал мы никогда не должны выпускать из мысли и из сердца, он должен быть нам постоянным путеводителем, но требовать, чтобы он исполнялся по мере ваших горячих желаний, а если не исполнится, то сетовать и грустить — недостойно. Мы света не переменим, а потому должны брать как он есть, только не поддаваться ему и ясно видеть, что в нем наше, а что чужое. Ясно же видеть можно тогда, когда сохраним все присутствие духа, не омраченного скорбью и сетованием о совершенстве света. Хорошее с трудом рождается на свет. Будь это хорошее хоть с соломинку величиной раздосадовавши на худое — не упустите и эту соломинку из рук. Посмотрите вокруг себя — ведь новое потоком льется к нашему старому".
…К моменту выхода в отставку Николай Иванович вместе с женой приобрел усадьбу Вишня под Винницей. Там он все обустроил по собственному вкусу. Отстроил дом, посадил две березовые рощи, заложил фруктовый сад, персиковую оранжерею, розарий, возвел мост через реку. Построил аптеку и больницу, причем бесплатно лечил больных. И свою болезнь, будучи неизлечимо больным, Николай Иванович диагностировал сам…
После смерти тело Н.И. Пирогова по решению его супруги и с разрешения церкви было забальзамировано, "дабы ученики и продолжатели благородных и богоугодных дел… могли лицезреть его светлый лик". Четыре года назад над усыпальницей была возведена церковь Николая Угодника. Тело Пирогова покоится в том же гробу, который после смерти мужа Александра Антоновна заказала в Вене…
О потомках Николая Ивановича известно следующее: у одного из его сыновей было две дочери, которые после революции 1917 года эмигрировали во Францию и в Грецию. И однажды в церковь-усыпальницу приезжал генерал греческой армии Андрей Гершельман — правнук великого Пирогова.
