10oУж так случилось-повернулось, что в том, теперь уже далеком 1919 году первым живым существом, с которым с глазу на глаз столкнулся наш герой, вырвавшись из застенков севастопольской тюрьмы, оказался… ворон. Он недвижно сидел на жердочке в импозантной позе палатного лорда за открытым окошком в маленьком домике, заросшем сиренью, на «кривой, подвыпившей, какой-то колченогой улочке», начинающей разбег к морю справа от ворот тюрьмы.
В стихотворении «Севастополь» об этой своей экзотической встрече с каким-то пронзительно-ностальгическим чувством напишет спустя много лет ставший эпатажно известным легендарный советский поэт Илья Сельвинский, крымчак по крови и крымчанин по рождению.
Эта загадочная, прямо-таки готовая лечь в сюжетное полотно какого-нибудь типично гриновского рассказа встреча молодого Сельвинского с пернатым персонажем былин и сказок многих народов мира поистине стала пророческим прологом его будущей беспощадной борьбы с творцами вселенского «горя без берегов» и с «аранжировщиками» плясок смерти в газовых камерах под холодную «сурдинку» голубых вальсов Третьего рейха…
ГАРГАНТЮА РУССКОЙ ПОЭЗИИ
Жизнь и поэтическое творчество Ильи Сельвинского (Гаргантюа русской поэзии, как его называли многие из современников с легкой руки поэта Корнелия Зелинского) неизменно пролегали на параллельных курсах. Почти всё, что выдал на-гора этот замечательный поэт и драматург, неисправимый романтик и мечтатель, птенец постсеребряного века, крестный отец самого последнего из российских вычурных литературных течений в 20-е годы прошлого столетия — конструктивизма, основанного на ритмике тактового стиха, экспериментатор, заговоривший поэтическим слогом на арго нэпмана и актера, биндюжника и рыбака, — почти всё он лично прочувствовал, выстрадал в калейдоскопе жгучих перипетий своей яркой, цветастой, полной неупокоя бродячей жизни.
Вы только представьте себе этого двухметрового гиганта, первого силача объединенных классов евпаторийской гимназии, красавца с подковкой усов над верхней чувственной губой, наделенного, помимо серьезного поэтического дара, недюжинным талантом художника и музыканта, прекрасного пловца, обладателя второго пояса джиу-джитсу, воина по натуре, готового в любой момент бесстрашно глянуть в самый зрачок морской бури, и всё это — Илья Сельвинский, наш земляк. Для него Севастополь по жизни явился блистательным контрапунктом и на заре его бурной молодости, и в годы всенародных испытаний, когда Сельвинскому выпала доля защищать и освобождать от фашистов тот город, которому он посвятил такие вот пронзительные строки:
Для мира
Непобедимый город Севастополь —
История.
Музейное хозяйство.
Энциклопедия имен и дат.
Но для меня…
Для сердца моего…
Для всей моей души…
Нет, я не смог бы
Спокойно жить, когда бы этот город
Остался у врага…
Самая первая книга его стихов, вышедшая в начале 20-х годов ХХ столетия, называлась символично — «Рекорды». Да, он не мыслил для себя ни спокойных причалов, ни благостных, убаюканных солнцем лагун, ни вторых ролей в театре Жизни. Только рекорды, только стойка на шпагате между «смертельно» и «немыслимо», только в тройке первопроходцев! Он не вошёл спокойно, не возник, как эфемерная тень, нет — он стремительно вырвался в мир русской советской поэзии, пинком распахнув задубелые от трех слоев краски двери РАППа, которые преграждали путь его трезвому, охлажденному интеллекту технократа с темпераментом истинного художника слова.
И в его полнозвучных конструкциях белого стиха впервые для российского почитателя поэзии предстал однолинейный, прелестный в своей природной наивной наготе мир разношерстного зверья, никогда не краснеющего от угрызений совести (ею братья наши меньшие просто не были изначально наделены)…
Это он, Сельвинский, создал самый первый в Стране Советов роман в стихах с непривычно заземленным названием «Пушторг», который весь пронизан философской сентенцией француза Камю о том, что человек — единственное в мире существо, которое часто отказывается быть тем, что оно есть.
