12o
Попробуй я купировать судьбу Ольги Ковалик до биографической выжимки (формат, единственно приемлемый для подводки к интервью), текст вышел бы непростительно куцым и неполным. Случай Ольги Григорьевны — московской писательницы, вхожей в дома первостепенных персон русского балета и литературы, — к счастью, не укладывается в прокрустово ложе справок и резюме. К счастью. Ведь именно вокруг него, счастья человеческого, и плясал наш разговор, на исходе осени состоявшийся в закрытом дворике галереи "Зелёная пирамида" близ Херсонеса, неподалёку от которого писательница живёт вот уже 8 лет. О том, что заставило Ольгу Ковалик покинуть высший свет московского балета и книгоиздания, пустив корни в искони родную севастопольскую землю, лучше всего говорит её живая речь.
И ПОЕЗД МЕНЯЕТ НАПРАВЛЕНИЕ…
— Согласитесь, Ольга Григорьевна, легче представить человека, уезжающего из Севастополя в Москву, чем наоборот. Однако вы совершили тот самый "очевидно невероятный" поступок. Ведь в столице осталось многое…
— В Москве было всё, и остаётся многое. Я работала и издателем (к примеру, выпустила двухтомную антологию "Мало избранных…": Библейские мотивы в русском изобразительном искусстве 1917-1993 гг.", ставшую хрестоматийной и получившую премию "Лучшая книга года" за 1993 год), и организатором цикла "Русские исторические концерты", проходившего в Большом зале Московской консерватории, Концертном зале им. П.И. Чайковского и даже в Колонном зале Дома союзов, где последние 15 лет концерты вообще не проходят. Многие становились событием для Москвы, на некоторых присутствовал Патриарх Алексий II.
— И вы расстаётесь с жизнью, о которой мечтают многие и многие, и перебираетесь в "глухую провинцию у моря". Почему?
— С этим городом я связана с первых дней жизни: мой папа покинул его, чтобы учиться, оставив здесь двоих братьев, мать и отца, к которым я приезжала летом. Сегодня все они лежат на кладбище на 5-м километре, у нас большое родовое место. И вот когда в Москве я перетрудилась и почувствовала, что мне нужно взять паузу, чтобы привести мысли в порядок и начать писать, я приняла волевое решение: собрала вещи и прыгнула в поезд "Москва — Севастополь", хотя даже накануне сомневалась, правильно ли поступаю. Каково же было моё удивление, когда оказалось, что в соседнем вагоне ехал мой очень близкий друг, директор Художественного музея им. М.П. Крошицкого Наталья Бендюкова! Я поняла, что это судьба. Сейчас я живу в основном здесь, а в Москве бываю редко, по архивным, музейным и личным делам. Поезд "Севастополь — Москва" давно стал родным, обжитым, даже проводники меня узнают.
— Переезд на новое место неизбежно меняет человека, тем более что вы сами хотели изменений…
— Как человек глубоко воцерковлённый, поселившись рядом с Херсонесом, я сразу пошла во Владимирский собор, тогда ещё нереконструированный. Ощущения непередаваемые! Стоял декабрь, самое тёмное время года, и ни один фонарь не освещал дорогу к храму, как сегодня. Но на сохранившемся нижнем этаже уже шли службы. Два года я ни с кем не общалась, по вечерам ходила на службу, а после бежала домой по сумрачным тропам. Бежала и чувствовала, что я ранняя христианка, что ничего не изменилось в мире, что и сегодня, как и 2000 лет назад, люди возносят молитвы в тайных катакомбах. И кто бы мог подумать, что вскоре в журнале "Московская патриархия" выйдут три мои статьи, посвящённые монастырям Севастополя: Инкерманскому, Свято-Георгиевскому и Херсонесскому (последняя по благословению Патриарха была опубликована в юбилейном номере, приуроченном к 1020-летию крещения князя Владимира).
— И вы продолжили изучение церковной истории Севастополя.
— Да. Уже изданы и готовятся к публикации книги о севастопольских монастырях. 24 мая 2011 года, в День славянской письменности и культуры, в Художественном музее пройдёт выставка "Образы православного Севастополя". Но самое главное, сейчас я подписала 10-летний контракт с издательством "Молодая гвардия". Вскоре я сдаю книгу из серии "Повседневная жизнь человечества" — "Повседневная жизнь балерин императорских театров" и приступаю к работе над книгами из серии "ЖЗЛ" о знаменитых русских балеринах — Галине Улановой и Матильде Кшесинской.
КОВАРСТВО И ЛЮБОВЬ
— О балете и его артистах вы знаете не понаслышке. Как вы попали в эту среду?
