14o
В четверти километра от двора лесоохотничьего предприятия в Балаклаве не пройти мимо родника. В верхней его части явно угадываются очертания часовни. От ее убранства остался лишь клочок мозаичного пола. Вид нижней части содержит очертания классического культового сооружения. Источник без устали журчит даже в засушливый год…
Давным-давно на старой открытке часовня предстала перед глазами. Слова бессильны передать ее красоту. Ее сопровождал текст—возвышенный и романтичный. Помнится, кто-то по зову влюбленных под воздействием глубоких чувств приехал из-за рубежа, как бы не из Англии…
Кто ведал, что сегодня эту историю напомнит мне старый фонтан. Но стерлись упоительные детали. Без них же—ни за порог. Но под звон воды, похожей на горный хрусталь, перед глазами встает сонм балаклавских невест—молодых огненных гречанок.
В Чоргуне (современном Черноречье) у граненой средневековой оборонной башни расположилось богатое имение одного из первых исследователей Крыма—Карла Габлица. Оно так и называлось—Карловка. Карловкой оно оставалось даже при новых хозяевах из именитого рода Мавромихали. К сестрам Елене и Екатерине Мавромихали посватались двоюродные братья Бларамберги—Иван Федорович и Михаил Иванович. Юную Елену Павловну избранник Иван Федорович увез в Оренбург по месту государевой службы.
В то время Оренбуржье было и местом ссылки провинившихся перед троном людей. Так, в приговоре суда над членами Кирилло-Мефодиевского братства отдельным абзацем было сказано: «Художника Шевченко за сочинение возмутительных и в высшей степени дерзких стихотворений как одаренного крепким телосложением определить рядовым в Оренбургский корпус с правом выслуги, поручив начальству иметь строжайшее наблюдение, дабы от него ни под каким видом не могло выходить возмутительных и пасквильных сочинений».
В приговор Николай I собственноручно красным карандашом внес дополнение, всем хорошо известное: «Под строжайший надзор, с запрещением писать и рисовать».
Читатель, наверное, заметил начало воспроизведенной резолюции приговора: «Художника Шевченко…» Не поэта, а художника. Тот, кто до 2014 года прошел залами Центрального музея Тараса Шевченко, вышел под киевское небо с убеждением: Тарас Григорьевич—больше художник, чем поэт, или одновременно художник и поэт. Его отдельные полотна сравнимы с шедеврами кисти Рембрандта. Поражают не только высочайшее мастерство живописца, но и масштабы сделанного, в общем-то, за короткую жизнь, от которой около десятка лет было отнято солдатской службой.
Конечно, первые месяцы, может, больше, царский указ худо-бедно действовал. Но рядом с Тарасом Шевченко был не самодержец, а находились люди разных национальностей, по-настоящему сострадавшие ссыльному,—это, представьте себе, офицеры К. Герн, Е. Матвеев, Н. Савичев, А. Макшеев, семья оренбургских обывателей Усковых, братья Федор и Михаил Лазаревские… Ксендз оренбургского костела Зеленко подсказал ссыльному мысль написать хоть акварелью портрет Матильды Обручевой—эмансипированной жены самого генерал-губернатора Владимира Обручева. Художник работал в доме первого в крае должностного лица, кому был вменен в обязанности осуществлять «строжайший запрет».
Ранее Тарас Григорьевич написал портреты жены, детей штабс-капитана К. Герна.
В Оренбурге географ и мореплаватель Алексей Бутаков в качестве начальника Аральской экспедиции формировал команду. С оглядкой на Санкт-Петербург Алексей Иванович включил в нее и «матроса Тараса Шевченко». Почти два года длилась экспедиция. В документах ссыльный уже упоминался как художник, в обязанности которого входило «срисовывание видов Арала». Что это за виды получились у рисовальщика, самим надо видеть: тихая, тяжелая, как ртуть, вода, парусник на ней и обожженные солнцем холмы вдали.
Расположившись с листом ватмана напротив Матильды Обручевой, Тарас Шевченко мог надеяться на улучшение условий содержания в ссылке. Определенно, однако, художника ничто подобное не мотивировало, когда он попросил Елену Бларамберг уделить ему время. Портрет Елены Павловны—свидетельство красоты молодой балаклавской гречанки и показатель высочайшего мастерства живописца.