Куда только не забрасывала судьба этого неугомонного и дерзкого человека, который вообще-то начинал строительство своей души на фундамента трех «Б»: с сиреневых туманов Блока; с откровений скорбящего одинокого скитальца Байрона; с «двояко бесконечного» мира макрокосмоса Брюсова.
Прежде чем насытить мифологической субстанцией свои выношенные в сердце новеллы и поэмы, этот непревзойденный мастер нанесения фламандской зеленой позолоты на купола своих замысловатых поэтических «кижей» успел «погулять» под Мелитополем с бандой анархистов, исчертить морские просторы юнгой на шхуне «Св. апостол Павел», вступить в отряд революционных матросов из Севастополя, отстаивавших Перекоп от кайзеровских вояк…
Контуженый, он побывал на перекрестных допросах в казематах врангелевской контрразведки, работал на сенокосе в немецкой колонии, артистом бродячего театра «Гротеск», жонглировал гирями под куполом цирка, затаривал хамсу в консервные банки, сваривал швы на рубке буксира… Ему довелось поработать натурщиком, инструктором плавания, репортером, грузчиком в южных портах, заготовителем пушнины на Севере. Он тонул в реке на Камчатке, ходил в тайге с рогатиной на медведя, сплавлял лес, служил в уголовном розыске…
В качестве спецкора «Правды» он участвовал в знаменитой эпопее арктической экспедиции О.Ю. Шмидта на ледоколе «Челюскин». В конце ледового плена Сельвинский с группой чукчей был отправлен на разведку на мыс Дежнева, до которого двое суток они добирались на собаках…
Во время Великой Отечественной войны он нес службу батальонным комиссаром во 2-й кавдивизии, затем, «приравняв к штыку перо», оборонял и освобождал Крым, и в частности Севастополь, долго валялся в госпиталях, тяжело раненный под Батайском…
Полное признание его маститым самобытным поэтом пришло к нему уже после выхода в свет его знаменитой поэмы «Уляляевщина», после целого цикла фронтовых стихов, написанных на языке чистого сердца, ужаснувшегося бесчеловечностью фашизма.
В специальных публикациях в рамках отечественного литературоведения, когда речь заходит о крымском пласте жизни и творчества Ильи Сельвинского, много внимания уделяется исследователями преимущественно симферопольскому и евпаторийскому периодам. Севастополь затрагивается фрагментарно, как правило, пунктирно.
И хотя в автобиографиях поэта тоже «негусто» севастопольских впечатлений, достаточно препарировать несколько его поэтических творений, чтобы убедиться: наш город — это целый заповедный, совершенно не табуированный им по стечению каких-то обстоятельств, а наоборот — любовно избранный уголок в миросозерцательной конструкции духовного пространства Ильи Сельвинского. Так что начнем наше путешествие с 1919 года.
«МАТРОССКАЯ ТИШИНА» В СЕВАСТОПОЛЕ
…Полуденной пушки удар и книжка телефонная в дар — вот и всё, чем довольствовался в неволе недавний выпускник гимназии Илья Сельвинский, узник тюрьмы в Севастополе, брошенный туда в середине 1919 года врангелевской контрразведкой с предъявлением обвинения как участнику рейдов по Крыму в составе «красного отряда» революционных севастопольских матросов, воевавших вначале с немцами, а потом — против сил Белой гвардии.
Как же прекрасно этот отрезок жизни Сельвинского запечатлен в его знаменитом стихотворении «Севастополь» (1944 год).
