16o
Завтра исполняется 120 лет со дня рождения выдающегося русского писателя, драматурга, публициста, впередсмотрящего отечественной маринистики советского периода Бориса Андреевича Лавренева. Его имя неразрывно связано с историей нашего города.
У КАЖДОГО — СВОЯ ЗАВЕТНАЯ АКАЦИЯ…
…Неисповедимы пути любого из нас к своим духовным кумирам. Порой это случается так, будто судьба в одночасье как бы ненароком скидывает на руки сразу все четыре туза.
…Имя Бориса Лавренева в давешние мои двадцать два года было известно, увы, каюсь, лишь по титрам знаменитой романтической киноленты "Сорок первый". Но вот в 63-м, в "абитурскую" бытность, мне довелось в Казани познакомиться с рубахой-парнем, херсонцем Ленькой Провоторовым, сыном известного в стране скульптора. Именно он заразил нас жгучим интересом к личности и творчеству неисправимого романтика, великого кудесника острой афористичной фразы, автора незамыленных, с налетом героической горчинки новелл, повестей и драм, как правило, неизменно прописанных в "зоне морского прибоя".
Это все о нем, о Борисе Андреевиче Сергееве (такова его родовая фамилия), а вообще — о Художнике, Инцитатусе, Беке, наконец, о Б.А. Лавреневе, под чьим псевдонимом Б.А. Сергеев, несомненно, войдет в ХХI век.
Это был вообще-то в зрелых годах сугубо штатский человек, которому, однако, за особые патриотические заслуги перед, как величалось в предвоенные годы, "морскими силами Черноморья" флотским начальством было присвоено звание капитана 1 ранга. Другого такого примера в отечественной литературе просто не наблюдается…
Итак, а чем все же пленил наше задиристое и ни во что не верящее племя младых журналюг Ленька Провоторов, рассказывая о своем земляке, Борисе Лавреневе? Казалось бы, пустячком, детской причудой…
Когда гимназисту Борису Сергееву было всего 14 лет, его буквально околдовала демоническая, мрачная лермонтовская муза. И будущий наш первейший писатель-маринист кропает целую поэму под знаковым названием "Люцифер". Поэтические гурманы от нее, конечно же, воротили бы носы. Отец, ученейший человек, педагог-словесник, прочитав вирши сына, спросил его: "И это четырехстопный ямб? Нет, это, дружок, каша. Рано лезть на штурм таких тем".
Сказал — и как бы заказал сыну больше стихами не баловаться.
По словам Леньки Провоторова, Борис Лавренев, обуреваемый и злостью, и жалостью к своему "гадкому утенку", зарыл "Люцифера" по самые рога под акацией на углу херсонских улиц Виттовской и Говардской, тщательно завернув тетрадку в три слоя золотистой клеенки.
Так вот, наш университетский дружок в 1962 году, вернувшись из армии, покопался в топонимической литературе, взял лопату и пошел на угол ул. Горького и проспекта Ушакова с намерением все-таки отыскать заветную старую акацию. Нашел… останки пенька. И ничего более на добрых два штыка лопатой в радиусе приствольного круга. Не иначе, его опередили. Ведь автобиография Лавренева, где с юмором описываются "похороны" "Люцифера", в общем-то доступна любому из нас…
Неведомо почему, но Ленькин рассказ побудил и меня, и потомка кубанских казаков Славку Кочергина "окопаться" в библиотеке КГУ и за три ночи запоем проглотить лавреневские шедевры — повесть "Ветер" и рассказ "Марина", героическую драму "Излом", целую гирлянду прекрасных, полных соленого ветра Причерноморья и тандырного дыхания барханных песков Туркестана, новелл.