— Я была воспитанницей Марины Тимофеевны Семёновой, великой балерины, умершей в июне этого года на 102-м году. Марина Тимофеевна мало кого любила в жизни, однако ко мне была привязана. Большой театр стал для меня домом родным: я присутствовала на всех репетициях, знала всех балерин и их судьбы. Свела меня жизнь и с Галиной Сергеевной Улановой: отношения меду нами были непростые, но многое мне дали. Как-то раз Людмила Семеняка, великая балерина, после репетиции с Улановой сказала мне: "Зачем вы смотрите на наши занятия? Что вам это даёт? У нас идёт черновая работа". На что я ответила: дескать, в искусстве есть некие общие точки, и на самом высоком уровне совершенно неважно, пишет ли художник картину, сочиняет ли композитор музыку, отрабатывает ли движения балерина. Поэтому когда Уланова говорит: "Люда, подбери вот здесь бедро, а здесь дай выпад", я с лёгкостью проецирую это на своё творчество. Вот здесь в моём тексте нужно "подтянуть бедро", а здесь "выпад сделать". Это вещи одного синтетического художественного пространства, которое не делится на балет, музыку, изобразительное искусство, литературу. Тот же балет — это и музыка, и сценарий, и движения, и мимика. У отца Павла Флоренского в его рабочих намётках есть словесный проброс: "Космические сферы. Балет". Общаясь с людьми такого масштаба, ты можешь видеть мир, который они в себе несут. Конечно, мир этот далеко не всегда соответствует их бытовой личности. Имею в виду случай, метко охарактеризованный Раневской: у некоторых талант — как бородавка на теле.
— Не потому ли вы покинули балетную среду, что стали обращать больше внимания на "бытовые оболочки", нежели на удивительные миры артистов?
— Слава Богу, мой лёгкий, иногда даже легкомысленный нрав меня всегда выручал: я никогда не возводила неприятные черты отдельных людей в степень всего человечества. Дело тут в другом. В конце 80-х годов культурная жизнь столицы оказалась сломлена: ушли из жизни люди, восполнить отсутствие которых не смог уже никто. Вообще при советской власти было намного меньше суеты и намного больше интересных художественных событий.
— Возможно, само нынешнее поколение вас уже не интересует?
— Очень даже интересует, но ничто не цепляет внимания. Нет откровений! Помню, как-то в Большом театре я смотрела балет "Спартак": танцевали Наталья Бессмертнова, Марис Лиепа, Юрий Владимиров. И вот казалось бы: балет — самое условное искусство, где люди выражают чувства посредством пластики. Но вдруг, глядя на сцену, я забыла, что идёт спектакль, что есть оркестровая яма, ложи, зрители. Я физически почувствовала, что нахожусь в гуще происходящего, и это была самая реальная реальность.
Так много случалось удивительных потрясений!.. А сейчас я то ли перенасытилась, то ли… В любом случае, это не снобизм, я искренне жду, когда царящая вокруг суета рассосётся. Многие сейчас говорят, мол, ритм жизни всё ускоряется, наступает конец времён… Ерунда. Жизнь творят люди. И если человек сам остановится, то и время замедлит бег. Всё от нас зависит. Господь создал каждого человека свободным. В отличие от животных, нам дан выбор. Да, в стране хаос, но создают его люди. И пусть меня забросают камнями, но я считаю, что демократия — это путь в никуда, и в конце концов человечество проклянёт её. Сама по себе демократия как общественная и философская идея прекрасна, но в любой стране рано или поздно появится группа подлецов, которая начнёт использовать эту прекрасную идею в своих целях, полностью её дискредитируя.
— Но вернёмся к несовпадению масштабов таланта и личности. Ольга Григорьевна, вы, как никто другой, должны знать балетную жизнь. Слухи о беспощадной конкуренции в этой среде — не выдумки?
— Закулисная балетная жизнь очень сложна. Век балетного артиста короток, ролей мало, а танцевать хочется всем. И, конечно, некоторые артисты отличаются невероятным коварством. Например, великая балерина Мариинского театра Наталья Дудинская, когда выступали её соперники, ходила в церковь и ставила свечки, чтобы с ними произошёл несчастный случай. А сколько гениев просто сожрали? Алла Шелест, которую Майя Плисецкая считала балериной экстра-класса, так и осталась известна лишь узкому кругу. Кроме того, балет — крайне закрытое общество: переступить репутацию, сформированную ещё в школьные годы, практически невозможно. Наконец, ещё один немаловажный фактор: ко времени или не ко времени ты приходишься? Та же Уланова во времена Кшесинской могла простоять в кордебалете всю жизнь, и никто бы не обратил на неё внимания.