…После «разгуляевского» набега на ст. Ново-Алексеевка банды анархистов Машки Никифировой, в которую по безбашенности своей случайно попал во время странствий по южной Украине недоучившийся гимназист Илюша Сельвинский, отряд красногвардейцев им. Майбороды нагнал беспредельщиков, разбил банду и многих взял в плен. В том числе и Сельвинского…
Однако парню крупно повезло. «Байрон, это ты?» — вдруг его окликнул один из большевиков, который именно по этой кличке знал Илью ещё по его работе грузчиком в евпаторийском порту. Командира отряда убедили, что этот «громила» исключительно по воле идиотского стечения обстоятельств затесался в ряды анархистов, а после того, как Илья преподал несколько уроков французской борьбы комиссару отряда, его великодушно простили и выпустили из каталажки, дали в руки трехлинейку, определили на довольствие… Спустя неделю он уже пошел в свою первую атаку против немцев в гимназической фуражке, застегнутой ремешком под горло, — «богатырка» ему показались… Был отмечен товарищами как бесстрашный боец.
А затем Илюша Сельвинский снова возвращается в родную гимназию. Он так потом напишет об этом периоде:
Отчаявшись, возвращались за парты,
Чтоб снова кипеть, если знамя взметнет.
«Кипеть», однако, под знаменами пришедших к власти в Крыму белогвардейцев оказалось как-то не с руки. На Сельвинского поступил донос, где авторство красноармейской песни, с которой флотские «красного отряда» шли в атаки, приписывалось именно ему. Пришлось спешно покинуть Евпаторию и попытаться отсидеться грузчиком под «кулем» брезентовки в Севастопольском морском порту. Но и здесь его достали-таки врангелевцы. Сельвинского препроводили в нашу тюрьму, в которой тогда бесчинствовал царский подполковник Иванов, любимая фраза которого была такая: «Бог создал людей, а полковник Кольт их уравнял».
Это была оригинальная и весьма зловещая личность. Почти ежедневно в тюрьме шли расстрелы по его указаниям. Но с Ильей этот сатрап решил поиграть, как кошка с мышкой. Устраивал «литературные викторины»… между допросами. Что-то, как оказалось, читал из Блока и Крученых. Но ему, по всей видимости, все-таки попался крепкий орешек. Вот что напишет Сельвинский:
Сегодня, крайне взбешённый,
Он обломал перо.
Но брызгами да искрами
Его пестрела речь,
Чтоб я признался искренне,
Что мир хочу зажечь…
Ничего не вышло. Тогда подполковник решил задобрить юношу. Пообещал прислать с конвоиром «любопытную книжонку». Прислал… телефонный справочник. И, как пишет Илья Сельвинский, «я был счастлив девятнадцать дней…»
…В конце концов, усилиями покровителя семьи Сельвинских, богатого караима Бабакой-Суддуки, царского служаку Иванова убедили в том, что Илья является, по сути, кормильцем своих шестерых сестер, что в «красный отряд» им. Майбороды он попал по мобилизации, и в разгар лета 1919 года его вытолкали за ворота тюрьмы. Постине, коль довелось уйти от судьбы, значит, не судьба…
И это было счастьем… Он порядком устал в одиночной камере «быть самому себе толпой», как в свое время сказал древнеримский поэт Катулл. Оказалось верхом блаженства там, далеко внизу, у кромки моря, увидеть пустынную Карантинную бухту и трехъярусную яхту, на которой (а что если выпадет случай!) можно будет выбраться в Константинополь, изведать сладостную новизну вкуса жизни в неведомых странах…
Но, увы. Яхта скрылась с глаз, а «горбатая» улочка — 6-я Бастионная — вела пока что в никуда. Поистине в нашей жизни нередко выпадают неустранимо серые будни, когда ваша черная кошка случайно разбивает зеркало, играясь пустым ведром…
Итак, Сельвинский решает спуститься вниз, к Карантину… Пахло сиренью и пыльным пыреем. И вдруг (давайте-ка вспомним, с этого и начинался наш рассказ. — Авт.) — совершенно фантастическая встреча с таинственной синеглазой птицей. Ворон победы, эбеновая птица доброй надежды, по поверью древних славян, с её характерным горловым «крок-крок»…
«Я ЭТО ВИДЕЛ!»
…Второе свидание с Севастополем у фронтового корреспондента дивизионной газеты 51-й отдельной армии Ильи Сельвинского состоялось в сентябре 1941 года, когда он в составе 2-й кавдивизии защищал город его отчаянной юности, пройдя от Балаклавы до ворот всё той же знакомой севастопольской тюрьмы на улице Херсонесской…
Вскоре поэта-журналиста перебрасывают на Северокавказское направление. 8 декабря 1941 г. он в качестве корреспондента газеты «Вперед, к победе!» на эсминце «Сообразительный» вновь оказывается в осажденном Севастополе.