И мы для себя уяснили, какого прекрасного писателя, мужественного морского романтика, умеющего сочетать революционную патетику с тонким и ироничным лиризмом, мы проморгали. Какого великолепного мастера создания занимательных фабул в сказовой манере, истинного художника слова, легко узнаваемого по краткости и замкнутости фраз, парадоксальной образности, отточенности неожиданных эпатажных метафор мы как-то упустили из виду в эйфории оттепели 60-х… А ведь Лавренев ушел в мир иной в очень даже наше время — в 59-м…
"ЖИЛКА СТРЕЛЕЦКИХ ПОЛКОВНИКОВ"
Куда бы ни бросала судьба этого замечательного человека, талантливого во многих ипостасях, отважного сердцем и потрясающего остряка-жизнелюба, он неизменно вновь и вновь попадал под гипноз с детства обретенной любви к нашему городу, любви, рожденной очарованием морской "сине-белой" харизмы несгибаемого, героического Севастополя. В том, что это поистине так, можно убедиться, читая "в упор" и между строк его элегическую повесть "Синее и белое". Скользнем же хотя бы поверхностным взглядом по магистральной колее его феерической судьбы, пристрастно отмечая станцию с магическим именем — Севастополь…
…Когда Борису было четыре года, родители привезли его в первый раз к родне в наш город. Конечно, от детских впечатлений в памяти мальчика не осталось и следа. Но позже, когда в его сознании прочно поселилась легенда (которая была вообще-то сущей правдой), о том, что его дед по матери, артиллерист поручик Ксаверий Цеханович, являлся участником первой обороны Севастополя, особая, трепетная любовь к настоящему морю, к белокаменным бастионам, которые защищал его кровный предок, окрепла, вызрела и осталась спутницей Лавренева на всю жизнь.
А жизнь этого человека сегодня, с высоты десятилетий, кажется эдаким баркасом молодой революции под вечно наполненным "тревожным ветром" (любимейшая метафора Б. Лавренева. — Авт.) алым парусом. И ее хватило бы с лихвой в качестве живописного фантастического фрагмента для "оживляжа" доброго десятка благополучных скучных судеб его современников. "Поистине, судьба и характер — это разные названия одного и того же понятия", — так однажды выразился апологет мирового романтизма в литературе Ф. Новалис.
Обратимся же к фактам. О служении морю Лавренев мечтал с детства. Выдается оказия — и он сбегает из родительского дома, два месяца "салажит" на турецком "торгаше", пока в одном из итальянских портов его не сняли на берег карабинеры по заявленной ориентировке российского посла.
В 1915 г. он успешно поступает на юрфак Московского университета. А затем разразилась Первая мировая война, и Боря Сергеев добровольцем уходит на фронт старшим фейерверкером 6-го Кавказского мортирного дивизиона, т.е. следует по стопам деда-артиллериста, хотя всегда мечтал о морском кадетском корпусе, куда, увы, не попал по зрению.
Далее ратная судьба выдает ему "черную метку" — юноша попадает в газовую атаку. Лечится от отравления ипритом в Евпатории. Здесь рождается его прелестнейший рассказ "Марина".
Весной 1916 г., убедившись в антигуманных целях Первой мировой, Лавренев пишет откровенно пацифистский рассказ "Гала-Петер". Главный стержень этой вещи: молчание пушек — дороже золота. Его тут же запрещает цензура, наряд полиции арестовывает молодого задиру, и он попадает в "альма-матер" будущих советских штрафбатов — штрафбатарею, имеющую на вооружении тяжелые морские пушки Кане. Жилка мятежных стрелецких полковников (были и такие среди его предков) давала о себе знать.
А дальше грянула революция, которую проштрафившийся офицер принимает с восторгом. После ранения он уже в стане "красных" попадает в Киев, затем — в Москву. Участвует в ликвидации банды атамана Зеленого, доблестно командует бронепоездом N 6, освобождавшим Крым, экипаж которого состоял из революционных матросов.
А затем по партийной разнарядке Лавренев едет в Туркестан. Здесь он сотрудничает с несколькими большевистскими печатными изданиями, некоторое время даже выполняет обязанности военного коменданта Ташкента, служит в штабе Туркестанского фронта…
О ДВУХ "СКЕЛЕТАХ В ШКАФУ"
Тут следует чуть притабанить. Когда знакомимся с аннотациями к книгам Лавренева, когда приходится читать некоторые литературоведческие изыскания по поводу творчества писателей-маринистов В. Пикуля, Л. Соболева, В. Конецкого, А. Новикова-Прибоя и, конечно, Б. Лавренева, то поражает некая, так сказать, штилевая полоса прибоя, в котором благополучно дрейфует жизненный "баркас" Лавренева. На фоне вначале "детских игрушек" — романтического побега из дома, а затем уже вполне серьезных деяний — ликвидации банды атамана Зеленого, последствий памятной газовой атаки — творческая биография Бориса Андреевича кажется безупречной, как личная жизнь Штирлица. Ни тебе тюрем, ни "ежовых" рукавиц, ни фигурирования в знаковых постановлениях относительно "инженеров человеческих душ" ЦК ВКП(б), ни шельмования на писательских съездах. Даже подписываться под обличающими писателей-уклонистов письмами в ЦК ему не предлагали. Чист — яко голубиная шейка…
А ведь это не так. Стоит упомянуть по крайней мере о двух событиях в его жизни, почему-то отсутствующих в исследовательских материалах. В предпоследний день 1925 года он был первым из друзей певца "ситцевой России", который в гостинице "Англетер" гневно остановил управляющего отелем, пытавшегося выкинуть тело повешенного Есенина в коридор.