— Однако чаще всё же слышишь истории о том самом коварстве…
— Известный тенор Иван Семёнович Козловский, который меня очень любил, говорил мне иногда о Марине Тимофеевне Семёновой: "Ну ты же знаешь, в жизни это грубая, циничная женщина, но когда она выходила на сцену!.." Мне и самой, несмотря на наши тёплые отношения, иногда доставалось от неё. Как-то раз я шла к ней в гости. Зима только кончилась, и вдоль дороги стояли трогательные бабульки с первыми весенними цветами и веточками. Подарю, думаю, Марине Тимофеевне целую охапку.
Залетаю к ней: "Марина Тимофеевна, это вам!.." Она взяла цветы… и бросила на пол со словами: "Господи, всякий мусор мне в дом несёшь!" Такие люди могут ломать других, заражать цинизмом, особенно юные души. Один московский критик признавался, что каждый год, когда он набирал номер телефона Марины Тимофеевны в день ее рождения, у него тряслись руки. "Я никогда не знал, как она мне ответит: могла обрадоваться и рассыпаться в благодарностях, а могла бросить холодно: "Тебе что, делать нечего мне звонить? Некогда мне разговаривать!"
СУДЬБА ЧЕЛОВЕКА
— Вы сказали, что на сломе эпох культурная жизнь в Москве резко изменилась. Неужели это коснулось даже такой незыблемой твердыни, как балет?
— Отчасти. Сегодня театр не тот, потому что зритель не тот. Зритель, мыслящий категориями шоу-бизнеса, знает одну-единственную балерину, Анастасию Волочкову, да и та балериной уже не является! Я ни в коем случае не осуждаю её за выбранный путь: после того как у них с мамой украли квартиру и они остались на улице, ей надо было просто-напросто выживать. А тут настали 90-е годы… Кстати, ведь в Большой театр Настя попала благодаря мне. У меня есть даже фото с подписью: "Дорогой Ольге с благодарностью за участие в моей судьбе".
— Расскажите, если можете, эту историю.
— Да, о ней мало кто знает. Это происходило в те самые 90-е. Предстояла полная реконструкция Останкинского дворца. А вы знаете, что это значит: дворец лишится своей подлинности, переделано будет всё. Мы решили запечатлеть его в исконном виде. Снимали целый год (плёнки, кстати, до сих нигде не использованы). И вот когда дошла очередь до дворцового театра, я решила "оживить" его. Мне хотелось снять в нём танцующую балерину. Нужна была молодая и очень красивая девочка, а-ля Шлыкова-Гранатова, крепостная балерина графа Шереметьева. И мне порекомендовали молодую выпускницу Петербургской академии русского балета Настю Волочкову, которая терялась на фоне более ярких и стабильно танцевавших сверстников. И вот на съёмки приезжает Настя с мамой. Изумительной красоты девочка, точёная фигура… Настя подходила идеально. И представьте: невероятно холодный, никогда не отапливавшийся Останкинский дворец. Поздняя осень, в помещении плюс 7. Съемочная группа в валенках. Жуткая сырость. И Настя Волочкова в платье из музея, в этих лёгких кринолинах, абсолютно оголённая, безропотно танцует на холоде два часа, дубль за дублем. Не знаю, как сейчас, но тогда у Насти был прекрасный характер. А потом я попросила Марину Тимофеевну Семёнову, которая тогда вела класс (преподавать она бросила, кстати, в 97 лет), взять Волочкову к себе. Сначала она всеми силами отказывалась, но когда увидела Настю, влюбилась: "Какая девочка, какая девочка!" Так Настя осталась в Большом театре.
— Ольга Григорьевна, не поверю, если судьба не сводила вас и с кем-то из писательской среды.
— Вы угадали. Мне выпало счастье общения с Михаилом Александровичем Шолоховым. Я приезжала к нему в Вёшенскую на его последний юбилей, 75-летие. Хорошо помню его слова: "Если напишешь что-нибудь, а потом скажешь "я этим хотел выразить то-то и то-то" — значит, плохо написала. Закончив книгу, ты ничего никогда не должна объяснять". Кстати, вот ещё одна никому не известная история, связанная с Михаилом Александровичем.
После триумфальных "Судьбы человека", "Они сражались за Родину", "Войны и мира" Сергей Фёдорович Бондарчук стал говорить всем, будто Шолохов лично передал ему права на постановку всех своих произведений. Я тогда была очень опекаема председателем Гостелерадио СССР Сергеем Георгиевичем Лапиным и дружна с директором киностудии Центрального телевидения Борисом Михайловичем Хессиным. И вот Бондарчук приносит Лапину заявку на съёмки "Тихого Дона": мол, только я имею право снимать этот фильм, ставит себе гонорар: 125 тысяч рублей. И это в 80-м году! А поскольку я была в очень милых отношениях с младшей дочерью Шолохова, Марией Михайловной, Хессин обратился прямо ко мне: дескать, ситуация чудовищная, поскольку при существующей в ЦК партии субординации Лапин просто не может напрямую связаться с Шолоховым. Согласовав всё с Лапиным, мы с Марией Михайловной, которая, кстати, Бондарчука и его фильмы терпеть не могла, отправились к её отцу, по болезни безвылазно сидевшему в Вёшенской.