Начинался знаковый период в обороне города после провала второго наступления немцев. Решающую роль в судьбе Севастополя должен был сыграть Кавказский фронт, ожидалось наступление на Керченском полуострове, и задачу военному журналисту Сельвинскому поставили четко: в своем репортаже показать силу духа защитников города, полных решимости разорвать кольцо окружения и выйти в наступление в направлении Бахчисарая и Симферополя.
11 декабря 1941 г. на лидере «Харьков» военкор Сельвинский с готовым репортажем уходит на Большую землю…
Пройдет несколько месяцев, и в 1942 году будет создано его знаменитое стихотворение «Я это видел!», в котором с величайшей силой и выразительностью окажутся припечатанными к позорному столбу невиданные по жестокости и педантичному цинизму зверства фашистов на Керченском полуострове: «Семь тысяч расстрелянных в мерзлой яме…»
По личному указанию командующего Северо-Кавказским фронтом маршала С.М. Буденного это стихотворение было оттиражировано в виде нескольких тысяч листовок и сбрасывалось с самолетов на позиции наших соединений в зоне самых ожесточенных боев за Крым.
И вскоре, зимой 1942 года, произошло то, что и должно было произойти: в своей речи по радио после успешно проведенной советскими войсками Керченско-Феодосийской операции «коричневый доктор» Геббельс пообещал Илье Сельвинскому «особую веревку, которую для него уже заготовил Третий рейх»…
Лучшей «награды» и не пожелать…
…Но вернемся к стихотворению «Севастополь». Во второй его части, где речь идет о событиях уже 1944 года, Сельвинский пишет.
Я в этом городе сидел в тюрьме,
Мне было девятнадцать.
А сегодня
Меж черных трупов я шагаю снова
Дорогой Балаклава — Севастополь,
Где наша кавдивизия прошла!
На этой улице была тюрьма,
Так. От неё направо я иду
…И вдруг среди пожарища седого —
Какие-то железные ворота.
Я сразу их узнал…
Да, да! Они!
Через дорогу, в комнатке, проросшей
Сиренью, лопухами и пыреем,
В оконной раме, выброшенной взрывом,
Все тот же домовитый, головастый
Столетний ворон с синими глазами…
Всё, круг замкнулся! Такого обычно не бывает — все тот же ворон, в той же позе… Пауза — в целую четверть века! Мистика… Но ведь и птичьего молока не бывает, хотя в период вскармливания птенцов в зобу у горлицы появляется это самое «птичье молоко»…
Прошли его юность и зрелость, и Сельвинский с замиранием сердца вновь видит пред собой ничуть не постаревшую птицу победы и отваги, во что свято верили викинги, птицу своей «уркаганной» молодости, птицу, бесстрашно пережившую блокаду Севастополя и дождавшуюся, выходит, его, своего Илью, чтобы накормить хлебом насущным веры в торжество и главенство добра на земле. Ибо, как гласит третья книга Царств, (17 гл.) пророку Илье в пустыне пропитанье в своих когтях приносила именно эта библейская птица — ворон гигантский с радужкой глаз, окрашенной в цвет самого синего в мире моря…
И тут я понял,
Что лирика и родина — одно…
(Стихотворение «Севастополь»).
Закончим, пожалуй, наше виртуальное путешествие по Севастополю с Ильей Сельвинским именно на этой ноте, т.е. на самом пике пятой октавы из мелодии гимна героическому городу, который для этого замечательного поэта, ушедшего от нас ровно 45 лет назад, оказался, по сути, синеглазым городом-вороном, городом-воином, городом-воплощением связки времён и народов, исторически обреченным на славу и всё новые победы над силами зла.
P.S.: К слову, сегодня по зороастрийскому (авестийскому) календарю в 2013 году закончился день нового года — года Ворона.
Так уж совпало…