— Я не потерплю мертвецов в своей гостинице! — орал в верноподданническом раже совслужащий.
Лавренев на это трагическое событие отозвался статьей "Казненный дегенератами", в которой яростно отрицал тот факт, что С. Есенин был вождем российских фанатиков имажинизма, по его словам, "школы, родившейся на пороге лупанария и кабака". М. Горький посчитал, что статья Лавренева — это не оценка трагического явления, а "крик боли". А вот видный функционер Пролеткино имажинист А. Мариенгоф пошел дальше: он потребовал от правления Российской ассоциации пролетарских писателей исключить "зарвавшегося клеветника" Лавренева из списков членов РАПП. Что, однако, не было сделано.
И другой факт. В одной из среднеазиатских газет Б. Лавренев в середине 20-х годов прошлого века публикует статью, в которой открыто называет нескольких штабистов Туркестанского фронта партийными приспособленцами. Реакции никакой не последовало, и писатель демонстративно объявляет себя вне членства в ВКП(б). Поступок, согласимся, по тому времени поистине бесшабашный, а вернее, чреватый обструкцией. Кстати, сведений о том, восстановлен ли был впоследствии Борис Лавренев в партии, нет никаких…
"СИНЕ-БЕЛАЯ" ХАРИЗМА СЛАВГРАДА
…В Севастополь, будучи уже зрелым человеком, Лавренев, начиная с 1924 г., наезжал через каждое десятилетие, вплоть до 1955 г. Впервые он опробовал себя на "оселке Тавриды", будучи в командировке в Балаклаве в 1924 г. Здесь он создал повесть "Таласса", сквозь абзацы которой явно просвечиваются абрисы улочек черноморского гнезда листригонов, а каждая строчка полна соленого, пряного ветра, вдыхаемого уютной горловиной Балаклавы…
В июле 1934 г. в газете "Маяк Коммуны" публикуется краткое сообщение о том, что писатель Лавренев находится в Севастополе. Здесь он пишет две повести — "Стратегическая ошибка" и "Обыкновенное дело".
Но в целом Севастополь легко угадывается в его романе "Синее и белое", написанном в 1932-1933 годах. Глеб Алябьев, корабельный гардемарин, перед Первой мировой войной попадает в Севастополь, где на ул. Суворовской его давно ждут. На следующий день он выстраивает свой маршрут "от угрюмой лютеранской церкви до веселого, как коттедж, костела, в другом конце, где беспечно фланирует весь город".
А ведь это ул. Суворова, по отлогой ленте которой герой повести спускается на площадь Новосильского (ныне Ушакова)…
Через каждые пять-семь страниц повести мы попадаем под очарование впечатлений молодого гардемарина от "единственного, неповторимого" Севастополя. И постоянная доминанта лавреневских метафор такова: "Синее небо, синее море… Белый камень домов, синие, густые тени от них. Белые кителя, белая кость… На мостиках синяя роба машинных команд… И над всем этим — штандарт доблести, белое полотнище, рассекаемое косым синим крестом…"
И все это опять же о нем, о нашем Славграде…
Но вот горестным громом по сердцу каждого гражданина советской страны прокатываются первые взрывы фашистских мин, снарядов и бомб на пограничных рубежах Отечества — в Бресте, Севастополе… И Лавренев — в гуще событий. Он постоянно — как корреспондент центральных газет — на передовой. И опять его неизменно тянет к морю. Вскоре он создает целый "Севастопольский цикл" очерков и рассказов. Наш несгибаемый город все больше и больше очаровывает писателя и публициста. В суровое лето 1942 г. Лавренев, проживая в бытовых казематах на КП командующего СОР и ЧФ на Телефонной пристани, отправляет в Москву горячие — с пылу, с жару — репортажи о доблести защитников нашего города и параллельно в заветную синюю тетрадь заносит фрагменты будущей героической драмы о сражающемся Севастополе.