Хорошо помню комнату Шолохова: птичка в клетке чирикает, а сам он сидит за столом, покрытым белой скатертью, и постоянно курит. Ему из Франции специально присылали табак, и хотя курить ему было запрещено, он смолил без конца. И вот я задаю заветный вопрос: "Сергей Бондарчук утверждает, что вы передали ему права на экранизацию всех своих произведений". Шолохов посмотрел на меня хитрым глазом и сказал: "Якобы!" Так я и передала Лапину и Хессину, сообщив о пожелании писателя: Шолохов хотел, чтобы "Тихий Дон" ставил молодой режиссёр. И Лапин Сергею Фёдоровичу категорически отказал. До самой смерти Бондарчук так и не знал, почему ему было отказано.
ПАМЯТНИК СЧАСТЛИВОМУ СЕВАСТОПОЛЬЦУ
— Уж простите, Ольга Григорьевна, но в третий раз задам вам всё тот же вопрос: как вы смогли оставить Москву после всего, что пережили, оставить круг таких "больших" людей? В это сложно, невозможно поверить.
— Всё дело в Севастополе. Севастополь и праздник для меня — синонимы. Недавно я себя поймала на мысли, что какие бы проблемы ни случались в городе у моря, здесь всегда царит атмосфера счастья. Сколько я в жизни видела чудес, проявлений человеческой красоты и безобразия, но только в этом городе я наблюдала картину, которую не забуду никогда. Сентябрь. Я стояла и ждала кого-то на площади Нахимова. И вдруг мимо меня, держась за руки, прошла пара взрослых, зрелых уже людей. Они шли бодрым шагом в лучах яркого солнца, освещавшего жёлтую листву платанов. И меня поразили изумительное совпадение, гармония человека с природой и, что самое важное, с городом.
— Гармония с городом для вас, как для писателя, прежде всего — покой?
— Да, покой, но плодотворный. Севастополь — уникальный город. Здесь по-прежнему сильны (без всякой иронии говорю) боевые и трудовые традиции, чего уже нигде не встретишь. Самое главное, тут сохранился нравственный стержень, свидетельствующий о патриотизме севастопольцев в самом широком и лучшем смысле этого слова. Такая искренняя любовь к своей истории, своим корням, понимание прошлого! Кроме того, при том, что город находится вдали от глобальной суеты, он не наделён провинциальными чертами: традиционные прямые связи с Москвой и Санкт-Петербургом дают о себе знать. Покой, обретаемый в Севастополе, не расслабляет, а мобилизует. Это очень хорошее творческое состояние.
Здесь отлично пишется, работается, думается. В отличие от Москвы, здесь можно просто выйти и пойти прогуляться. Севастополь — как феникс, его совершенно невозможно разрушить, ухудшить, покорить — всё равно воскреснет. Кстати, я очень рада, что сейчас город возглавляет человек севастопольский. Кто бы что ни говорил, надо любить своего градоправителя, потому что любовь — самое созидательное чувство. Когда мы любим, мы не судим. А когда не судим, мы понимаем. А когда мы понимаем, мы помогаем. Поэтому даже критиковать можно, любя.
— Можно, но уж очень сложно…
— А надо учиться. Надо. Иначе не выживем. Надо с большей ответственностью и любовью относиться к тому месту, где мы живём. Знаете, сейчас много говорят о Станиславе Чиже. Я совершенно не была знакома с ним лично, но вот что мне кажется. Несколько лет назад заботами заместителя председателя городской администрации Игоря Локтионова в "Славе Севастополя" вышла моя статья, посвященная истории Приморского бульвара. И в ней я предложила установить на главной севастопольской набережной памятник счастливому человеку. Обыкновенная лавочка, и на ней сидит обыкновенный человек и смотрит на закат солнца. При этом сама лавочка испещрена автографами всех, кто был счастлив в Севастополе: Бунин, Станиславский, Немирович-Данченко, Чехов, Комиссаржевская, Толстой…
Так вот, мне кажется, что человеком, который сидит на лавочке и прощается со счастливым днём в ожидании следующего счастливого дня, должен быть именно Станислав Чиж. Почему он стал культурным символом города, его сердцем? Потому что Чиж, как никто другой, был счастлив Севастополем. И всем нам надо уметь быть счастливыми этим городом, потому что другого такого на свете не найти.