Сидя за этими скромными заметками, время от времени заглядываю в фундаментальную монографию севастопольца Игоря Мосхури. В ней, в частности, он дает потрясающую характеристику Стефану Стамати—командиру роты Балаклавского греческого батальона. «Сослуживцы и современники отзывались о Стефане Михайловиче,—говорится в монографии,—как о честнейшем и в высшей степени порядочном человеке, строгом и исполнительном офицере… За свою необузданную храбрость и справедливость он пользовался заслуженным уважением среди балаклавцев и служащих Балаклавского греческого пехотного батальона».
Пробил час, когда на Балаклаву тучей пошли англичане, в бухту зашли их корабли. В распоряжении же полковника Манто, командира Балаклавского греческого пехотного батальона, чуть более ста человек строевых солдат, офицеров и отставников. На вооружении же гладкоствольные ружья и менее десятка полупудовых мортирок. «Что будем предпринимать?»—спросил полковник ближайших помощников, майора Маландраки и капитана Стамати.
Выбор небольшой. Младший по званию капитан Стамати отрезал: «Принимать бой».
Плененному полковнику Манто британец Раглан адресовал вопрос: «Неужели думали вы с горстью своих солдат остановить целую армию?» Отвечал младший по званию—тот же капитан Стамати: «Совесть моя спокойна, потому что я исполнил свой долг».
Где впервые увидел и услышал Стефана Михайловича английский офицер Андони Бидбульф? Возможно, он состоял в свите лорда Раглана. Где впервые увидел Андони Бидбульф одну из пятерых дочерей Стефана Стамати—юную Екатерину? Очень похоже, что на Феоленте, в Георгиевском монастыре. Сюда в качестве арестанток девочек доставили из Карани (Флотского) вместе с опекавшей их теткой, майоршей Сарачан. Та осмелилась сказать оккупантам что-то не то.
В 1857 году подполковник Андони Бидбульф приехал в Балаклаву свататься. В Туманном Альбионе офицера не оставлял образ юной красавицы гречанки. Игорь Мосхури нашел документ, в котором названы участники церемонии бракосочетания Андони и 17-летней Екатерины. Венчание проходило 10 февраля 1857 года в батальонном храме Святого Николая. Поручителями были: со стороны жениха—капитан Крымского пехотного полка Константин Маняти и прапорщик Балаклавского греческого пехотного батальона Петр Ксирихи, со стороны невесты—поручик Балаклавского греческого пехотного батальона Иван Марков и подпоручик Николай Бамбука. Справедливо также назвать батальонного протоиерея Антония Аргириди. Он совершил обряд бракосочетания. Будет к месту вспомнить писателя-мариниста Константина Станюковича. В его жилах тоже пульсировала кровь матери—по существу гречанки.
Род Цакни дал нам красавицу Верочку Цакни. В нее был влюблен Иван Бунин. Писатель приезжал в Балаклаву, чтобы увидеться с девушкой.
Севастопольцы вправе считать своей Анну Ахматову. В 1908 году в Балаклаве она написала четверостишие:
Улыбнулся, вставши на пороге,
Умерло мерцание свечи,
Сквозь него я вижу пыль дороги
И косые лунные лучи.
Кто «улыбнулся, вставши на пороге»? Сквозь кого «я вижу пыль дороги»? Публикацию этого произведения сопровождает сноска. Она освобождает меня от выдвижения своей гипотезы. Стихотворение, говорится в сноске, «посвящено Н.С. Гумилеву, который в 1908 году приезжал к Анне Андреевне в Крым, и они наверняка ездили в Балаклаву, где в том году снимала дачу Инна Эразмовна Горенко, мать Ахматовой». Не тогда ли поэтесса подарила надежду или наконец решилась стать женой Николая Гумилева?
При входе на погост Флотского и храма Елены и Константина путника встречает обновленный памятник на последнем пристанище Стефана Стамати. Постарались его соплеменники из Национально-культурного общества греков Севастополя. Это дань уважения отважному воину, прошедшему сражения в Крыму, на Кавказе, дважды снискасшего благодарность русского царя.
…Уединенный источник с часовней у Балаклавы—олицетворение той любви, перед которой и война—ничто, и расстояния—ничто, и время—ничто…
Со звоном падает вода, как колокола—гул пчел в кроне цветущего дерева, на дыхание ветра шелестом откликаются травы, весенняя проба голоса птицы. Вечное о вечном. О любви.
А. КАЛЬКО.
Фото автора.