Он был отозван в Москву, как говорится, с поля боя, в предпоследнем "эшелоне" — в два часа ночи 27 июня 1942 г. на лидере "Ташкент", который с поврежденным корпусом добрался-таки до Новороссийска. И в 1943 г. Лавренев сдает в печать свою знаменитую драму "Песнь о черноморцах". Она ставилась до и после конца войны на сценах десятков советских театров. И ее патриотический запал — пример защитников 35-й батареи — тоже служил оружием для Солдат Победы…
Что немаловажно, долгие годы — и по сей день! — севастопольский цикл очерков Лавренева является достоверным источником сведений о наших героях-черноморцах, с которыми лично общался и о которых честно писал этот человек. Не в пример, кстати, некоторым своим "сокоечникам" по перу…
Уже в 1948 году на иных столичных кухнях втихую и с оглядкой на форточку велись разговоры о том, что вообще-то подвига 28 панфиловцев под Москвой на самом деле… вовсе не было. Как и знаменитых слов политрука Клочкова. И все это, мол, выдумал военный корреспондент "Красной звезды" Александр Кривицкий…
Сегодня об этом одиозном "соцзаказе" начальника Совинформбюро в годы войны А.С. Щербакова на штучный показательный подвиг слегка деликатно, но уже как о доказанном факте, стали писать центральные газеты России, без оглядки, кстати, на серые окна грозного учреждения на Лубянской площади…
10 мая 1944 года в газете "Известия" гвоздевым материалом стал очерк Б. Лавренева "Город русской славы" с набатным подтекстом: "Севастополь — снова наш!"
…Лавренев часто после войны посещает любимый город-герой. 15 апреля 1955 г. во "Флаге Родины" печатается его обращение к морякам-черноморцам и всем севастопольцам с призывом вспомнить забытые боевые эпизоды 250-дневной обороны. Он задумывает новый героический роман о "спартанцах" Севастополя. В ноябре 1958 г. вещь эта почти уже готова. Но проходит совсем немного времени, и Борис Лавренев уже не в силах отпечатать даже одно предложение на машинке — "угол заката" его здоровья, на профессиональном языке моряков, увы, зашкалил за предельную планку.
ВЫШЕЛ И ДОКАЗАЛ!
…Право слово, по живописной манере, как говорим мы, журналисты, подачи фактажа, по виртуозности технологии создания лавреневских метафорических конструкций, по острому, едкому публицистическому накалу рядом с ним можно сегодня поставить лишь две-три фигуры среди русских советских писателей-романтиков первых двух третей ХХ века. Кто-то по мастерству ниже его, их большинство, а кто-то масштабнее, колоритнее, выходит, выше — те же Михаил Шолохов, Алексей Толстой…
Какую же загадочную тайну наполнять пряным романтическим зюйдом абсолютно все свои произведения унес с собой этот замечательный представитель писательского цеха советского Серебряного века? Какую-то — несомненно. Сие требует особого исследования. Как нам предстоит еще докапываться до секретов красок Рубенса, Саврасова, Левитана, пропорций составляющих лака Страдивари, неведомых ингредиентов "греческого огня". Хотя все это — дело времени. Ведь удосужился же Юрий Кнорозов расшифровать иероглифы майя, а Михайло Ломоносов — выстроить поэтапно технологию изготовления греческой мозаики…
…Истинным театралам, наверное, известно, что над сценой в театре Евгения Вахтангова долгие годы висело такое его изречение: "Выходи и доказывай!" Борис Лавренев "вышел" к массовому нашему читателю около 90 лет назад и блистательно доказал, что его литературные персонажи живут своей, полной мятежного ветра в парусах, и с девизом "Вперед!" жизнью. Причем в том месте народной памяти, по крайней мере, трех поколений, чьи азимут и дальность не остались в точке координат, соответствующих "географическим" реалиям ХХ века. Они продолжают и сейчас, в XXI веке, будоражить воображение нетерпеливого и взыскательного читателя.
И все же повторимся: каково место Бориса Лавренева в ряду признанных, национально "оприходованных" мэтров отечественной литературы — единственных и неповторимых? Правдивый вердикт вынесет, пожалуй, только Его величество Время, может статься, к 150-летию со дня рождения Бориса Андреевича.
А мудрость древних (чей век был значительно короче нашего, а потому они спешили глубже вникать в суть вещей) для оценки таких самородков, как Борис Лавренев, нашла блистательную формулу: "Non multa, sed multum.
То есть он сумел сотворить "не многое, но много", как некогда изрек в своих "Письмах" великий римлянин Плиний-младший.
